- Что, скулу своротили? - спросил Никанор.
- Отойду, мне не впервой.
- То-то!
Тщедушный, седенький, с кудластой бородой, Никанор не был похож на брата - широкоплечего, плотного и жилистого мужика. Глазки у Никанора маленькие, шустрые да хитрые, как у зверюшки. Из-под густых бровей они выглядывали насмешливо и добродушно. Наоборот, узкие, раскосые глаза Филимона смотрели в упор, пронизывая насквозь человека. И не зря говорили про Филимона: "Глазищи у него - огонь, так и обжигают, человеку нутро выворачивают".
Филимон закашлял.
- Ого, да у тебя и нутро-то не в порядках! Пей, брат, траву трилистник - трава та болезни гонит.
- Пью, - сурово ответил Филимон. - Как не пить!
Никанор подсел к брату, приник к уху:
- Расея наша матушка в слезах и крови тонет. В леса народ бежит, в леса...
- Отчего так?
- Слух прошел, что великий наш государь вскипел гневом на народ и повелел рубить и правого и виноватого. Обагрилась вся Русь-матушка горячей людской кровью и задымилась в чаду пожарищ. А бояре, да царские наушники, да палачи от радостей места не найдут - говорят: "В страхе, мол, государь-батюшка народ свой держит, и то правильно делает: народу, мол, надо устрашение превеликое, а то людишки и друг друга побьют".
- А народ что?
- По слухам, народишко люто обиделся. Схватили озорные людишки топорики, колья да дреколья, а кто саблю остру, а кто и пищаль огневую, и пошли на государя, на бояр да на палачей государевых... А смиренные в темных лесах спрятались, живут в тихости...
- Замолчи, Никанор! - озлилась Маланья. - Вырвут язык твой окаянный, вырвут!
- Умолкаю, - опустил голову Никанор.
Маланья вышла.
Братья подошли к оконцу. Филимон вздохнул:
- Смотри, Никанор, каковы дали небесные и лесные - светлы да заманчивы. Есть ли им конец? Сосет и гложет сердце: что за теми синими далями, какие земли, какие царства? Может, счастье-то, брат, там? А? - Он показал рукой на восток, где сизая дымка тихо плыла над далекой тайгой.
Никанор печально покачал головой:
- Непоседлив ты, брат, все бы искал да искал незнаемое, все бы шел и шел куда-то... Кто же тебя гонит? Живи в тихости...
- Кто гонит? Глупые твои речи! Может, в темной тайге, за теми грозными горами, - и злато, и серебро, и каменья-самоцветы! Греби лопатой...
- Мудры слова предков: злато ходит горбато. Печалиться надо о землях, что хлебушко родят, о пашнях-кормилицах. Народишко-то пухнет от голода, а ты о злате... Смирно надо сидеть, в лесах укрыться и жить на мирной земле, не бегать, не рыскать. Зверь - и тот свое логово имеет...
Филимон рассмеялся:
- Похвально ли, Никанор, человеку в своем логове сидеть, света белого не видеть! Птица - и та счастливее: в небесах парит, пути дальние перед ней открыты...
- Земля - наша мать, человек без нее - дитя глупое... Живи, брат, в тихости...
Опустил голову Филимон, задумался, потом гордо выпрямился, глаза его засверкали:
- В тихости, говоришь, жить, в лесах хорониться зайцами? Неладно это, не по моему нраву. Рвется сердце на волю-волюшку!
- Уйми сердце, брат, не терзай... - Никанор опять наклонился к уху Филимона: - Могу поведать тебе тайну. Но смотри, браток, смотри: говорю только тебе, иных страшенно боюсь.
- Говори, брата родного не страшись!
- Мне один писец-пропойца тайны человеческие рассказывал. Велики те тайны, и не нашему уму-разуму те тайны понять.
- Говори!
- Читал тот писец-пропойца черную книгу, а писал ту черную книгу беглый человек ума превеликого и писал тайно, крадучись. Земля-то наша матушка, по той черной книге, на китах не стоит...
- Не стоит?..
- Не стоит, а кругла-де она, велика и находится в вечном кружении, плавая в небесах, как рыба преогромная в море-океане плавает и не тонет...
- Диковинно мне это, брат, но опять же умом своим я разумею так: от этого земного кружения, видимо, и на земле все скружилось и перепуталось. И одним богатство валится, как из преогромной бочки, другие же в трудах маются и, животы поджав, лохмотьями землю метут...
- По той черной книге, Земли кружение вечно, и удержать его не можно.
- А бог?
- По той черной книге, о боге слов нет, и место ему не найдено.
- Да ты в уме?
Оба задумались.
- Смотри, Никанор, - свирепо сдвинул брови Филимон, - царя сквернишь - то можно, бояр-мучителей да воевод с палачами ругаешь - то можно, то мне по душе, а вот бога не тронь!
Никанор хорошо знал нрав своего брата, испугался:
- Бога... не шевелю, да и как его пошевелишь, ведь он бог! От злых людей надобно хорониться, а богу воздавать должное, жить смиренно, праведно...
Братья покосились на маленькую иконку, что висела в углу, засиженном сплошь мухами, и размашисто перекрестились.
За дверями послышался шум. Братья оглянулись. Маланья, открыв дверь, тащила за руку Артамошку. Мальчишка пятился, не хотел идти. Вихрастая голова его была взлохмачена, лицо в крови. Большие отцовские сапоги и длинная, не по росту, казацкая кацавейка густо вымазаны в грязи. Артамошка упирался, но мать, крепко вцепившись, тащила его через порог.
Филимон гаркнул на всю избу:
- Обмой бродягу, я его поучать стану!
Мать смыла с лица Артамошки грязь. Остатками гусиного сала смазала распухший нос, толкнула к отцу.
- Кто? - спросил отец.