Четвертое условие: ежегодная дань увеличивается до 2100 золотых монет. Много! Да, много, но нужно проявить добрую волю, и если дань будет выплачиваться аккуратно, а обещания выполняться, позднее можно будет этот вопрос полюбовно пересмотреть.
Это всё?
— Да, это всё.
А территориальный вопрос? Об этом после. Императоры, конечно же, захотят встретиться и обсудить эту тему. Пока что ограничимся тем, о чем договорились, ибо не дано знать, что будет завтра. Воистину так.
Феодосий безропотно поставил свою подпись под договором, составленным Хрисафием. И неотесанный коротышка Скотта доставил его Аттиле.
Хрисафий в глубине души отнюдь не был недоволен «переговорами». Он немедленно занялся введением и сбором новых налогов, которые должны были пойти на «возмещение ущерба». Спатарий рассчитывал, что значительная часть собранных средств перекочует в его сундуки. Увы! Спустя два месяца Скотта вернулся уже в ранге официального посла. В этом качестве он был принят императором. Скотта объявил, что Аттила поручил ему следить за сбором налогов, чтобы обеспечить выплату оговоренной суммы. Слабовольный Феодосий согласился, и Скотта с командой своих счетоводов обеспечил строгий учет. Этого вопиющего решения, столь очевидным образом ущемившего его личные интересы, Хрисафий никогда не простит Аттиле — и конечно же Скотте.
Месть Аттилы свершилась. Феодосий был в его власти, а выплата дани обеспечена. Территориальные притязания Аттилы будут удовлетворены в самом скором времени. Надо пользоваться достигнутым и подумать, чего еще можно достичь.
Образ действий Аттилы у стен Константинополя всегда вызывал немало вопросов.
И действительно, даже если перспектива жестокой войны с Аспаром была более чем вероятна, даже если штурм города обещал быть крайне тяжелым, несмотря на успехи Эдекона в деле применения баллист, выплата дани была практически гарантирована.
Наиболее вероятным объяснением поведения Аттилы послужило гипотетическое предостережение, исходившее от Аэция, например: «Осторожно! Остановитесь! Я вынужден буду прийти на помощь Византии, ибо солидарность обеих частей Римской империи требует того, Запад не допустит, чтобы его император и дальше воздерживался от помощи родственному Востоку. Вступите в переговоры с позиций силы — от этого вам ничего не будет, кроме выгоды, и решите территориальный вопрос в свою пользу с тем, чтобы ваша империя в скором времени расширилась и упрочилась».
Эта гипотеза вовсе не кажется невероятной, но тем не менее не дает исчерпывающего объяснения.
По другой версии, Аттилой двигала исключительно жажда мести, и чтобы утолить ее совершенно, незачем было захватывать Восточную империю, которую не смогла бы переварить его собственная империя, равно как и не было нужды в штурме столицы. Достаточно было поставить на колени надменного, тщеславного императора, труса и предателя, и заставить его подписать мир на самых унизительных для него условиях.
И это предположение не лишено оснований, но даже в сочетании с первым оно не объясняет всего. Надо обратиться к самому характеру нашего героя. Это захватчик, да еще какой, но завоевания не были для него единственным смыслом существования. Прежде всего Аттила был дипломатом, искусным обольстителем. Шантажируя византийцев возможностью штурма Константинополя, дипломат Аттила сумел добиться выполнения самых дерзких требований. Зачем проливать кровь, когда и без борьбы можно достигнуть своих целей?
Аттила и не думал осаждать Константинополь, он только создавал видимость приготовлений к штурму, раскрыв свои истинные планы ближайшим советникам. Он уже наметил границы своего государства, и Восточная империя пока оставалась за его пределами. Если и были у него экспансионистские устремления, то мысли свои он держал при себе. Обратил ли он уже тогда свой взор на Запад? Вполне возможно, хотя и нет уверенности в этом.
Тот факт, что Аэций остудил его пыл, свидетельствует об осознании этим патрицием из западного Рима простой истины, что, устранив со своего пути Восточную Империю, Аттила обратит все свои силы против Западной. Однако и этого нельзя утверждать с полной уверенностью: «двое друзей» могли договориться отложить на время вопрос о разделе власти, и Аэций не желал падения Константинополя, так как оно ослабило бы его позиции на будущих переговорах.
Вместе с тем не следует забывать, что Аттила не освободился в полной мере от пережитков кочевого прошлого и оставался грабителем, хищником, жадным до денег и легкой добычи. В нем жило два человека: гордый властный правитель, умелый администратор, основавший собственную империю, и неугомонный кочевник, которого тянуло поиграть с противником и обвести его вокруг пальца, добиться своего и отправиться на поиски новых приключений.
Но тут возникает вопрос, который еще не раз будет всплывать при анализе многих последующих действий Аттилы: а не было ли в его поступках некоторой доли безумия? Был ли он в здравом уме, когда в последний момент по необъяснимым причинам вдруг отказывался от победы, которая уже была почти в его руках?
Характер Аттилы был соткан из противоречий. Его поведение зачастую свидетельствовало о непоследовательности мысли, а внезапные радикальные изменения принятых ранее решений приводили к столь тяжелым последствиям, что не могут объясняться простой переменой настроения, тем более учитывая его тонкий политический склад ума. Во многих случаях единственным объяснением необъяснимого может быть только умственное расстройство. Что же касается отказа от взятия Константинополя, то он был продиктован вполне понятными причинами: Аттила уже добился всего, чего хотел.
Завершился первый акт драмы. Феодосий был вынужден принять Скотту с его командой счетоводов, явившихся за шестью тысячами фунтов золота «на возмещение ущерба». Для скорейшего сбора дани применили метод, предложенный Скоттой: нажали на богатых, многих из которых уплата контрибуции сделала бедными: пришлось продавать поместья, дома, украшения и обстановку. Никогда еще Хрисафий не был ненавидим столь сильно. В знак своей доброй воли Феодосий поступил бесчеловечно, выдав Аттиле несколько бывших римских пленников-беглецов, лишь бы не платить выкупа, и обещал в скором времени передать всех гуннов, перешедших на сторону византийцев.
Теперь Аттила готовился разыграть второй акт: великие переговоры, которые должны были по существу уладить все то, что в его понимании составляло «восточный вопрос».
Феодосий мечтал о передышке. Этот убогий император помышлял вернуться к своим философским трудам, приемам — меню теперь будет поскромнее — и бегам. Домашние проблемы мало располагали к покою. Его жена Афинаида, желавшая принимать активное участие во всех государственных делах, беспрестанно меняла фавориток, охотно уничтожая тех, кто имел несчастие ей разонравиться. И вот, после очередного семейного скандала, в меру понервничавший император получает послание Аттилы: пришло время начать переговоры, и он назначает двух послов первого ранга — Эдекона и Ореста, которые посетят его для подготовки встречи.
Аттила, несомненно, заручился предварительным согласием Аэция. Но в последнее время молчание патриция беспокоило вождя гуннов, и он решил напомнить о себе, согласившись дать убежище на своих землях за Дунаем греку Евдоксию, бежавшему из Галлии, где Аэций назначил вознаграждение за его голову. Он был лекарь, страшно ученый, но малость с придурью; добравшись в своих странствиях до Галлии, он там остался и как мог способствовал подрыву авторитета римлян. Обладая даром оратора, этот авантюрист снискал большую славу среди шаек разбойников, беглых рабов, багаудов и восставших крестьян. Он предложил Аттиле поддержку всех этих отверженных в случае гуннского вторжения за Рейн. Аттила, естественно, ничего не ответил, но принял авантюриста под свое покровительство. Это было своего рода напоминание Аэцию: «Я существую, я незлобив по натуре, но значу достаточно много, чтобы ваши враги предлагали мне, естественно, тщетно, совместные действия против вас».
Феодосию оставалось только согласиться на переговоры и лично принять послов. Их встретил на границе легат Вигилас, предоставленный в их распоряжение. Предварительные переговоры состоялись со спатарием — первым министром Хрисафием. Совместными усилиями определили повестку дня будущей встречи обоих императоров.
В начале 449 года Эдекон и Орест были с чопорной холодностью приняты Феодосием и препровождены Вигиласом в роскошные покои великого евнуха.
Великий евнух Хрисафий был личностью малосимпатичной. Из прожитых им пяти десятков лет тридцать ушли на деланье карьеры. Начав слугой Пульхерии, — проявившей определенный талант правительницы и военачальника во время своего регентства при юном Феодосии II, — он быстро учится, входит в императорский секретариат, участвует в различных успешных заговорах, расчищавших путь наверх, добивается благосклонности императрицы Афинаиды, ворует, сколачивает состояние, непрестанно сообщает императору о реальных и мнимых интригах, завладевает имуществом попавших в опалу, становится министром по налогам и сборам и в этом качестве присваивает часть налоговых поступлений, организует убийство тогдашнего спатария, покупает за бешеную сумму эту должность, присоединяет к почетному, но не денежному званию спатария — носителя императорского меча — пост министра финансов (талантливый был человек!), а затем и «премьер-министра». Он стал единственным и всемогущим ближайшим советником слабого Феодосия. Теперь его ненавидят честная Пульхерия, сенаторы и другие государственные мужи, которых он оттеснил или разорил. Однако, не чувствуя себя в безопасности, он организовал еще немало покушений, дабы самому избежать подобного. К собственному несчастью, Хрисафий возомнил себя гением, обладающим даром превращать всех в свои орудия. Он был убежден, что все люди продаются и покупаются, вопрос только в цене. Кроме того, этот прирожденный интриган и заговорщик, сколь ни парадоксально, не умел держать язык за зубами.
Хрисафий не доверял Оресту, с которым уже успел познакомиться. Он даже позволил себе в разговоре с Феодосием едкую шутку, о которой стало известно Оресту: «Как Аттила осмеливается просить выдачи знатных гуннов, поступивших на вашу службу, когда один из его главных министров сам является римским перебежчиком?»
Но с Эдеконом ему было проще поладить. По крайней мере, так ему казалось. «Скифский» военачальник впервые вкусил радостей римского двора. Попав в византийскую столицу из деревянных «дворцов» и возведенных на скорую руку лагерей, он был потрясен величием, красотой и роскошью императорской резиденции. Он приходил в восторг при виде мраморных портиков, галерей, сверкающих золотом и порфиром, обелисков, скульптур и прочих произведений искусства. Он искренне выражал свое восхищение, отнюдь не считая, как Аттила, побывавший при дворе Гонория, что все это — порочные красоты загнивающего мира.
Хрисафий посчитал, что открылась возможность разыграть блестящую партию, и пригласил Эдекона отужинать наедине с ним. Тот охотно принял приглашение и подвергся великому искушению: «Только пожелайте, и у вас будет такое же состояние, как у меня. Смерть Аттилы принесет вам безграничную признательность моего императора».
Хрисафий не знал, с кем имеет дело. Он обращался не только к преданному другу Аттилы, но и к человеку намного более умному и проницательному, чем он сам. Эдекон тоже умел притворяться, когда считал это полезным.
Приск пишет (и дальнейший ход событий это подтверждает), что Эдекон нашел предложение заманчивым, но рискованным. Если он согласится, то ему потребуется некоторая сумма, не слишком большая, на подкуп воинов — пятьдесят фунтов золота, как утверждает Приск. Хрисафий тут же предложил ему эти деньги. Эдекон рассуждал так: «Нет уж, увольте! Аттила узнает, что при мне сумма денег, которую не спрячешь при возвращении, и заподозрит меня. Как же быть? Включить Вигиласа в состав посольства Восточной империи, уполномоченного завершить переговоры, и доставить с ним требуемую сумму. Так будет лучше».
Тем не менее Эдекон попросил о тайной аудиенции у Феодосия II, дабы тот лично подтвердил задание совершить убийство. Хрисафий не сомневался, что сумеет ее организовать, но попросил время, чтобы все устроить, рассчитывая на гнев императора, который несомненно вызовут новые требования Аттилы.
На следующий день начались подготовительные переговоры. С гуннской стороны — Орест, Эдекон, их помощники и секретари, с римской — Хрисафий, Мартиал — «начальник канцелярии» — и писцы.
Орест изложил требования императора гуннов:
Присоединение к его империи всех завоеванных земель к западу от Дуная и, для простоты, проведение границ на расстоянии пятидневного перехода от западного берега реки.
Присоединение всей Второй Паннонии и юго-восточной части Первой Паннонии с Сирмием.
Долины и равнины Маргуса и Нишавы, крупные дунайские торговые города отходят к империи. Наисс — родной город Константина Великого — становится пограничным городом.
В Афирасе и Аркадиополисе размещаются постоянные гуннские гарнизоны.
Всем римским подданным запрещается возделывать землю на новоприобретенных территориях империи без разрешения гуннских властей; римские торговые люди допускаются на рынки империи также по разрешению гуннских властей.
Немедленное удовлетворение давних требований о выдаче всех гуннских перебежчиков независимо от их количества и положения.
Впредь направлять послами к императору гуннов только высокопоставленных римских граждан.
Мартиал незамедлительно высказал «серьезное опасение», что его господин не сможет принять столь обширные и дерзкие требования. Эдекон с полной уверенностью заявил, что его господин не пойдет ни на какие уступки, однако добавил при этом несколько слов, смягчивших ответ: «Мы здесь не для того, чтобы уладить вопрос. Мы должны лишь сообщить вашему императору намерения нашего. Вам надлежит сообщить о них вашему господину, но мы ждем, что он примет нас и лично скажет, что передать нашему императору. Узнав ответ, наш повелитель решит, продолжить ли ему переговоры или возобновить войну. Если договор возможен, вам достаточно будет сообщить, когда ваши послы смогут прибыть в Сердику, которую наш господин избрал местом встречи. Я не скрою от вас, что он не рассматривает иного соглашения, кроме как на его условиях. Но я полагаю, что в ваших интересах будет направить посольство под началом одного из ваших доблестных и уважаемых государственных мужей. Тем самым вы удовлетворите одно из его наиболее законных требований. Кроме того, вместе с посольством было бы уместно выдать гуннских дезертиров и беглецов. Пока что мы хотим услышать от вашего императора лишь подтверждение желания продолжить поиск мирных путей решения вопроса. Окончательный ответ должны сообщить его послы, но не стоит с этим затягивать. Кроме того, главный посол обязательно должен быть наделен всеми полномочиями и иметь при себе императорскую печать».
Эта речь с продуманным и взвешенным чередованием «ваш император, наш император, ваш господин, наш господин» произвела впечатление. Хрисафий заявил, что немедленно направляется с докладом к Феодосию, и тот, что бы он ни решил, обязательно даст аудиенцию столь славным и почтенным послам императора гуннов.
Хрисафий в глубине души был рад такому обороту дела. Притязания Аттилы должны показаться Феодосию не иначе как чрезмерными и унизительными; Хрисафий убедит его, что эти требования принять невозможно, заверит, что сумеет устранить Аттилу, было бы на то высочайшее соизволение, а уж потом его, Феодосия, дела и престиж пойдут в гору. Лишь бы надменный ответ Феодосия не помешал направить посольство, с которым бы отбыл Вигилас с золотом для Эдекона.
Хрисафий и Мартиал, одобривший этот замысел, имели долгий разговор с Феодосием. Все прошло, как и было задумано: Феодосий признался, что не сможет спать спокойно, пока не избавится от Аттилы; он обещал принять гуннских послов холодно и надменно, особенно Эдекона, но тем не менее согласился отправить к Аттиле своих доверенных людей. Посольство должен был возглавить самый высокопоставленный дипломат империи — почти министр иностранных дел, за что его ненавидел ревнивый к чужой славе Хрисафий — граф Максимин, пользовавшийся заслуженной репутацией высокопорядочного человека. Но именно по причине своей честности Максимин и не должен был знать о заговоре. Он не согласился бы служить дипломатической ширмой для задуманного убийства.
Хрисафия это устраивало, ибо он надеялся, что Максимину все равно не удастся выбраться живым. Вызвали Вигиласа, которого Феодосий благословил на исполнение его тайной преступной миссии и обещал большое вознаграждение. Послали за Максимином, и император просил его быть своим полномочным представителем, дав ему несколько лицемерных советов:
«Я вынужден уступить, по крайней мере, в главном. Только человек ваших достоинств способен смягчить некоторые из требований. Я сомневаюсь в успехе, но попытаться надо. Я постараюсь убедить Ореста и Эдекона, что сумею оказать достойное сопротивление, и заставлю их думать, что я сильнее, чем на самом деле. Возможно, они устрашатся вмешательства Аэция, который пока, впрочем, не хочет им даже пригрозить. Самым главным, из-за чего нуждаюсь в вас, я считаю спасение своей чести. Несмотря на все ужасные уступки, я должен сохранить лицо. Аттиле нравится унижать меня, потому что он ненавидит меня и всячески подчеркивает свое презрение. Я уверен, что он попытается и вас унизить — это его обычная тактика. Но вы не поддавайтесь, и он в конце концов отступится. Я хочу только одного: этот договор должен воистину выглядеть пактом двух полновластных императоров».
Растроганный граф Максимин принял предложение. Он лишь попросил, чтобы его сопровождало несколько важных персон, а на роль атташе выбрал молодого даровитого грека Приска, которого искренне любил и считал способным точно вести дневник событий, секретарем же хотел взять Вигиласа, поскольку тот уже хорошо знал послов Аттилы. Нетрудно догадаться, какую радость испытал Хрисафий, услышав, что Максимин сам попросил включить Вигиласа в свой эскорт!
Вечером того же дня состоялась аудиенция гуннских послов у императора.
Феодосий был воплощенным величием. Орест, видевший его накануне обескураженным и потерянным, был поражен происшедшей переменой. Феодосий ответил на приветствия послов легким кивком и обратился к ним с краткой речью, которую можно достаточно точно восстановить по записям Приска: