шого Барьерного рифа он обменялся рукопожатием с Богом, то описывает свой восторг как
простое удовлетворение. Это – настоящие проблемы, важные проблемы, и мы совершили
бы глупость, заключив на основании этих двух отчетов, что револьвер счастья не прино-
сит. А вот если мы раздадим миллион пистолетов и миллион конвертов с деньгами, и если
90 % людей, получивших деньги, скажут, что они счастливее 90 % людей, получивших ору-
жие, шансы, что словесное описание переживания нас обманет, будут действительно очень
малыми. Сходным образом, например, если один человек скажет нам, что сегодняшний бана-
новый пирог доставил ему больше удовольствия, чем вчерашний ореховый, мы будем вправе
усомниться в его утверждении – ведь он может ошибаться, вспоминая свое предыдущее
переживание. Но если то же самое мы услышим от сотен или тысяч людей, часть которых
отведали ореховый пирог раньше, чем банановый, а другая часть – позже, у нас будут все
основания подозревать, что разные пироги действительно вызывают разные переживания,
одно из которых приятнее, чем другое. Каковы шансы, что все эти люди ошибаются, вспо-
миная банановый пирог как более вкусный?
Главная проблема науки о переживаниях такова: если одна из гипотез – сжатия шкалы
или усиления переживания – верна, тогда каждый из нас по-своему вычерчивает график
соотнесения переживаемого опыта со своими словами о нем. И поскольку субъективными
переживаниями мы способны поделиться только при помощи слов, точное измерение их
истинной природы никогда не будет возможным. Другими словами, если шкала пережива-
ния и шкала описания градуированы чуть по-разному для каждого человека, то ученые не
в силах сравнить утверждения двух людей. Это – проблема. Однако заключается она не в
слове «сравнить», а в слове «двух». Два – очень маленькое число. Когда людей будет две
сотни или две тысячи, различия в градуировках разных индивидуумов перестанут иметь
значение. Если бы рабочие фабрики, производящей все на свете линейки и рулетки, пере-
пились однажды на праздничной вечеринке и выпустили миллионы отличающихся по раз-
меру измерительных приборов, мы так и не узнали бы, что больше – динозавр или репа,
измерь вы динозавра одной такой линейкой, а я репу – другой. Но если сотни людей с сот-
нями линеек придут к одному из этих объектов и измерят его, из этих измерений можно
будет вывести среднее число, и мы в конце концов убедимся, что ящер действительно круп-
50
Д. Гилберт. «Спотыкаясь о счастье»
нее корнеплода. Ведь каковы шансы, что все люди, которые измеряли динозавра, пользова-
лись только длинными линейками, а все, кто измерял репу, – короткими? Да, такое вероятно,
и шансы можно подсчитать с достаточной точностью, но лучше я сэкономлю вам время и
скажу – они настолько незначительны, что попытка записать число на бумаге поставила бы
под угрозу мировой запас нулей.
Главная установка такова: правдивый, сделанный в реальном времени отчет внима-
тельного человека – это несовершенное приближение к его субъективному переживанию,
но других вариантов нет. Когда фруктовый салат, любовник или джазовое трио слишком
несовершенны на наш вкус, мы перестаем есть, целоваться и слушать. Но закон больших
чисел говорит о том, что если измерение на наш вкус слишком несовершенно, не следует
прекращать измерения. Как раз наоборот – следует измерять снова и снова, пока мелкие
погрешности не уступят натиску фактов. Те субатомные частицы, которые могут находиться
одновременно везде, словно аннулируют поведение друг друга, и поэтому большие скоп-
ления частиц, которые мы называем коровами, автомобилями и канадцами, именно ими
и остаются. По тому же принципу большое количество отчетов о переживаниях позволит
несовершенствам одних аннулировать несовершенства других. Отчет отдельного человека
нельзя считать безупречным и абсолютно точным показателем переживания – ни вашего, ни
моего, – но если мы зададим один и тот же вопрос достаточно большому количеству людей,