- Это вы пели здесь? - резко окликнул Мусоргский, надевая фуражку.
Девушка посмотрела сумрачно.
- А то кто, само собой я, - сказала она грудным голосом.
- Что вы пели, ради Бога?
- Да чего вы, господин военный... Разное пела... Было бы зайти в трактир да послушать.
На ее усталом лице, едва дрогнула та манящая, заискивающая и равнодушная улыбка, с какой уличные женщины говорят с прохожими. Тревожная и сладостная жалость к девушке тронула Мусоргского.
Арфянка сквозь снег пригляделась к нему, оправила на груди платок:
- В такой непогоде извозчика не сыщешь, все по трахтирам сидят. А мне надо музыку мою волочить.
- Позвольте вам помочь, - с порывом сказал Мусоргский.
- Зачем, не надо.
Но он уже потянул к себе холодный ремень арфы, закинув ее за плечо. Позвенели струны.
- Пойдемте, - сказал он, - где-нибудь должны быть извозчики.
- Благодарим вас. Тут есть за углом ихняя стоянка.
Это было странное шествие, офицер, слегка согнувшийся под горбатой арфой, рядом с ним худенькая девушка, в шляпке с искусственным цветком, торчащим из-под платка.
Она шагала неловко, широко, стараясь попадать в ногу. Арфа была легче, чем думал Мусоргский. Он почти не чувствовал ее за спиной. Он слышал шелест снега по струнам, точно выросло за ним звенящее крыло.
Девушка молчала. В мелькании снега тонкое лицо, потуманенное паром, казалось Мусоргскому ликом темноглазого видения.
Его тронуло, как попутчица, идя с ним в ногу, по детски размахивает рукой в нитяной перчатке.
За углом, согнувшись в три погибели к хвосту побелевшей лошади, дремал привыкший ко всем непогодам Ванька. Он полупроснулся, когда его позвал седок и откинул медвежью полость, сваливши с нее снег.
От вьюги Мусоргский и девушка пригибались за тощую спину извозчика. Арфу они поставили в сани перед собой.
- Вам куда? - спросил Мусоргский спутницу.
- Да пусть на Подъяческой на углу остановится.
Она смотрела перед собой, думая о чем-то, и тонконосое лицо, очерченное беловатым, косо бегущим снегом, было замкнутым, суровым. Обе руки она сунула, согревая, на грудь шубки, под узел платка.
- Вы, стало быть, арфянка, певица?
Девушка молча кивнула головой. Он знал, что по питерским трактирам, ресторациям второго разряда ходят уличные певицы с арфами. В остроносой девушке, обмотанной платком, в ее шляпке с поникшим тряпичным цветком, было что-то трогательное и смешное. Мусоргский с улыбкой сказал:
- Вы, может быть, вспомните все же, что пели в "Неаполе" перед тем, как выйти на улицу...
- Как выдти на улицу, - повторила она. - Не помню. Всякое пела. Романцы разные, как полагается.
- А вот это не помните?
Он стал глухо напевать, но получилось что-то фальшивое, мертвое.
- Нет, не то... Ну, а какие романсы вы пели?
Девушка удивленно покосилась на него:
- Не помню. "Ах, обоими меня" или "Поцелуй горячей".
- Но это же вздор, вы не то пели...
- Почему вздор, чего пристали? Что полагается, то и пела. Не помню.
Она обиделась. Он понял, что ничего не узнает:
- Извините меня.
Арфа, залепленная снегом, качалась перед ними с дребезжанием.
- А как же так, вы, певица, а вашей арфы не бережете?
- Чего?
- Арфа, говорю, мокнет, хотя бы чехол.
- А эта, - и злобно усмехнулась. - Чего ей делается, железной ... Пускай мокнет.
Она вдруг высвободила из-под платка руку, быстро стянула зубами перчатку, и ударила с силой по струнам:
- У-у, шкелет, - сказала с ненавистью девушка.
Арфа зазвенела так гулко, что возница обернулся, с шапки посыпало снег.
Мусоргский молча подал девушке упавшую перчатку. В перчатке еще не остыла теплота ее руки.
Она молчала всю дорогу. Наконец, девушка, вглядываясь в несущийся снег, сказала:
- Тут остановите, теперь я сама дойду ...
Она вышла из саней, отряхнула с шубки снег, и потянула к себе арфу:
- Благодарим вас, господин военный.
- Нет, ради Бога, - забеспокоился Мусоргский, - позвольте, я донесу арфу.