- Да-а, никто еще не уходил от его ворот с пустыми руками...
Гаджи Салман, беседуя с послом, шел в сторону дворцовой площади. Краем уха он ловил обрывки всех этих разговоров и думал: "Действительно, щедрость шаха - щедрость Хатама! Наверное, поэтому, а не только из-за войн и сражений, частенько пустует шахская казна!"
Препоручив посла канцелярии визирю, размышлял Гаджи, он повидается с тайным служителем шаха, сообщит ему, что прибыл. А затем в укромном месте будет ждать тайной, лицом к лицу, аудиенции. У вернувшегося победителем с львиной охоты шаха, конечно же, будет прекрасное настроение. Принесенные Гаджи Салманом добрые вести и щедрые подарки еще больше окрылят его...
* * *
Оставшуюся часть дня Гаджи Салман посвятил розыску семьи купца Рафи и выполнению последней воли покойного. У старого купца не было сыновей. В небольшом домике Гаджи встретили старуха - жена покойного и его дочь, девица на выданье. Гаджи Салман отдал им товары, переданные ему на хранение старым купцом. Заплатив семье Рафи приличную сумму - выкуп за Айтекин, Гаджи Салман решил устроить судьбу несчастной и в тот же день отвел девушку, о достоинствах и танцевальных талантах которой и не догадывался, в подарок давнему своему знакомому-старому визирю шаха.
Вскоре после утреннего намаза один из служителей тайной резиденции пригласил его явиться к шаху. Гаджи Салман велел погрузить на мула привезенные подарки и направился к тайной резиденции, где шах имел обыкновение принимать своих осведомителей или иных посетителей, которых хотел видеть наедине.
Тайный служитель ввел Гаджи Салмана в давно ему знакомую комнату. Незатейливая, без украшений, она простотой своей напоминала воинскую палату. Хотя пол был выстлан прекрасными тебризскими коврами, стены были голы. В углу против двери лежал тюфячок из тирмы, обложенный подлокотниками. Поскольку шах принимал здесь только отдельных собеседников - дервишей, сарбанов, доносчиков, осведомляющих его обо всем, что происходило в его обширной стране, пограничных областях, соседних государствах - то против шахского "трона" лежал только один небольшой тюфячок. Войдя в комнату, Гаджи Салман остановился у порога: пока не войдет шах, не укажет место своему гостю, дальше идти не полагалось. Но ждать Гаджи Салману пришлось недолго. В боковой стене нижней части комнаты открылась неприметная маленькая дверь. Показался раб-нубиец. Опустив голову и скрестив на груди мощные руки, он встал справа от дверного проема. За ним вошел тайный служитель. Всей своей позой выражая смиренную почтительность, служитель застыл слева от двери. Только потом вошел шах. Он еще не сиял охотничьей одежды. Как видно, служитель, встретив шаха при въезде в город, сразу же сообщил ему о прибытии Гаджи Салмана, и молодой шах решил, не откладывая, повидать купца. Поскольку Гаджи Салман стоял, склонив голову, он не видел лица шаха, а только его сапоги из парчи с загнутыми носками да обшитые галунами полы охотничьей куртки "ширвани", надетой поверх зеленых атласных шаровар.
Войдя в комнату, шах произнес:
- С благополучным прибытием, Гаджи! Подойди сюда.
Гаджи. Салман поднял голову, сделал несколько шагов вперед. Руки, как полагалось, купец скрестил на груди и, не дойдя до шаха, опустился на колени, склонился в низком поклоне. Гаджи почтительно поцеловал землю у ног шаха и, наконец, сел перед ним, подняв голову. Теперь он ясно видел лицо "святыни мира". Хотя короткая курчавая бородка, которую он помнил по прежним посещениям, заметно отросла, хотя она и придавала тонкому лицу двадцатилетнего шаха возмужалость и зрелость, все же это свежее белокожее лицо выглядело очень и очень юным.
Большие черные глаза на этом нежном лице казались еще крупнее. Из-под шлема с небольшим походным султаном выбивались густые кудри. На шее шаха не сиял драгоценный синебенд, на руках не было браслетов, талию не обвивал знаменитый пояс Хатаи, который обошелся в сумму семилетней подати. Все это молодой шах надевал лишь на официальные приемы и церемонии. Сейчас же он повязал обыкновенный кушак, надел простые налокотники. "Ширвани" его была разодрана в нескольких местах. "Наверное, следы львиных когтей", - подумал Гаджи Салман, украдкой разглядывавший фигуру шаха, его юное лицо, сиявшее откровенным упоением победителя. Молодой шах дружески обратился к Гаджи:
- Давай, Гаджи, рассказывай! Как говорится, то, что ты ел в чужих краях, пусть твоим и останется, а вот увиденным и услышанным поделись с нами.
- Свет очей моих, государь! Позволь прежде слугам рассыпать перед твоими ногами принесенные мной скромные дары.
Шах улыбнулся:
- Ты знаешь, Гаджи, что я не люблю многословия, витиеватых фраз. Говори проще, и говори на своем родном языке, так мне будет приятнее. Я всегда рад и тебе, и принесенным тобой подаркам.
- Привычка, мой шах! Но, пожалуйста... - улыбка тронула губы и Гаджи Салмана.
По едва заметному знаку шаха тайный служитель отворил дверь и впустил слуг с подносами в руках. Когда с них были сняты накидки, молодой шах лишь мельком оглядел различные золотые украшения с вправленными в них драгоценными камнями; просмотрел собольи меха. Небрежным жестом отправил дары в дворцовую сокровищницу. Обратив внимание шаха на несколько особо ценных вещей, Гаджи Салман поведал кое-что и о знаменитых мастерах, изготовивших их.
- Мой шах, - добавил Гаджи Салман, - подношение включает также сорок специально отобранных невольниц, уже помещенных на женской половине дворца. Среди них есть и танцовщица, и певица. Взгляните на них, когда выберете время. Я буду счастлив, если хоть одна удостоится вашего взгляда.
- Прекрасно. А теперь...
Слуги, почтительно склонившись, забрали подносы и вышли. Раб и тайный служитель тоже покинули комнату. Шах и Гаджи Салман остались наедине. Уловив вопросительный взгляд шаха, Гаджи начал говорить. Но рассказывал он так, будто продолжал прерванный разговор, будто расстались они не шесть месяцев назад, а вчера, возможно даже, час назад...
- Моя святыня, послов я доставил до места вполне благополучно. Поскольку Салим находился в Конии, мы направились прямо на конийский базар. Вашего посла во дворце приняли с большими почестями.
По лицу молодого шаха скользнула ироническая улыбка. "Еще бы, ведь и до его ушей донеслись вести о наших победах и захваченных территориях. Конечно, теперь-то он считает нас родней", - подумал шах.
А Гаджи продолжал:
- На несколько месяцев послов оставят во дворце в качестве гостей, а уж потом пришлют ответ. Я подумал: чем попусту держать столько времени караван, лучше мне вернуться, чтобы быть к твоим услугам. А когда отправлюсь туда в следующий раз, доставлю их обратно, если они закончат свои дела и получат письма.
Облачко грусти набежало на юное лицо шаха:
- А история Сиваса - правда? Ты Гияседдина видел?
- Лично его я, к сожалению, увидеть не смог, мой шах! Все они удалились от света. И странным образом смешались секты элеви и бекташи. Сам Гияседдин и его сорок дервишей удалились в болыцую пещеру у подножия Эрзерума. А дервиш по имени Ибрагим вместе с другими единоверцами поднял знамя религиозной войны, собирает под ним всех измученных гнетом Султана Селима.
Разумеется, Гаджи Салман ничего не знал об Ибрагиме ввполняющем некое тайное поручение и пришедшем с его караваном. Да и откуда было знать ему, что этот дервиш и есть широко известный в народе поэт-дервиш Ибрагим? Шах, тоже не подозревавший, что тот, о ком идет речь, находится столь близко, сказал:
- Надо беречь таких людей, как Ибрагим, Гаджи! Ты скажи своим людям, чтобы всегда помогали им. Говорят, мужчина, не умеющий на семь дней вперед рассчитать свои поступки, и женщина, не предвидящая на семь дней вперед очага своего создать не могут. А поэт видит на семь, а, может быть, и на семьдесят лет вперед. Сила слова очень велика! Жаль, что прежде многие наши поэты писали на персидском языке, и слово их не доходило до народа, потому что простые люди не понимали их... А Ибрагим, как я слышал, делает сейчас для нас в Руме то, что под силу, пожалуй, лишь целой армии. Дервиши много рассказывали мне о том, как он умеет зажечь людей, и его слушают, идут за ним, собираются в готовые сражаться отряды.
Слово есть, по которому голову с плеч снимают.
Слово есть, что кровных врагов примиряет.
Даже горсть отравленного ядом плова
Превратит в мед со сливками слово.
Шах говорил, а Гаджи Салман высекал эти строки в своей памяти. Он будет читать их повсюду, как заклинание, как молитву. На каждой стоянке каравана он, как правило, пересказывал собирающимся вокруг него людям слова шаха, стараясь донести до них его идеи. И еще долго будет стараться, пока его не остановит смерть.
Гаджи Салман поклонился, поцеловал землю перед шахом и полу его "ширвани". Воздев руки к небу, помолился, чтобы не затупился победоносный меч молодого шаха, и продолжал свои сообщения:
- Движение сорока охватывает многих! У каждого дервиша, принадлежащего к секте негшбенди, есть свои сорок, у каждого из этих сорока - есть свои триста эренов. Движение дервишей усиливается, оно охватило уже весь восточный Рум. Дервиши ждут лишь твоего сигнала, мой падишах!
- Этот бесчестный Селим не принимает моего вызова на битву...
- Боится, мой государь, ведь слава твоего победного меча распространилась на весь мир. Куда ни пойдешь, везде идут разговоры о тебе. Называют тебя Мехти нашего времени. Особенно много делают для твоего величия во всем Руме стихи Ибрагима. Его нефесы - прости мне мою смелость, святыня мира, - не отличаются от твоих.
- А что в стороне Гарамана?
- Везде смута, мой государь, ждут только одного твоего слова: "да"!
Беседа затянулась. Шах расспрашивал Гаджи Салмана о силе противника, видах оружия, задавал ему множество интересующих его вопросов. Гаджи подробно рассказывал обо всем, что видел и слышал в далеком пути. Не забыл он рассказать и о прибывшем с его караваном "фиранкском" после.
Шах остался очень доволен разговором с Гаджи Салманом. Когда он, наконец, отпустил его, был уже полдень. Шах не знал, что впереди его ждет еще одна встреча - с посланцем одного из эренов, очень близких ко дворцу Султана Селима. Встреча с поэтом-дервишем Ибрагимом...
* * *
Достигнув города, Ибрагим отделился от каравана. Несмотря на то, что в последнее время между ними сложились довольно странные отношения, ему было тяжело расставаться с Айтекин. А девушке перед лицом этого тяжелого расставания, расставания навеки, так хотелось признаться ему: "Я не раб, а рабыня того старого скупца. И по его завещанию купец Гаджи Салман продаст меня на невольничьем рынке, как товар, как вещь; а деньги отдаст его семье. Спаси меня. Да, у тебя нет денег, чтобы выкупить меня! Но как мне быть?! За свою короткую жизнь я уже столько повидала! Столько лиц... Столько улыбок... и только ты... мне дорог в этом мире, где я так одинока. Что это за чувство? Я и сама не могу сказать! Ведь я - купленная за деньги рабыня, невольница, которая питается объедками купившего ее купца, Ага Рафи! Мне надо знать свое место... Я не имею права на любовь! Это право у меня отняли... Я тоже была свободнее свободных... У меня был родной край, цветущая солнечная долина среди изумрудных гор и отвесных скал. Были у меня отец и мать. Как розовый бутон, цвела и раскрывалась я! Лепестки мои тянулись навстречу алому солнцу, навстречу счастью... Но тот кровавый государь отнял у меня право па любовь, на счастье! Отнял у меня это право любить тот самый кровавый воитель, в чьи стихи я потом невольно влюбилась, чьи оды любви впитывала, как шербет! Он залил кровью мое село, мой родной край. Все сровнял с землей... Мечом перебил мою родню, моих сородичей. Только ради одного - всех сделать шиитами... Читая его стихи, я пыталась найти ответы на мучающие меня вопросы. Но не смогла; не могу понять, как в одну и ту же грудь вмещаются сердце влюбленного и сердце кровавого воителя! Ради тебя я, может быть, и отказалась бы от своей мести... Ради тебя!.. Разлука с тобой вновь напомнила мне тот день, когда загорелся, запылал родной мой край. Как мне быть?! Я... Разорви же мою грудь - и сам увидишь любящее тебя сердце!"
Ибрагим стоял перед ней, понурив голову. Он тоже с непонятной ему самому болью мучительно переживал предстоящее расставание. Опять ему казалось, что эти горько плачущие, каждый как пиала, полная крови, глаза, принадлежат не его младшему другу, а Нэсрин. Рыдает, трепещет любящая Нэсрин. Он пытался отогнать от себя эти недобрые мысли. "Боже милосердный, что за нелепое чувство я испытываю к своему другу?! Неужели я тоже становлюсь таким же, как те дервиши, позорящие имя настоящего дервиша? Причем здесь Нэсрин? Почему эти плачущие глаза порой словно туманом затягивает, они меняют цвет, превращаются в глаза Нэсрин? О боже, что общего между этим юношей и моей Нэсрин?! Хорошо, что мы расстаемся. Хотя я и теряю брата, теряю друга, хотя это и очень тяжело, но, с другой стороны, мне кажется, что это хорошо, это лучше..."
Вот так и расстался Ибрагим с Айтекин, и то, что она - девушка, распознало только его тело, а разум и сердце оттолкнули влечение, казавшееся преступным. С тяжким, как самый трудный экзамен, поручением он должен был назавтра явиться во дворец, предстать перед шахом. Ему предстояло передать государю важные сведения от пира Ибрагима. Мудрец мудрецов - пир решил, что для спасенного от виселицы Ибрагима оставаться дольше в переживающей смутный период Конии не следует. Он берег этого прекрасно играющего на сазе, сочиняющего божественные стихи юношу, который после сорокадневного поста занял достойное место среди познавших истину мудрецов. Поэтому пир, заставив Ибрагима выучить наизусть послание о военных приготовлениях количестве воинов и оружия, описание привезенных из Франкистана и сохраняемых в тайне огнедышащих пушек, отправил его с попутным караваном прямо к самому шаху. Пир не доверил этой тайны даже старому знакомцу - купцу Гаджи Салману, одному из тех, кто доставлял сообщения от Хатаи его тайным приверженцам и передавал обратные сведения. Он лишь поручил ему во время странствия присматривать за Ибрагимом, своим духовным сыном, которого любил как собственное дитя. У молодого дервиша горячий норов, мало ли что может случиться в дальнем пути!
Только на день задержался Ибрагим в Тебризе. Снял небольшую комнатку в караван-сарае, сходил в баню, очистил от дорожной пыли и грязи и тело, и одежду, стал мысленно готовиться к встрече с великим государем и недосягаемым главой религии, удостоившимся высшего ранга главы секты мудреца мудрецов, пиром пиров - Шахом Исмаилом Хатаи, стихи и нефесы которого он так любил. Через некоторое время после вечернего азана Ибрагим приблизился к дворцовым воротам. Предъявил данное ему пиром серебряное кольцо с высеченным на агатовом камне словом "ху" - бог. Не прошло и четверти часа, как тайный служитель провел его в специальную резиденцию шаха.
...Когда негр-нубиец скрестил на груди свои толстые черные руки, предплечья которых охватывали сверкающие медные браслеты, Ибрагим опустился на колени. В потайную комнату вошел очень просто, по-охотничьи одетый молодой шах. Протянул Ибрагиму руку. Со смущающим его самого учащенным сердцебиением Ибрагим поцеловал эту сильную руку, украшенную крупными перстнями с драгоценными - бирюзовыми, изумрудными, рубиновыми, алмазными и жемчужными каменьями. А потом, с разрешения шаха, сел напротив него.
Они остались в комнате одни, лицом к лицу. И Ибрагим, в соответствии с полученным заданием, передал шаху подробные сведения о приготовлениях султана к войне, назвал количество войск и виды вооружения, вплоть до полученных из Франкистана огнедышащих пушках. Шаха до глубины души взволновал рассказ молодого человека, своими глазами видевшего несчастья, обрушившиеся на дервишей Конии и ее окрестностей, когда разом было перебито более сорока тысяч шиитов.