- Пленник помрет! Нога, как бревно, вздулась.
- Как? - прошипел правитель. - А ты ж, дурак, лечил!
- Не велено было!
- Кем не велено?
- Ты сам, батюшка, не велел, молвил: не сдохнет! Ан и приключилось!
- Лечи! - приказал правитель.
Отъезд отложили.
Снова Чалык и Артамошка стали встречаться. Целые дни сидел Чалык, терпеливо ждал Артамошку. И как только между старой рухлядью и частоколом мелькала знакомая рваная шапка-ушанка, Чалык скалил крепкие зубы и вскакивал. Подолгу сидели друзья. Чалык, с трудом выговаривая русские слова, рассказывал Артамошке про тайгу, про родное стойбище. А как начнет говорить про птиц да про зверей, про охоту на них, то вскружится голова у Артамошки, и поплывут перед его глазами темные леса, высокие горы, бурливые реки, будто он и впрямь в тайге.
Опостылело Артамошке все: и двор, и люди, и даже собаки воеводские; гонял он собак камнями, чтоб перед ним хвостами не юлили. Плохо стал исполнять поручения Артамошка. И чем больше его наказывали, тем озорнее он становился. Тянуло его в тайгу, в дремучие леса. Никому не давал проходу: кого щипнет, кого ногой толкнет, кого обзовет обидным словом.
Однажды шел воеводский поп; поклонились ему с почтением казаки, расступились, дали дорогу. Артамошка вылетел, отбил стоптанными каблуками дробь, попа обидел.
- Озорник! - схватил его за волосы казак Степан Долин.
- За вихры его, озорника! За вихры! - закричали со всех сторон.
- Богохул! - прошипел поп.
Артамошка едва вывернулся и убежал.
Напрасно каждый вечер Чалык смотрел на частокол: шапка-ушанка не показывалась, третий день не приходил Артамошка. Чалык всматривался в темноту, ловил каждый шорох. Лишь на четвертый день, когда стемнело, услышал он чьи-то осторожные шаги. Послышался приглушенный шепот:
- Артамошки нет! Поклоны в церкви отбивает!
Это сказал Данилка и тут же нырнул в темноту, скрылся.
Чалык понял только одно - Артамошки нет. Чалык не спал ночи. Высунувшись из-под старых шкур, он всматривался в звездное небо и думал: "Почему так: парнишка - лючи, а сердце доброе?" Вспоминалась взлохмаченная русая голова Артамошки, добрые синие глаза. Чалык кутался в шкуры и вновь думал, отгоняя от себя сон.
Тяжело стонал Саранчо. Вздрагивала во сне Талачи.
- Славный Саранчо, не спишь? - окликнул Чалык его.
- Нет. Не могу уснуть.
Чалык вздохнул и спросил о том, что тревожило его:
- Славный Саранчо, скажи, почему парнишка - лючи, а сердце доброе?
- У лючей сердца нет - у них камень! - ответил Саранчо и застонал от боли.
Чалык умолк. Саранчо ругался:
- Пусть всесильный хозяин тайги пронзит лючей отравленной стрелой!.. Пусть дух огня сожжет их чумы!..
- Славный Саранчо, парнишка-лючи нам худое не делал. Ты сам ел еду, принесенную им. А сейчас лючи спрятали его от нас. Они убьют его.
- Убьют? - удивился Саранчо.
- Это не злой лючи, это добрый, - стонал Чалык.
- Я стар, - ответил Саранчо, - я много видел. Всегда бойся лючей вот мое слово!
Оба задумались. Саранчо взял за руку Чалыка.
- Самые злые лючи те, у которых красные бороды и огненный крест на груди. Их особенно бойся!
- Парнишка - не злой лючи, - опять прошептал с обидой Чалык.
Саранчо озлился:
- Ты молод и забыл, что волчонок не страшен, пока он не стал взрослым волком! Волк не станет мышью, лиса не поплывет по реке щукой. Молодой лючи не вырастет эвенком!
Он умолк и больше не сказал ни слова.
Прошло несколько дней. Артамошка не приходил. Чалык ловил глухие шорохи, всматривался в темноту, но, кроме легкого ветра, сонливого лая собак да ленивой поступи караульного казака, ничего не слышал.
Артамошку жестоко наказал воеводский поп. Его увели в церковь и сдали строгой монашке. Монашка поставила Артамошку на колени перед иконой и велела бить поклоны. Артамошка торопливо взмахивал рукой, крестился и повторял молитву. Думал он о другом, поэтому путал слова, заикался - и за каждую такую ошибку получал от монашки щипок.
Пятый день Артамошка постился: ел кислую капусту, запивая водой. Пятый день отбивал старательно поклоны и ничего обидного не сказал ни попу, ни монашке.
И поп и монашка остались довольны раскаявшимся грешником. Монахиня даже прослезилась, поцеловала его в лоб. Артамошка подумал: "Ведьма, всего исщипала, а еще лоб лижет!" Но стерпел и не вымолвил ни слова.
На вечернюю молитву пришел поп. Растерянно размахивая широкими рукавами своей черной рясы, он тряс бородой и, наклонившись к самому уху монахини, что-то шептал. Время от времени он метал на Артамошку косые, недовольные взгляды.
"Обо мне", - подумал Артамошка и стал вслушиваться. Поп горячился, багровел и орал в ухо перепуганной монахине:
- К пленным тунгусишкам бегал, к царским пленникам; душу христианскую осквернил, жалеючи их; слезно выл и всячески поносил воеводу, и казаков, и меня. - Поп задыхался от злобы. - Вчера доподлинно мною проведано: малец воровского рода, отец его в Работных рядах проживал, кузнечным да плотничьим ремеслом кормился. Не худо жил, но все бросил, в разбой пустился, в леса сбежал. Вор!
- Врешь! - вскочил Артамошка.
- На колени! - взвизгнула монашка.
- В железы его надобно забить, - затрясся поп, - в железы! Разбойное отродье! Окаянная душа. Тьфу! Тьфу! Прости господи!
Решено было выгнать с воеводского двора Артамошку-озорника и отдать в пригородный Знаменский монастырь в послушники.
Забеспокоился Артамошка лежа в темном углу на прогнившей соломе. Вспомнил отца и дядю Никанора. И казалось Артамошке: вот сидит отец за столом, положил голову на кулаки, и поет свою любимую песенку:
Пусть леса дремучие шумят,