- Бродяга! - выругал сына Филимон. - А этого козла облупленного где сыскал? - И он оглядел злыми глазами пленника.
- То, отец, чудо! - оживился Артамошка.
- Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом... - Филимон отвернулся, позвал: - Чалык!
Чалык подошел.
- Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?
Чалык ответил просто:
- Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.
- Горелое место, - с досадой сказал Филимон, - тому верю!
Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон - на три варева.
- Ну? - спросил Филимон, обращаясь к пойманному. - Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?
- Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, - жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.
- Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! - того и отличить не умею.
- Мрем, как мухи. Это праведно.
- Что так?
- Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...
- Хлеб! - перебил Филимон. - И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.
Мужик заплакал:
- Соли нет...
- Без соли погибель, - согласился Филимон.
- Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, - стонал мужик. Смерть - и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке - где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая... В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.
Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.
- Живете худо.
- Куда плоше... - Мужик вытер слезы желтым кулаком.
- Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? - спросил Филимон.
Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.
- Не страшись, мы не царские наушники! - подбодрил его Филимон.
Мужик поднял голову.
- Да ты садись, садись на пенек!
Филимон взял мужика за острые плечи.
Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:
- Кто же будешь?
- Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.
- А откуда взялись?
- С самой Расеи беглецы.
- То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.
- Ну, а как Расея? - интересовались ватажники.
Мужик замотал кудлатой головой:
- Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни...
- Отчего ж так?
- Сгинула Русь-матушка! - заохал мужик. - Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало - не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...
- Червем?..
- Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.
Мужик передохнул и опять зашамкал:
- Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой - то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись - то шатуны тихие...
Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:
- И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся... С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.
- А куда ж тот путь ведет? - спросил Филимон.
- К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.
- Да-а... - протянул Филимон.