Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
- Без хлеба проживаем, отвыкли, - пробормотал он. - Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем - так и живем.
Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.
Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:
- Ешь, ноне нам с тобой работа.
- Что ж, в молении пребываешь, брат? - осторожно спросил Филимон.
- Некогда, - ответил старик.
- От каких трудов некогда?
- От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло...
Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.
Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
- Каков у старца труд, кроме моления богу...
- Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! - недовольно прошептал Никанор. - Богу и без моления видны мои дела.
Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это... - Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: - Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
- А что там? - не утерпел Артамошка.
- Лечу я, милый, там, лечу.
- Кого ж ты, Никанор, лечишь? - забеспокоился Филимон и подумал: "На людей натыкаемся - ладно ли это?"
- Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю - где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...
Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:
- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...
- К щуке? - в один голос спросили Чалык и Артамошка.
- Целый год с веревочки рыбкой-малявкой кормил, а сам за кустом хоронился. Потом с прутика короткого кормить начал. А ноне уломалась - с рук кормлю. Хитра рыбка, знает свое время: подойдешь к реке рано - нет, подойдешь поздно - тоже нет, а придешь в свое время - пасть ее из воды далеко видна.
- Велика та щука? - спросил Артамошка.
- Щука преогромная.
- Эх, в котел бы ее! Вот уха! - не вытерпел Артамошка и чмокнул губами.
Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
- Зачем сердишь старика? - остановил сына Филимон.
Никанор обиделся:
- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу, зверя и птицу пообидели и скрылись.
- Кто? - спросил Филимон.
- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...
- Что ж они бродили? - допытывался Филимон.
- "Судьба, - говорили, - до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую имеем, а прочесть - ума на то никому из нас не дано".
- Ну! - торопил Филимон.
- Глазами-то, брат, слеп я стал, разобрал ту грамоту с превеликим трудом.
- Что ж в той грамоте?
- Не упомню, брат.
- А ты вспомни, вспомни!
- Горечи я помню.
- Какие горечи? Говори!
Старик стал жаловаться:
- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: "Во! Каков я казак - руками уток ловлю!" Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: "Мне что, палкой зайцев бью!" Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились...
- Ты не о том, - перебил Филимон Никанора.
- Как не о том? - обиделся Никанор и замолчал.
В это время у реки испуганно загоготал гусь.
- Батюшки! - сорвался старик с места. - Убьют Петьку, убьют, злодеи!
Старик, размахивая посохом, вместе с медведем бросился на берег, где ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
- Гусь!