Братство по оружию не предполагает вечной дружбы, иначе История была бы слишком простой.
И вот, наконец, тайна из тайн, загадка из загадок — поведение Аэция. Надо полагать, его действия определялись тремя факторами: текущими проблемами, собственным видением психологического портрета Аттилы и иллюзорными надеждами на блестящее будущее.
Главной проблемой был уход союзников. Надо было отпустить вестготов без особой надежды на их возвращение в нужный момент, отпустить франков, приложив все усилия, чтобы заручиться их поддержкой на будущее и тем самым обеспечить охрану северных и северо-восточных границ, и, наконец, отпустить бургундов, договорившись с ними о защите центра и юго-востока Галлии и создав из них противовес вестготам на случай возможных осложнений.
Аэций полагал — и не без основания, — что у него не было другого выбора. Союзники были измотаны в боях. Нельзя было вызвать недовольство вестготов и вынудить их изменить политический курс. Их участия в войне на стороне римлян удалось добиться с большим трудом и только благодаря поддержке Авита. Этот союз оставался довольно хрупким, и любая настойчивость сейчас была бы опасной, а главное, тщетной.
Задерживать бургундов не имело смысла, так как их уход обеспечивал защиту восточных границ и центральных районов. Если опасность вторжения нависнет над Италией, бургунды смогли бы прийти на помощь быстрее других союзников.
С франками дело обстояло иначе. Они более других были заинтересованы в изгнании гуннов, поэтому Аэций намеревался удержать их при себе на случай возобновления боевых действий. Но, убедившись, что гунны уходят, он был рад отправить франков следом, чтобы контролировать отступающего врага и немедленно преградить ему путь, дав галло-римлянам время подойти, если Аттила предпримет попытку вернуть свои войска назад.
Но почему он был так уверен, что гунны действительно уйдут из Галлии? Аттила не раз водил его за нос…
Тайные переговоры двух военачальников? Маловероятно, но не исключено. Но все-таки главную роль сыграл психологический портрет Аттилы, который нарисовал для себя Аэций.
Не умея разгадать планы Аттилы даже на ближайшее время, Аэций тем не менее сумел понять, что Аттила действительно хочет уйти. Он понял это, когда Аттила остановил сражение и не предпринял тут же новой атаки. Выход из боя и длительное бездействие не увязывались с излюбленной тактикой Аттилы, которой тот неизменно придерживался во всех битвах. Тактика предусматривала совершенно неожиданное, стремительное и ошеломляющее возвращение. Они не раз обсуждали тактические приемы, и Аэций всегда признавал эффективность этого маневра. Патриций еще больше уверился в своем предположении, когда Аттила отошел со своим обозом далеко в тыл, что не позволило бы осуществить крутой и неожиданный разворот.
Кроме того, Аэций был твердо убежден, что на сей раз Аттила намеревался восстановить порядок в своей империи. Сам он поступил бы именно так, будь он на месте гуннского вождя.
Если Аэций был готов пресечь любые новые попытки Аттилы вторгнуться в пределы Западной Римской империи, то не имел ни малейших намерений помешать ему стать авторитетным хозяином дисциплинированной империи гуннов. Аттила имел на это право. Аэций даже полагал, что для бесчисленных разношерстных племен и народностей, населявших просторы от Дуная до Урала, Аттила являлся миротворцем, умелым организатором и гарантом правопорядка. Соседство диких и неуправляемых племен совершенно не прельщало Западную Римскую империю и еще менее — Восточную. Трудная задача умиротворения народов должна была приковать к себе все его внимание и занять продолжительное время. Если он снова возвратится к внешней экспансии, то его жертвой станет скорее Византия, чем Рим.
Высказывалось и предположение, что Аэций хотел таким образом сохранить равновесие сил среди варваров. Союзы с ними никогда не были прочными, и в какой-то момент франки и бургунды могли обратить оружие против Рима, а остготы — оставить лагерь Аттилы. Поражение должно было образумить гуннов, и кто знает, не будут ли они впредь полезны Империи в ее войне против франков и прочих варваров? Им всегда нашлось бы применение в борьбе, например, с вандалами и герулами. Есть воспоминания, которые не забываются. Аэций не раз приводил гуннов Роаса — и когда сражался на стороне Иоанна Узурпатора, и когда боролся с Себастианом и Галлой Плацидией. Они всегда приносили ему успех. Почему бы и дальше не опираться на них, карабкаясь на политический Олимп? Примирение с Аттилой поможет уладить ему многие проблемы, которые — кто знает? — могли поджидать его в Риме. Если бы ход событий развивался иначе, чем он предполагал, и Фортуна снова отвернулась бы от него, гунны опять поддержали бы его честолюбивые замыслы. Для этого следовало уберечь армию гуннов от окончательного разгрома, чтобы не лишить себя возможности примириться с ними и сохранить их войско достаточно сильным для достижения своих целей.
Однако нет никаких подтверждений этой гипотезы, которая, прямо скажем, не делает чести римскому патрицию. Он должен был руководствоваться исключительно интересами Империи, сохраняя для нее потенциального союзника в борьбе с другими варварами, и, даже не исключая перспективы личного обращения к гуннам, думать о восстановлении величия Рима, освобождении его от безумного правления трусливого фанфарона Валентиниана III.
Но решающим фактором, определившим поведение Аэция, было иллюзорное представление о собственном будущем, о том, как его встретят при императорском дворе. У Аэция не было и тени сомнения, что он возвратится в Рим победителем во главе сильной армии, испытанной в боях и поверившей в полководческий гений своего предводителя. Он был уверен, что его ждет восторженная встреча римлян и щедрые награды от императора. Теперь можно было даже заявить, что император правильно поступил, не дав ему дополнительных легионов, потому что такой талантливый военачальник, как Аэций, мог изгнать гуннов и теми небольшими силами, что у него были. Император и Рим-победитель удостоят его триумфа — торжественного вступления в Вечный город, даровавшегося самым великим полководцам в честь самых великих побед. Он станет triumphalis vir, героем, навеки внесенным в скрижали римской истории. Так он рисовал себе возвращение в Рим.
Он был в этом столь уверен, что решил не брать с собой войска варваров-федератов и добровольцев, присоединившихся к нему в ходе кампании. Он распустил их прежде, чем вернуться в Арль, пообещав заслуженную награду, в целом не такую уж и большую. На триумф он хотел взять с собой одних только римских легионеров. Галло-римские легионы, более галльские, чем римские, были оставлены, к их полному удовольствию, в Галлии для обеспечения охраны правопорядка. Их командиры, впрочем, должны были сопровождать Аэция, чтобы разделить с ним его славу на триумфе и оценить оказанные ему почести.
Валентиниан III, как мы помним, в свое время поманил Аэция обещанием выдать свою дочь, принцессу Евдоксию, за его сына Гауденция. Но даже помолвка была отложена.
Здесь мы позволим себе небольшое отступление.
Читатель помнит, что византийский император Феодосий II женился на экстравагантной Афинаиде, которая в конце концов его бросила и обосновалась в Иерусалиме под именем Евдоксии. У них была дочь Евдоксия, Евдоксия II, если угодно, которая вышла замуж за Валентиниана III. От этого брака родилась другая Евдоксия, — Евдоксия Некоторую император и обещал отдать за Гауденция.
Евдоксия II уже по праву рождения вызывала к себе всеобщее уважение. Даже ее неверный и экстравагантный муж относился к ней с большим почтением. У нее был сильный характер и собственные убеждения, которые она умела отстаивать. Евдоксия не боялась указывать мужу на его ошибки и критиковать за капризы, легковесные решения и откровенные заблуждения. Иногда — увы, довольно редко, — ей удавалось заставлять Валентиниана прислушиваться к ее советам.
Евдоксия II была преданным другом Аэция. Их отношения несомненно повлияли на ее негативную позицию в отношении Себастиана и Галлы Плацидии. Патриций знал, что мог рассчитывать на нее, к тому же она благосклонно смотрела на брак своей дочери с Гауденцием.
Итак, возвращаясь триумфатором в Рим, Аэций, уверенный в поддержке императрицы, готовился достичь главной цели своей карьеры — войти в императорскую семью и обеспечить сыну возможность со временем облачиться в пурпур.
Сам он наберет тогда такую силу, что прихоти и капризы Валентиниана III уже не смогут задеть его. Он станет подлинным правителем Рима. Кроме того, он, как и Евдоксия II, дочь византийского императора Феодосия, мечтал о воссоединении двух империй под одной короной. У Марциана, правителя Восточной империи, детей нет, и в его преклонном возрасте ожидать их от брака с Августой Пульхерией не приходится. Значит, все еще было возможно.
Эти надежды заставили Аэция забыть о проектах раздела мира с Аттилой, если таковые существовали, и поспешить в Рим.
Увы! Как жестоко разочаровался он в своих ожиданиях!.. Спустившись с Альп, Аэций тщетно ожидал почетного эскорта. Император находился не в Риме, а в Равенне, значит, триумфа в Риме в любом случае быть не могло. Аэцию самому пришлось договариваться с городским гарнизоном, чтобы ему был обеспечен торжественный въезд. Император не прибыл встретить его, и Аэций направился в Равенну, чтобы приветствовать своего императора.
Конечно, он не знал, что, как и при снятии осады с Орлеана, шпионы, приставленные к нему Валентинианом, в очередной раз разоблачили его «предательство». Патриций — предатель, он не стал продолжать войну до полной капитуляции гуннов, распустил по домам вестготов, бургундов и других союзников и лишь для виду послал следить за Аттилой франков, зная, что они неспособны остановить его, поверни он назад. Аэций уберег от разгрома основные силы гуннов, чтобы иметь возможность воспользоваться ими в своих интересах. Кто знает, может быть, он уже сговорился с Аттилой о разделе Империи, и эта война случилась только потому, что Аттила запросил слишком много или же осторожность и мудрость императора не позволила Аэцию сразу реализовать свои узурпаторские устремления.
К полному удивлению Аэция, в Равенне его не встретил почетный эскорт, и патриций был вынужден встать лагерем на малоприятных для привала болотах, окружавших город. Аэций совершенно не желал подойти жалким просителем к городским воротам. Он направил к императору несколько своих старших командиров. Легионеры волновались и бурлили, чувствуя себя оскорбленными.
Посланцы вернулись и уединились с Аэцием в отдельном шатре. Император даже не соизволил их принять! С ними говорил его министр и друг граф Максим Петроний — личный враг Аэция, — который поведал им, что патриций обвинен в измене и бегстве от врага! Естественно, обвинение не распространяется на командиров и легионеров, которые были вынуждены подчиняться приказам, хотя могли бы и воспротивиться, настояв на войне до полного уничтожения противника.
Единственным — но много значившим — утешением для Аэция было то, что ни один из его командиров не принял этот оскорбительный вердикт и войска были полностью солидарны со своим полководцем.
Это печальное совещание было прервано прибытием доверенных лиц уважаемого префекта Авита, которые хотели засвидетельствовать свое почтение патрицию, прежде чем направиться в Равенну, где их должен был принять император. Глава делегации хотел переговорить с Аэцием с глазу на глаз, но патриций попросил его говорить в присутствии его старших командиров.
До Авита дошли слухи о «ложных доносах» императору, и префект направил Валентиниану письмо, которое объясняло уход вестготов с бургундами, славило мудрое решение патриция перекрыть гуннам путь назад, пустив по пятам за ними верных франков, и восхваляло новый невиданный подъем престижа Рима в Галлии благодаря бесспорной победе.
После этого заявления, пролившегося целебным бальзамом на душевные раны Аэция и его людей, глава делегации переговорил с патрицием наедине, посоветовав ему от лица Авита соблюдать предельную осторожность и не входить в Равенну, пока его не позовут. Так и решили.
Вечером того же дня Максим Петроний собственной персоной прибыл в лагерь Аэция и более чем любезно приветствовал полководца, сравнив его даже с Юлием Цезарем, возвратившимся из победоносного похода в Галлию. Максим Петроний поинтересовался, когда Аэций намерен торжественно вступить в город, где император поздравит его с победой перед строем его легионеров. Договорились, что на следующее утро Валентиниан обнимет овеянного славой патриция.
Невозможно удержаться от еще одного отступления и не рассказать о судьбе некоторых новых персонажей этой драмы.
Евдоксия III никогда официально не провозглашалась невестой Гауденция, и Валентиниан со спокойной душой отдал ее в жены другому. Евдоксия II пыталась воспротивиться этому, но тщетно.
Максим Петроний не переставал завидовать Аэцию, которого сравнивал с Юлием Цезарем. Он ревновал к воинской славе и популярности патриция. Он столь сильно преуспел в организации заговоров и покушений на своего врага, что Аэций, зная, чьих это рук дело, в конце концов испугался и бежал из столицы. Он вернулся только тогда, когда уже не мог поступить иначе, и лишь за тем, чтобы в последний раз попытаться спасти Рим. Аэций пал от руки императора, империю которого хотел спасти, но, по крайней мере, умер, думая (хотя в этом нельзя быть уверенным), что победил.
Максим Петроний был любимым советником Валентиниана, и именно он, вне всякого сомнения, был вдохновителем убийства Аэция. Теперь он становился вторым лицом в государстве.
Но… плоть Валентиниана была слаба, а подлость велика.
Валентиниан III не привык, чтобы противились его капризам. Он беспрестанно менял любовниц, содержал «олений парк», который возродит у себя спустя тринадцать веков один французский король.[5] К нему доставляли и блудниц, и девственниц, но в последнее время этот сексуальный маньяк взял моду совращать особенно аппетитных супруг своих приближенных. Еще никто ему не отказывал, а он умел щедро благодарить за оказанные услуги.
И вот он положил глаз на жену Максима Петрония, но та оказалась верна своему супругу. Однако Валентиниан не успокоился. Он сделал ее первой фрейлиной императрицы, и теперь ей по званию полагались отдельные покои во дворце в Равенне. Однажды он проник туда в сопровождении двух пособников, которые связали даму и вышли из спальни, чтобы император мог беспрепятственно учинить насилие над ней. Совершив надругательство, Валентиниан осыпал женщину брильянтами, поклялся ей в вечной любви и удалился, велев подручным освободить ее. Она в ярости швырнула им в лицо брильянты (а те, и глазом не моргнув, подобрали их) и бросилась искать отмщения у мужа.
Она нашла его в одном из дворцовых коридоров и все рассказала. Максим Петроний, не мешкая, отправился в покои императора и, произнеся приветствие, зарезал его.
Не тая убийства, он собрал в зале высших церковных, светских и военных сановников и сообщил им о преступлении и «немедленной казни» Валентиниана III, после чего под приветственные крики провозгласил себя императором.
Начавшись в 455 году, правление Максима Петрония в том же 455 году и завершилось. За несколько месяцев он проявил такую некомпетентность, беспомощность и алчность, что стал ненавистен всем. Овдовев, он предложил выйти за него замуж вдове своего предшественника Евдоксии II. Гордая Евдоксия ответила отказом. Тогда он объявил о браке без согласия «своей супруги». Евдоксия, не колеблясь, призвала на помощь короля вандалов Гейзериха, который и разграбит Рим, пощаженный Аттилой.
Гейзерих, не заставив себя ждать, захватил Рим, а Максима Петрония возмущенная толпа забила камнями за трусость и глупость.
Евдоксия последовала за Гейзерихом в Африку. Утверждают, что она была его пленницей, но это маловероятно. Ее ничто не удерживало в Западной Римской империи, которая окончательно подпала под власть варваров, несмотря на все усилия Юлия Непота и Ореста. Евдоксия охотно последовала за вандалом, которого сама призвала, и с его полного согласия и под его защитой отправилась в Константинополь, где и окончила свои дни.
Отступление гуннов представляло собой человеческую драму, о которой свидетельствовали и современник Приск, и, столетие спустя, Иордан, Кассиодор и Прокопий. Тяжелораненые умирали один за другим. Их наскоро хоронили по берегам ручьев, где земля была мягче. Больных и легкораненых везли на телегах. Многие сами кончали с собой, предпочитая смерть мучениям, многих неизлечимых приходилось добивать или бросать умирать на обочинах дороги, опасаясь заразы. Идущие следом франки приканчивали их или оставляли умирать и гнить не похороненными. По пути от Шалона до Рейна погибло до девяти тысяч гуннов и их союзников.
У франков была возможность вверять своих раненых заботам галло-римских епископов и монастырей, но и они понесли чувствительные потери.
Уже вблизи рейнских берегов Меровей остановил свои войска, продолжая издали следить за гуннами: он хотел, чтобы те могли воспользоваться всеми переправами и перешли реку как можно скорее.
Аттила назначил общий сбор к северу от современного Штутгарта. Здесь он вел подсчет потерь. Вполне вероятно, что с поля боя не вернулись Берик и Констанций. О них нигде больше не упоминается. Катапульты и баллисты сохранились лучше, чем можно было бы ожидать, и это сыграло впоследствии свою роль. Эсла, вероятно, был направлен за Волгу на помощь Эллаку в борьбе с акацирами и прочими мятежными каспийцами. Эдекона, Ореста и Онегеза император от себя не отпускал и часто обращался к ним за советом.
Никто не сомневался, по крайней мере в его ближайшем окружении, что Аттила откажется от продолжения борьбы, хотя, несмотря на витавший призрак поражения, он оставался еще очень силен. Даже если он проиграл битву, — а его гордость велела гнать эту мысль прочь, — это был всего лишь неудачный эпизод войны, один этап, который он счел нужным преждевременно и с некоторыми потерями завершить, чтобы начать новые кампании, лучше спланированные и подготовленные. Regressus поп est clades; receptus поп est desertio (отступление — не поражение, отойти — еще не значит уйти).