Но исследования последних лет говорят, что общепринятые представления не всегда верны.
Отсутствие горя – вполне нормально, и люди – вовсе не хрупкие цветочки, какими сделал их
55 Перевод Б. Пастернака. – Прим. пер.
102
Д. Гилберт. «Спотыкаясь о счастье»
век психологов, и свои несчастья они переносят на удивление стойко. Потеря родителей или
любимого человека – событие всегда печальное, часто трагическое, и было бы нелепостью
утверждать обратное. Но в то время как большинство людей, потерявших близких, сильно
горюет о них некоторое время, в хроническую депрессию впадают лишь немногие. А осталь-
ные переживают относительно низкий уровень относительно краткосрочного страдания[191].
Если даже больше половины жителей Соединенных Штатов перенесет травму – изнасилова-
ние, избиение или стихийное бедствие, – в профессиональной помощи будет нуждаться или
проявит какую-нибудь посттравматическую патологию лишь очень небольшая их часть[192].
Как заметила одна группа исследователей: «Быстрое восстановление физических и душев-
ных сил – наиболее частый и распространенный исход, следующий за потенциально трав-
матическим событием»[193]. И действительно, при исследовании тех, кто пережил тяжелые
травмы, выясняется, что подавляющее большинство ощущает себя в полном порядке. А мно-
гие утверждают, что пережитое обогатило их жизнь[194]. Знаю-знаю, звучит это довольно
странно, но так оно и есть – большинство людей поживает чертовски хорошо, когда дела
идут чертовски плохо.
Если способностью к быстрому восстановлению наделены все, почему же нас так
удивляют подобные статистические данные? Почему большинству трудно поверить в то,
что жизнь за решеткой может стать «потрясающим опытом»[195], а паралич – «уникальным
счастливым случаем», который дает жизни «новое направление»[196]? Почему мы недовер-
чиво качаем головой, когда спортсмен после тяжелейших лет химиотерапии заявляет: «Я
не стал бы ничего менять в своей жизни»[197]; музыкант, ставший навеки недееспособным,
говорит: «Если бы мне пришлось пережить это снова, я хотел бы, чтобы все произошло
точно так же»[198]; а паралитики твердят, что они не менее счастливы, чем все остальные
люди? [199] Подобные утверждения из уст людей, подвергшихся столь тяжким испытаниям,
кажутся откровенно нелепыми тем из нас, кто эти испытания только воображает, – но кто
мы такие, чтобы спорить с людьми, их действительно пережившими?
На самом деле негативные события хотя и влияют на нас, но воздействие это бывает
обычно не таким сильным и долгим, как мы ожидаем[200]. Когда людей просят предсказать,
какие чувства они испытают, если потеряют работу или любимого человека, если их кан-
дидат проиграет важные выборы или любимая спортивная команда продует важную игру,
если они провалятся на экзамене, будут мямлить во время собеседования или проспорят
пари, они, как правило, переоценивают и силу своих страданий, и время их продолжительно-
сти[201]. Здоровые люди готовы заплатить гораздо больше, чтобы избежать увечья, чем готовы
заплатить увечные, чтобы снова стать здоровыми, потому что здоровые недооценивают,
насколько счастливыми могут быть инвалиды[202]. Как заметила одна группа исследовате-
лей: «Хронически больные и искалеченные пациенты обычно оценивают свою жизнь в дан-
ном состоянии здоровья более высоко, чем гипотетические пациенты, то есть те, кто вооб-
ражает себя находящимся в подобном состоянии»[203]. И действительно, хотя здоровые люди
и полагают, что многие болезни «хуже смерти», однако те, кто ими болен, редко кончают с
собой[204]. Если негативные события не воздействуют на нас так тяжело, как мы воображаем, почему в таком случае мы этого от них ожидаем? Если беды и болезни порой становятся
замаскированным благом, почему их маски настолько убедительны? Ответ заключается в
том, что человеческий разум имеет тенденцию эксплуатировать неоднозначность – и если
это выражение кажется вам неоднозначным, читайте дальше и позвольте мне его поэксплу-
атировать.