более сильнодействующими, чем равноценные выигрыши. Но считаем ли мы что-то выиг-
рышем или потерей, часто зависит от сравнений, которые мы делаем. Сколько, к примеру,
стоит Mazda Miata 1993 г.? Согласно свидетельству моей страховой компании, правильный
ответ – около 2000 долларов. Но как владелец Mazda Miata 1993 г. я гарантирую: если вы
захотите купить мой милый маленький автомобильчик со всеми его прелестными вмяти-
нами, стуками и дребезжанием за каких-то 2000 долларов, ключи вам придется вырвать из
моих холодных мертвых рук. Я не сомневаюсь, что при виде моей машины вы решите, что
за 2000 долларов я должен отдать вам не только ее и ключи, но добавить еще велосипед,
газонокосилку и пожизненную подписку на журнал The Atlantic. Почему наши мнения отно-
сительно стоимости моей машины настолько разошлись бы? А потому, что вы думали бы об
этой сделке как о возможном выигрыше («По сравнению с тем, какие чувства я испытываю
сейчас, стану ли я счастливее, купив эту машину?»), а я думал бы о ней как о потенциальной
утрате («По сравнению с тем, какие чувства я испытываю сейчас, стану ли я счастливее,
потеряв эту машину?»)[187]. Мне нужна была бы компенсация за то, что кажется мне огром-
ной потерей, а вам не хотелось бы компенсировать мне ее, поскольку выигрыш не казался
бы таким уж огромным. Вы не сумели бы понять, что, владей вы этой машиной, ваш кри-
терий ее оценки был бы другим. Нет, вы сделали бы такое же сравнение, какое сделал я, и
в ваших глазах машина стоила бы каждого отданного за нее пенни. Я не сумел бы понять,
что, не владей я этой машиной, мой критерий ее оценки был бы другим. Нет, я сделал бы
такое же сравнение, какое сделали вы, и был бы рад сделке, потому что, в конце концов, сам
бы никогда не заплатил 2000 долларов за машину вроде этой. Причина, по которой мы не
сошлись бы в цене (и даже усомнились бы в честности и порядочности друг друга), такова:
никто из нас не понимал бы, что те виды сравнений, которые мы делаем как покупатели и
продавцы, вовсе не те виды сравнений, которые мы делаем, когда становимся владельцами и
бывшими владельцами[188]. Короче говоря, сравнения, которые мы делаем, сильно влияют на
наши чувства. А в тех случаях, когда мы не понимаем, что сегодняшние сравнения – это не
те сравнения, которые мы сделаем завтра, мы, увы, недооцениваем разницу между нынеш-
ними чувствами и будущими.
100
Д. Гилберт. «Спотыкаясь о счастье»
Далее
Историки используют слово «презентизм», характеризуя тенденцию судить историче-
ские личности по современным меркам. Как бы мы ни презирали расизм и сексизм, оба
эти «изма» были лишь недавно признаны моральной низостью, а потому осуждать Томаса
Джефферсона за сохранение рабовладельческого строя и Зигмунда Фрейда за высокомер-
ное отношение к женщинам – это все равно что штрафовать сейчас тех, кто ездил в 1923 г.,
не пристегивая ремень. И тем не менее искушение рассматривать прошлое сквозь призму
настоящего непреодолимо. Как заметил президент Американской исторической ассоциации:
«Презентизм не поддается быстрому решению. Оказывается, от современности оторваться
очень трудно»[189]. Хорошо то, что большинство из нас – не историки и, следовательно, нам
не стоит волноваться по поводу поисков способа от нее «оторваться». Плохо то, что все мы
– футурианцы, а презентизм будет даже большей проблемой при заглядывании в будущее,
чем в прошлое. Поскольку предсказания будущего делаются в настоящем, настоящее на
них неизбежно влияет. То, что мы сейчас чувствуем («Я голоден») и думаем («У больших
колонок звучание лучше, чем у маленьких»), необыкновенно сильно влияет на наши пред-
ставления о будущих чувствах и мыслях. Поскольку «время» – достаточно неуловимая кон-
цепция, мы склонны представлять себе будущее как настоящее (с некоторыми отклонени-