Что лучше — быть зверем, изображающим ангела, или человеком, изображающим зверя, если доказано, что они оба — хищники? Ответа на этот вопрос быть не может В первом случае степень лжи выше, а соблазн влечет сильнее. Фальсификация добра более глубока, потому что преступление здесь больше напоминает добро, чем неприкрытое нацистское преступление. Это позволяет коммунизму распространиться шире и затронуть сердца, которые отпрянули бы перед эсэсовскими предначертаниями. Сделать дурными хороших людей — штука, вероятно, более дьявольская, чем сделать плохих людей еще хуже. Аргументация Раймона Арона сводится к разнице замысла. Нацистский замысел противоречит общечеловеческой идее добра. Коммунистический замысел извращает ее, нагому что выглядит хорошо и позволяет множеству невнимательных душ присоединиться к проекту. Проект остается неосуществимым, и, чтобы вынести нравственное суждение, остаются только средства, а они, неспособные достичь своей цели, становятся действительной целью. Добавляясь к преступлению, ложь делает его более притягательным и опасным.
Более притягательным, так как ленинизм ворует наследие крайне древнего идеала. В момент обращения не все способны распознать произведенное им извращение идеала. Бывает, человек долго, даже всю свою жизнь, остается коммунистом, не заметив этот извращения. Путаница между прежней моралью (общепринятой) и новой никогда до конца не распутывается. Настолько, что в коммунистических партиях остается некоторая доля «порядочных людей», нравственный упадок которых отсрочен, и их наличие играет на руку всеобщей амнистии. Бывшего коммуниста прощают легче, нежели бывшею нациста, которою подозревают в том, что с момента своею вступления в партию он сознательно порвал с общепринятой моралью.
Более опасным, так как коммунистическое воспитание коварно и неустанно, так как оно изображает добрыми дурные дела, которые заставляет совершать. Коммунистическое преступление более опасно и потому, что непредсказуемо для своих будущих жертв. В самом деле, любой человек в любой момент может приобрести воображаемые свойства врага. Нацизм заранее указывал своих врагов. Он наделял их фантастической природой, ничего общею не имевшей с подлинной, но за недочеловеком стоял реальный еврей, за презренным славянином — поляк или украинец в крови и плоти. Те, кто не был ни евреем, ни славянином, получали отсрочку. Общечеловеческий характер, который до захвата власти представляет громадное превосходство коммунизма над нацистской исключительностью, становится общечеловеческой угрозой, как только коммунизм приходит к власти. Капитализм в принятом у коммунистов словоупотреблении обладает лишь идеологическим бытием, и нет такой категории человечества, которая не может подпасть под обрушивающиеся на нее проклятие: крестьяне — «середняки» и «бедняки», интеллигенция, «пролетариат», в конечном счете и сама партия. Все могут быть заражены духом капитализма. Никто не свободен от подозрений.
Не без некоторого реализма нацистские вожди обещали кровь и слезы, предвидели смертный бой, чтобы восстановить человечество в его правильном расовом порядке. Ленин, наоборот, считал, что время созрело и эсхатологическое предназначение мира исполнится, как только будет свергнут «капитализм». Революция охватит пожаром весь мир. Как только экспроприаторы будут экспроприированы, формы социализма явятся сами. И вот наутро после 7 ноября 1917 года ничего такого не происходит, а занавес раскрывается над пустой сценой. Куда делись пролетариат, бедное и среднее крестьянство, пролетарский интернационализм? Ленин — один со своей партией да горсткой красногвардейцев во враждебном или равнодушном мире.
Однако марксизм-ленинизм — это наука. Значит, надо, чтобы опыт принес доказательства теории. Раз капитализм свергнут, важно, чтобы наступил социализм. Поскольку он явно не наступает, ничего не остается, как конструировать его, следуя указаниям теории, и проверять, чтобы результат постоянно им соответствовал. Так слой за слоем конструируется поддельная вселенная, предназначенная заменить подлинную. Так сгущается атмосфера всеобщей лжи настолько, что факты все больше отдаляются от слов, которым поручено их описывать. Неистово самоутверждается добро, отрицающее реальность зла.
Главным образом именно этим путем происходит нравственное разрушение при коммунистическом строе. Как при нацистском строе, оно распространяется концентрическими кругами вокруг центрального ядра.
В центре находится партия, а внутри партии — ее руководящий круг. В первый период правления он еще полностью находится во власти идеологии. Именно тогда он занимается ликвидацией «классовых врагов» Обладая совершенно отравленной совестью, он уничтожает во имя утопии целые категории людей. Ретроспективно брошенный взгляд показывает, что, будь то в России, Корее, Китае, Румынии, Польше, Камбодже, это первоначальное кровопускание было одним из самых крупных за историю коммунистического строя — порядка иногда 10 и более процентов населения.
Когда оказывается, что утопический сон по-прежнему не сбывается, а принесение в жертву каждого десятою ни к чему не привело, наблюдается сползание утопии к простому сохранению власти. Поскольку объективный враг уже истреблен, нужно следить, чтобы он не возник заново, вплоть до возможности появления ею в самих рядах партии. Это момент второго террора, который кажется абсурдным, потому что не соответствует общественно-политическому сопротивлению и направлен на установление полною контроля над всеми людьми и всеми мыслями. Тогда страх делается всеобщим, распространяется и в самой партии, каждый член которой чувствует себя в опасности. Все доносят на всех, все предают друг друга.
Затем наступает третья стадия: партия принимает меры против перманентной чистки. Она удовлетворяется рутинным отправлением власти и своей безопасностью. Она больше не верит в идеологию, но продолжает говорить на ее языке и следит за тем, чтобы этот язык, лживость которого ей известна, оставался единственным разговорным языком: это знак ее господства. Партия накапливает привилегии и льготы. Она преобразуется в касту. Наступает всеобщая коррупция. В народе ее членов теперь сравнивают не с волками, а со свиньями.
Периферию составляет остальное население. Все оно целиком и немедленно призывается и мобилизуется на построение социализма. Все оно целиком претерпевает угрозы, подвергается обману, побуждается к участию в преступлении.
Прежде всего оно заперто. Любое коммунистическое правительство закрывает границы — это один из ею первых шагов. Нацисты вплоть до 1939 г. разрешали отъезды за выкуп: «чистота» Германии от этого выигрывала. Коммунисты — никогда. Они нуждаются в абсолютной непроницаемости границ, чтобы защитить секрет своих массовых боен и своею поражения, но прежде всего потому, что вся страна должна стать школой, где все получат образование, искореняющее дух капитализма и вливающее на его место социалистический дух.
Второй шаг — контроль над информацией. Населению не положено знать, что происходит за пределами социалистического лагеря. Ему не положено знать и то, что происходит внутри страны. Ему не положено знать свое прошлое. Ему не положено знать свое настоящее. Ему положено знать только светлое будущее.
Третий шаг — заменить действительность псевдо-действительностью. Целое сословие специализируется на производстве псевдо-журналистики и псевдо-истории, псевдо-литературы и псевдо-искусства, и все это имеет задачу фотографически отражать несуществующую действительность. Псевдо-экономика издает воображаемую статистику. Иногда нужды декораторов приводят к мерам в нацистском стиле. Так, в СССР инвалиды войны и труда были изъяты из жизни общества и отправлены в далекие инвалидные дома, где они больше не портили картину. В Корее, как Сообщают, высылают карликов и препятствуют деторождению у них — вся их «раса» должна исчезнуть. На воздвижении этих гигантских декораций заняты миллионы людей. Чему это служит? Тому, чтобы доказать, что социализм не только возможен, но что он строится, укрепляется и, более тою, уже осуществлен: уже существует новое, свободное, самоуправляющееся общество, где растут «новые люди», которые стихийно думают и действуют по канонам действительности-вымысла. Самый могущественный инструмент власти — выработка нового языка, где слова принимают смысл, отличающийся от общепринятого. Его особый словарь и манера выражаться ставят его на уровень богослужебного языка: он означает трансцендентность социализма. Он сигнализирует всемогущество партии. Его употребление в народе — очевидный признак порабощения.
Сначала значительная часть населения добросовестно учится лжи. Люди входит в новую мораль со своим прежним нравственным наследием. Они любят вождей, обещающих счастье, они верит, что счастливы. Они думают, что живут в справедливом обществе. Они ненавидят врагов социализма, разоблачают их, одобряют их ограбление, их ликвидацию. Они участвуют в истреблении врагов или поддерживают ею. Они соучаствуют в преступлении, сами того не замечая. В то же самое время их отупляют невежеством, дезинформацией, псевдо-логикой. Они теряют интеллектуальные и нравственные точки опоры. Неспособность отличить коммунизм от общепринятого нравственного идеала приводит к тому, что, когда их чувству справедливости наносится удар, они относят злоупотребление на счет внешнего врага. Вплоть до самого падения коммунизма в России люди, подвергавшиеся дурному обращению со стороны милиции или партийных активистов, нередко обзывали их «фашистами» Им не приходило в голову обозвать их настоящим именем — коммунисты.
Затем жизнь в социалистических декорациях вместо того, чтобы становиться «лучше» и «веселее», как говорил Сталин в разгар «великой чистки», становится все мрачнее, все заунывнее. Нравственная деградация, до сих пор бессознательная, проникает в сознание. Социалистический народ, который творил зло, думая, что творит добро, теперь знает, что делает. Он доносит, ворует, пресмыкается — и стыдится этого. Коммунистический строй не прячет своих преступлений, как нацизм, он объявляет о них во всеуслышание, он призывает население в соучастники. За каждым осуждением следует митинг одобрения. Обвиняемою публично проклинают его товарищи, жена, дети. Они следуют ритуалу из страха или корысти. Стахановец-энтузиаст первою времени — если таковой когда-либо существовал иначе, нежели в виде элемента декораций, — раскрывается как ленивый, раболепный, тупой homo soveticus. Женщины начинают ненавидеть мужчин, дети — родителей, чувствуя, что и сами станут такими же.
Последнюю стадию описали писатели конца советской эпохи — Ерофеев, Зиновьев. Самое распространенное чувство — отчаяние и отвращение к себе. Остается пользоваться специфическими удовольствиями, которые предоставляет этот строй: безответственностью, лодырничеством, растительным прозябанием. Люди уже не дают себе труда практиковать двоемыслие — скорее они стараются вовсе ничего не думать. Они замыкаются в себе. Слезливая сентиментальность, self-pity — способ призвать других в свидетели своей деградации, как это делают пьяницы. По-прежнему идет гоббсовская борьба всех против всех, но уже с весьма малой энергией. Зиновьев предполагал, что «homo soveticus» — продукт необратимой видовой мутации. Вероятно, он ошибся.
От педагогики лжи никуда не скрыться. Социальные рамки прежнею общества уничтожены вместе с собственностью и заменены новыми — бесчисленными школами и местами слежки: для крестьян — колхозом, китайской народной коммуной, для рабочих — «профсоюзом», для писателя и художника — «творческим союзом» Историю коммунистического строя в разных странах можно описать как неустанную погоню за всеобщим контролем, а со стороны подданных — как отчаянные поиски убежища, хотя бы своего уголка. Уголок всегда находится. Именно так некоторые семьи старой интеллигенции в России смогли сберечь свои традиции. Из одной такой семьи вышел Андрей Сахаров. В университетах были почти спокойные кафедры ассирологии или классической филологии. В порабощенных храмах можно было вдыхать чистый воздух. В конце коммунизма в Москве встречались компании молодых людей, которые, обретя нравственную и интеллектуальную жизнь, добровольно жили чем придется, не поступали на службу, не добивались никаких должностей, предельно ограничивали контакты с советской внешней средой. Так они держались до конца.
В советской империи коммунистический дух перевоспитания останавливался у лагерных ворот. У нацистов обращение и не должно было иметь места, но большевики практически просто-напросто отказались от обращения зэков в свою веру. Настолько, что, например, Солженицын мог утверждать, что, несмотря на весь свой ужас, лагерь был местом интеллектуальной свободы и духовного веяния. Азиатский коммунизм, наоборот, сделал лагерь местом, где педагогика осуществляется особенно навязчиво, пыточно. Власти регистрируют успехи заключенного. Выйти из лагеря можно или мертвым, или перевоспитанным.
В пределах, которые ставит историческая точка зрения, можно попробовать сравнительно оценить нравственное разрушение, причиненной в нашем веке нацизмом и коммунизмом.
Под нравственным разрушением я имею в виду не распущенность нравов в том смысле, в котором на это с незапамятных времен жалуются старики, глядя на нравы молодежи. Я не хочу также судить этот век в сравнении с другими. Нет никаких философских оснований считать, что человек раньше был более добродетельным или менее добродетельным. Фактом остается, что коммунизм и нацизм взялись пойти против течения и изменить нравственные правила, сознание добра и зла. По этой причине были совершены некоторые вещи, которых доныне человеческий опыт еще не знал.
Хотя интенсивность преступления была доведена нацизмом до такого уровня, с которым коммунизм, может быть, не сравнялся, следует, однако, констатировать, что коммунизм повлек более широкие и глубокие нравственные разрушения. Тому есть две причины.
Во-первых, обязанность усвоить новые нравственные правила охватывает все население, подвергающееся перевоспитанию. Свидетельские показания говорят нам, что это принудительное обращение — самая невыносимая часть коммунистического гнета и что все остальное: отсутствие политических и гражданских свобод, полицейская слежка, физические репрессии, даже страх — ничто в сравнении с этой воинствующей педагогикой, которая сводит с ума, нагому что противоречит очевидным, чувственно и разумно воспринимаемым фактам. Что в конечном счете все множество «мер» и «органов» ей подчинено. И поскольку коммунизм, в отличие от нацизма, располагал временем, педагогика пошла до конца. Ее крушение или отступление оставили в наследство травмированное человечество, и отравленные души тут труднее очистить, чем в Германии, которая после временного отчуждения пробудилась от кошмара, готовая к труду, к суду совести, к очищающему покаянию.
Во-вторых, потому что сохраняется неискоренимая путаница между общепринятой и коммунистической моралью: вторая прячется за первой, паразитирует на ней, поражает ее, как гангрена, делает из нее инструмент распространения своей заразы. Вот недавний пример: в одной из дискуссий, последовавших за появлением «Черной книги коммунизма», автор передовиц в «Юманите» заявил по телевизору, что 85 миллионов погибших ни в чем не омрачают коммунистического идеала: они представляли собой всего лишь достойный глубокою сожаления уклон. После Освенцима, продолжал он, нельзя быть нацистом, но после советских лагерей можно оставаться коммунистом. Этот человек, говоривший в полном сознании, совершенно не отдавал себе отчета в том, что вынес себе самый роковой приговор. Он не заметил, что коммунистическая идея настолько растлила принцип реальности и нравственное начало, что действительно смогла пережить 85 миллионов трупов, в то время как нацистская идея под своими трупами рухнула. Считая, что он говорит как человек великой честности, как бескомпромиссный идеалист, он произнес чудовищные слова. Коммунизм более извращен, чем нацизм, потому что он не предлагает человеку сознательно принять мораль преступника, но пользуется духом справедливости и добра, распространенным по всей земле, чтобы но всей земле распространить зло. И любой коммунистический опыт вновь начинается в невинности.
Я рассмотрел физическое уничтожение людей и разрушение их нравственной природы — природы разумных существ, способных различать добро и зло. Следует еще рассмотреть разрушение политической природы, то есть способности создавать семейные и общественные связи, обустраивать отношения правителей с подданными, формируя таким образом полис, государство.
Прежде чем захватить власть и для того чтобы ее захватить, коммунистические и нацистские партии используют все имеющиеся политические средства. Они включаются в политическую игру, но сами при этом остаются вне игры, подчиняясь собственным критериям и внутрипартийной дисциплине. К примеру, когда партия большевиков требует отдать землю крестьянам и немедленно заключить мир, это не значит, что она успокоится, когда будут удовлетворены оба эти требования. Большевикам нужно привлечь на свою сторону крестьян и солдат, чтобы начать революционный процесс. Но вот революция осуществлена — земля у крестьянина отбирается, и начинается активная подготовка к войне. Партия не видит в этом ни малейшего противоречия. Ни одно дело не завершается достижением поставленной цели, оно включено в бесконечное движение и существует только как жертва, приносимая ради другого дела, выходящего за провозглашенные ранее пределы.
Придя к власти, партия как никогда ранее ведет политику разрушения политики. Все органические формы общественной жизни ликвидируются: семья (если партии хватает на это сил; семья повсюду оказывает сопротивление и тем не менее все-таки размывается и деградирует), классы, общественные организации и государственные органы. Людей полностью лишают права на объединение, на самостоятельную организованность, на представительство, сводят до положения винтиков и в этом виде загоняют в новые общественные формы. Эти формы строятся по образцу тех, которые должны были бы существовать, если бы социализм существовал как общество, и получают названия советов, союзов, коммун. Поскольку социализм существует лишь в воображении, жизнь новых общественных форм поддерживается исключительно принуждением. Решение о том, должны ли новые органы и организации получить названия, отражающие воображаемый социализм, или сохранить старые, чтобы казалось, будто прежний мир еще в некоторой степени существует, зависит от текущих политических выгод: во втором случае их назовут профсоюзами, академиями, парламентами, кооперативами — эту омонимию можно «политически использовать» Какое множество западных парламентских или муниципальных делегаций попались на удочку, считая, что их принимают парламентарии и члены городских управ, а не партийные чиновники, присвоившие эти названия!
В общих чертах нацистская партия подражала коммунистическому разрушению политики. Она тоже захватила власть, скрывая свои реальные цели и обманывая временных союзников (из числа правых консерваторов), чтобы затем подавить их. Она тоже создала новые организации и вербовала туда молодежь и «массы» Нацистская идея не требовала немедленного уничтожения прежних общественных форм — нацисты довольствовались тем, что нейтрализовали и подчинили их. Поэтому при нацизме сохранились предприниматели, рынок, судьи, чиновники прежнего типа, занимавшие свои должности до нацистов, не снятые с них и продолжавшие руководствоваться прежними правилами. Начавшаяся война ускорила наступление тотальной власти нацизма и закрепила ее. Мы не знаем, как все развивалось бы дальше в случае победы.
Fűhrerprinzip — существенная деталь задуманного нацизмом возврата к природе. Стержнем организации всего общества должна была стать пирамида лояльных, связанных присягой, преданных рейху начальников, возглавляемых вождем, прославление которого нерасторжимо связано с духом всей системы.
Коммунистическая партия тоже имеет иерархическую структуру, но в принципе— на демократической и выборной основе. Оригинальность партии Ленина состояла в том, что с самого ее основания центр указывал партийным «низам», кого они должны выбирать, так что демократические выборы просто давали возможность испытать всемогущество центра. Дело в том, что гностическое сознание и научное знание, на которых зиждилась партия, теоретически были достоянием ее руководства и отсюда, из этой точки, шли в «низы», которые, препоручая власть «центру», проявляли свои успехи в усвоении доктрины и «партийной линии» В результате со времен Ленина наблюдался культ вождя, достигший своего апогея при Сталине. Культ выжил, но при Брежневе уже было ясно, что идол внутри пустой. Культ вождя противоречит коммунистической доктрине, и троцкистские блюстители чистоты учения возмущенно отвергали его. Но реальная действительность обнаруживает себя в системе, основанной на нереальной сверхдействительности: человеку удобнее поклоняться себе подобному, нежели абстрактному, очевидно ложному учению.
Итак, лишь постольку, поскольку коммунистическая и нацистская власть воплощалась в реальных личностях, остатки политики сохранялись внутри партии, единственной выжившей реальной организации Политика сводилась к тому, что воображал Монтескье, описывая оттоманский или персидский двор, — к смеси ненависти и интриг между лицами и кланами на временное объединение в погоне за личной властью, причем этот сговор мог быть, а мог и не быть обоснован изменением партийной линии в рамках одной и той же общей политики. Троцкий, Бухарин, Зиновьев, Сталин ставили одну и ту же цель — социализм; но надо было, чтобы кто-то один был верховным вождем. И в этой банке с пауками не прекращались предательства и убийства.
Неутомимая, хитроумная, иногда лихорадочная деятельность руководящего центра не может расцениваться как политика, потому что подчинена осуществлению утопии.
Оба рассматриваемых строя ссылаются на мифическое прошлое, опираясь на которое они моделируют воображаемое будущее. Некогда были времена арийцев, которые были лучше всех по своей природе, — завтра арийцы вновь воцарятся и во главе встанут самые чистые. Коммунизм не столько стремится к реставрации прошлого — первобытнообщинного строя, сколько к его воспроизведению «на высшем уровне» Следовательно, огромное место в нем занимает старое понятие прогресса, унаследованное от эпохи Просвещения и драматизированное романтиками. Идея Маркса, но удачному выражению Раймона Арона, — движение от Руссо к Руссо через Сен-Симона, т. е. через технический и промышленный прогресс. Гитлеризм характеризуется волюнтаризмом: это демиургическое творчество воли, которая только и может восстановить благие джунгли в их биологическом равновесии. Ленинизм рассчитывает на ход истории, чтобы породить современную Аркадию (с электричеством и изобилием), Aufhebung [по Гегелю, «снятие», преобразование. — Здесь и далее в квадратных скобках прим. пер.] первобытной Аркадии. По ходом истории управляет партия — родовспомогательный инструмент. Волюнтаризм и здесь необходим, но его одновременно восхваляют и отвергают; потому что партия воплощает всего лишь осознанную необходимость, которую приравнивают (причем Ленин ссылается на Спинозу!) к свободе.
Между этим сказочным прошлым и идеальным будущим настоящее не имеет своей собственной ценности. Искусство политики, которое состоит в том, чтобы обустроить настоящее, заботливо управляя наследием прошлого, драгоценным и жизнеспособным, и руководствуясь краткосрочными прогнозами, — такое искусство не имеет никакого смысла ни для нацистского, ни для коммунистического руководства. Недавнее прошлое враждебно, настоящее — не идет в счет, все подчинено эсхатологическому будущему, конечным целям.
Следует задуматься над тем, имело ли поле деятельности и экспансии нацизма естественные пределы или было безграничным по природе. Политика умиротворения, проводившаяся Чемберленом, и в известной мере политика раздела, которой следовал Сталин в 1940 году, строились на предположении, что Гитлер может удовольствоваться тем, что получил. Не перечеркнул ли он Версальский договор, не захватил ли достаточно «восточных земель», чтобы ему хватило занятий на несколько лет? Он реорганизовал Германию, ликвидировал недееспособных, евреев, недочеловеков, и все-таки ему надо было идти дальше. Чтобы завоевать Польшу, он пошел на риск войны на Западе. Затем он пошел на риск мировой войны. Вероятно, он не видел, куда заводят em планы, но он принимал их последствия, словно движимый высшим роком, и неустанно возобновлял игру. Единственным партнером, с которым он мог бы достичь прочного раздела мира, был Сталин, который, наделяя Гитлера рассудительностью, аналогичной своей собственной, и сознавая естественную связь двух режимов, имел все основания гордиться заключенным союзом. Но Гитлер его предал, и Сталин так никогда и не понял, почему. Затем с непонятным легкомыслием Гитлер объявил войну США. С этого момента он играл партию, которая несла ему либо победу и мировую империю, либо поражение и полный крах Германии.
В этой войне нацизм открывал свое призвание, состоявшее в том, чтобы слой за слоем истребить все человечество. Чем больше мир ему сопротивлялся, тем очевиднее становилось противостояние арийца и еврея. Еврей выглядел показателем сопротивления осуществлению великого плана. Он заводил шашни с большевизмом, который становился «иудео-большевизмом», с капитализмом, становившимся «иудео-капитализмом» Следовательно, еврей растлил весь мир, все загрязнил, все «объевреил» Все человечество в целом нуждалось в очищении, а значит, в истреблении. Последние усилия Гитлера, как это показал Себастьен Хафнер (Sebastien HafFner. Un certain Adolf Hitler. Paris, Grassel, 1979, p.242), были направлены на такое управление неизбежным поражением, чтобы оно привело к полному разрушению Германии. Так, наступление в Арденнах, по истолкованию Хафнера, имело целью задержать наступление американцев, чтобы страна попала в советские руки. «Приказы о войне на уничтожение, отданные Гитлером 18 и 19 марта 1945 г., не были направлены на героический последний бой, как это было еще осенью 1944 года. Ради таких боев совершенно не имело смысла ни посылать тысячи немцев на смерть, в глубину страны, ни приказывать систематически разрушать все, что могло послужить самому скромному выживанию. Этот последний гитлеровский геноцид имел единственную цель — покарать немцев за их отказ добровольно пойти на героический последний бой, за отказ играть предназначенную им Гитлером роль. В глазах Гитлера это было преступлением, за которое полагалась смертная казнь. Народ, который не исполнял предназначенную ему роль, должен был умереть».
Однако нацистская структура командования, где все решает вождь, придает истории нацизма непредсказуемую поступь. Теоретически можно себе представить, что Гитлер мог договориться с Англией в 1939 г., удовлетворившись тем, что уступил ему Сталин. Но этого не произошло — он отказался строить нацизм «в одной отдельно взятой стране» Точно так же нацистская партия и эсэсовская империя не нуждались в том, чтобы подменять собою обычные центры инициативы немецкой промышленности, и без того послушные и дисциплинированные. Тем не менее они захватили командные рычаги, что внесло в работу Рейха на войну крайне вредную бесхозяйственность советского образца.
Переустройство мира могло производиться последовательными этапами, а сопровождающие его разрушения и уничтожения — следовать друг за другом в определенном порядке. Нацисты действительно использовали «тактику салями» (по выражению, приписываемому Ракоши), поскольку каждая раса, поначалу «уцелевшая», видела затем, что подходит ее очередь. Но очень быстро это движение обернулось всеобщей бойней. Нацисты не могли, как это сделал бы на их месте Сталин, пообещать Украине независимость, рассчитывая разобраться с ней после победы, — нет; им надо было предпринять немедленное истребление, что настроило украинцев против них. Причина этого «все разом», Будущего к краху, по-видимому, лежит в эстетизме доктрины. Гитлер с тал себя художником, а значит, человеком с печатью романтической эстетики гения. Гений, — писал Кант, — не может описать или научно показать, как он создает свое произведение (…), и поэтому автор произведения, которым он обязан своему гению, сам не знает; каким образом у него осуществляются идеи для этого, и не в его власти произвольно или по плану придумать их и сообщить их друг им в таких предписаниях, которые сделали бы и других способными создавать подобные же произведения» (Кант. Критика способности суждения, § 46. [Цит. по: Иммануил Кант. Сочинения. В 6 т. М., 1966. Т.5, с.323–324]). В силу этого Гитлер толком не знал, что он делает и откуда являются ему вдохновение и решения. Он видел себя прометеевским демиургом, и это опьянение частично сообщилось его народу. Он верил, что он — гениальный двигатель Volksgeist'a [народного духа] и что его приказы, поначалу осмотрительные, а затем безумные, даны свыше. Отсюда — то нетерпение и спешка, которых Сталин не мог понять. Отсюда же — иррациональность ведения войны. Несколько решений, предложенных em отличными генералами, могли бы позволить если не выиграть войну, то хотя бы остановить её на ничьей — при условии, опять-таки отсутствовавшем, что война преследует ограниченные цели. Вместо этого по вине Гитлера и em неистовою вагнерианства война была проиграна.
Коммунистический проект исходно тотален. Он устремлен в своем развитии к мировой революции, а в содержании — к радикальному преобразованию общества, культуры и самого человеческою существа. Но ради достижения этих чуждых разуму целей он разрешает использовать рациональные средства. Ленин во время войны был химерическим мечтателем, прикладывавшим к миру абстрактные понятия капитализма, империализма, оппортунизма и многих других «измов», которые, с его точки зрения, объясняли все. Он применял их как к Швейцарии, так и к Германии и России. Но когда он вернулся в Россию, em захват власти оказался в высшей степени строю «политическим» — в макиавеллиевском смысле слова.
Взятие власти коммунистической партией готовится путем чисто политической борьбы внутри нормальною политическою общества. Здесь партия упражняется в различных видах тактики, которые приведет в действие после своей победы. Например, «тактика салями» состоит в том, чтобы заключать союзы с некоммунистическими силами, заставляя союзника участвовать в ликвидации противников: сначала «крайне правых» при помощи всех левых; затем — умеренною крыла этих же левых, и так далее, вплоть до последнею «обрезка», которому остается лишь подчиниться и «объединиться», чтобы не быть ликвидированным в свою очередь. Этот профессионализм, включающий хитрость, терпение, рациональность в отношений поставленной цели, составляет превосходство ленинизма. Но речь идет только о разрушении — созидание невозможно, так как поставленная цель абсурдна.
Став своею рода диктатором, но не умея этого осознать, Ленин продолжал прилагать к самым зыбким обстоятельствам свои призрачные категории и принимал вытекающие из этою решения. Коммунистическая практика идет не за эстетическим вдохновением — она ежеминутно исходит из «научною» обсуждения. Лженаука заимствует у настоящей науки видимую наглядность и силлогизмы. Благодаря ей дело становится лишь еще более безумным, решения — еще более безжалостными, а поправки — еще более трудными, так как лженаука, не являясь эмпирической, не позволяет констатировать результаты опыта.
Мало-помалу разрушение распространяется и становится тотальным, приравниваясь, если использовать формулировку Бакунина, к творческой воле. В России оно прошло следующие этапы:
сначала уничтожение политического противника — правительственных и административных органов. Это было сделано во мгновение ока сразу после октябрьского переворота;
затем разрушение реальных или потенциальных очагов общественного сопротивления: партий, армии, профсоюзов, кооперации, университета, школы, академии, книгоиздательства, прессы.
Однако тут партия обнаруживает, что социализма как свободного и саморегулирующегося общества по-прежнему не существует и что для его наступления как никогда требуется принуждение. Между тем, согласно учению, существуют лишь две реальности: социализм и капитализм. Значит, реальность сливается с капитализмом, и на третьем этапе следует разрушить все, что реально: деревню, семью, остатки буржуазного образования, русский язык. Надо охватить контролем каждого отдельного человека, ставшего одиноким и безоружным после разрушения форм его жизни, навязать ему новый образ жизни, где он будет перевоспитан и выработает новые условные рефлексы. И наконец — ликвидировать скрытых врагов.
Неудача построения социализма внутри страны имеет причиной враждебное внешнее окружение. Оно представляет собой опасность самим своим существованием, какова бы ни была окраска этого враждебного спектра: буржуазная демократия, социал-демократия, фашизм. Значит, надо — на четвертом этапе — создать в каждой стране организации большевистского типа, коммунистические партии и центральный орган, Коминтерн, чтобы координировать их деятельность и обеспечить их соответствие модели, спущенной из центра. Когда по удачному стечению обстоятельств коммунизм получает возможность распространиться, новые зоны, присоединенные к «социалистическому лагерю», проходят аналогичные этапы разрушения.
И тем не менее на всем пространстве социалистического лагеря партия (голосом Сталина) констатирует, что капитализм силен как никогда. Он проникает в саму партию, распространяется в ней, и партия теряет свою праведность. Следовательно, вождю партии, и только ему одному, предстоит разрушить партию (пятый этап), чтобы совершенно заново создать из нее другую. Эта опасная операция требует нарастания культа вождя, который уподобляется нацистскому фюреру. Единожды сосредоточив в своем лице дух истории, как фюрер олицетворял дух «расы», он может себе позволить в своей блистательной изоляции и в «прямых» отношениях с массами ликвидировать их коллективного палача. Сталин однажды это сделал, не без оглядки на Гитлера и его «ночь длинных ножей» Он готовился проделать это второй раз (а заодно и отправить в ссылку всех евреев), когда его постигла смерть. Мао Цзэдун сделал это дважды: в момент «Большого скачка», а затем еще решительнее — во время «культурной революции»
Доведенная до предела, чистая логика обеих систем подразумевает истребление всего населения Земли. Однако эта логика не применяется и не может применяться до победного конца.
Принцип коммунизма — все подчинить захвату и сохранению власти, потому что именно на власть ложится задача осуществления проекта. Чтобы сохранить власть, приходится щадить то, что необходимо для ее выживания.
Случается, разрушения наносят такой ущерб, что власть партии оказывается перед опасностью — нет, не всенародного восстания, его она умеет предупредить, но исчезновения человеческой материи, над которой она упражняется. Именно это наступало в конце «военного коммунизма»: Россия таяла, пропадала, и тогда Ленин предписал передышку нэпа.