В час ночи к столу в Малигате были поданы такие блюда: бульон из красного и зеленого перца, приправленный лимоном, базиликой и мятой; густая похлебка из кальмаров с сердцевиной лотоса; акульи плавники в крабовом соусе; морской еж, нарезанный так искусно, что его довольно непристойной формы ломти выглядели, как живые; клешни омара, фаршированные семенами кардамона; мясо барракуды, смягченное кокосовым молоком, сваренное в смеси из 27 видов пряностей, контрабандно привезенных из Китая, Индонезии и Вьетнама; маленькие жареные птички, которых поедают целиком, вместе с длинным тонким клювом, хрустящими лапками и мягким жирным мозгом; гребешки гвинейских петухов, приправленные обжигающим небо шалфейным араком, и, наконец, какие-то прозрачные, переливающиеся, студенистые волокна, которые можно было принять за вермишель, но которые на самом деле были щупальцами так называемой развивающейся медузы, мужской особи в раннем возрасте, обоеполой – в среднем и женской – в старости, поедаемой сырой из-за высокого содержания протеина и фосфора, несмотря на не очень аппетитный вид и вкус.
Сверкающие голыми ягодицами юноши, чья одежда состояла только из низко повязанных пояса и небольшого фартука спереди; молоденькие, с едва распустившимися грудями девушки, украшенные внизу живота белыми и алыми цветами жасмина, с шеями, окаймленными шелковыми лентами, на которых висели амулеты из слоновой кости, сделанные в виде маленьких фаллосов, чей размер позволил, кстати, некоторым гостям лишить невинности их владелиц (девственниц, специально отобранных для того, чтобы донести свою девственность лишь до конца праздника), сновали по всем залам и террасам, предлагая эти деликатесы, а также много других блюд – от соловьиных яиц до молодых ростков бамбука.
Эммануэль попробовала по кусочку всего: на десерт она отведала засахаренную гигантскую бабочку, корень мандрагоры, выпила несколько глотков знаменитого ликера Каунг-Тонг, рисового пива из Кората и даже решилась на стаканчик «Солнечной воды» из южных провинций, крепкой, как удар бича для мулов. После дегустации этих напитков она с трудом могла бы объяснить, откуда она, какой сегодня день, час, век.
Еще менее она могла бы сообразить, в какой же части дворца находится сейчас. Она сидела среди незнакомых людей, смеющихся, болтающих, вполне довольных жизнью. Огромный смуглокожий детина, вытянувшись на голубом толстом ковре, положил голову на ее колени, в то время как другой гладил ее ноги. Сердце Эммануэль пело хвалебную баркаролу: «О, чудная ночь! Удивительная ночь!».
Появляется принц, извлекает ее оттуда, ведет к своему столу в другую комнату. Представляет ее гостям. Те окружают ее, женщины и мужчины любуются ею, прикасаются к ней, целуют, обнимают ее. Ей трудно различить чье-нибудь лицо, ей душно, она умоляюще взглядывает на хозяина празднества, и тот, поняв ее, предлагает ей руку и выводит из круга веселящихся во внутренний дворик-сад.
Свежий воздух отрезвляет ее. Не могла бы она получить обратно свое платье? Конечно, говорит принц, подзывает слугу, отдает распоряжение. Они ждут, Эммануэль надеется, что молодой человек отыщет ее прелестную светло-зеленую тунику, жаль было бы потерять ее. Слуга, однако, уже несет желанное одеяние и к тому же пояс и золотую брошь – он ничего не забыл. Жестом он указывает ей, где можно найти зеркало, одеться, причесаться, снова привести себя в порядок. Она благодарит его. Он кланяется, сложив ладони перед собой.
И вот они снова с принцем вдвоем.
– Пойдемте со мной, – говорит принц, – Вы еще не видели моих садов. Нам будет полезна небольшая прогулка.
«Неужели он тоже примется за меня?» – спрашивает себя Эммануэль. Все-таки после всего, что проделывали с нею, она еще не совсем пришла в нормальное состояние.
Она следует за властелином мимо фонтанов, бассейнов, клумб, гадая, овладеет ли он ею здесь, на влажной от водяной пыли каменной скамье, или там, на траве, в тени огромного баньяна. Интересно, снимет ли он при этом свой сказочный наряд? Тогда он много потеряет в своем величии. А может быть, и нет…
Две молоденькие девушки выскочили при их появлении из беседки и в два прыжка – только вздулись вслед за ними их саронги – исчезли из поля зрения.
– Я знаю, вы любите и девушек. Хотите развлечься с какой-нибудь этой ночью?
Она запротестовала:
– Господи! Кажется, все знают обо мне все! А я в Бангкоке всего три недели. Есть ли здесь хоть один, кому обо мне не рассказали…
– Во всем городе, наверное, есть… Но в этом дворце такого не найти. И все так долго ждали вашего появления, и все восхищены вами.
– Почему? Мне кажется, здесь такое множество женщин…
– Можно любить только сестер-близнецов, или настоящих, или сиамских, сказал когда-то один знатный человек. Так что совершенно естественно, что мы вас любим.
– А что Анна-Мария Серджини, она не из ваших сестер? – спросила все еще не усмиренная Эммануэль. Но принца нелегко было вывести из равновесия.
– Кто может это сказать? – ответил он мягко. – Иногда надо прожить всю жизнь, чтобы встретить брата. Или даже несколько жизней.
– Вы верите в переселение душ?
– Я ничего не знаю об этом. Я даже не знаю, смертны ли мы.
– Да, я знаю только, что я не хочу умирать.
– Значит, вы и не умрете.
Он посадил ее на ступеньку мраморной лестницы, спускавшейся к небольшому бассейну.
– Послушайте-ка стихи. Их написал молодой китаец, инженер, наш современник:
Эммануэль проглотила комок, застрявший у нее в горле.
– Я знаю, что делать с моей жизнью, – сказала она. – Но что мне делать с моей смертью?
Принц посмотрел на нее с симпатией:
– Конфуций сказал: «Мы не знаем жизнь. Как можем мы знать смерть?». Зачем мучить себя?
– Я никогда не думала об этом, но потом появилась Анна-Мария, спросила меня о смысле жизни, и теперь это не выходит у меня из головы.
– Вы вольны размышлять обо всем, о чем захотите, – проговорил медленно принц. – «Но вы не должны закрывать глаза руками, потому что жизнь и конец ее непроницаемо таинственны, и только Бог появляется в конце. После этого вы начнете жить в постоянной боязни Бога. Велико ли усовершенствование?».
Эммануэль хотела бы усмехнуться, но ей было грустно. Принц как будто хотел ее утешить:
– Ваш соотечественник Батай сказал очень мудро:
«Не хочу показаться хвастливым, но по мне смерть – самая смешная штука в мире».
– Мне так не кажется, – сказала Эммануэль.
Принц улыбнулся. Она вздохнула.
Какой-то мужчина подошел к ним, присел рядом. Он был блондин, что называется, тицианова цвета, короткая прическа делала его очень моложавым. Эммануэль он заинтересовал.
– Майкл, – сказал принц, – я думаю, ваша компания интереснее для молодой леди, чем моя. Пожалуйста, развлеките нашу гостью…
Эммануэль громко запротестовала: она вполне довольна обществом принца, и ее совсем не надо «развлекать». Но хозяин праздника твердо взял ее за руку и вложил ее ладонь в ладонь молодого человека.
– Давайте, – сказал он, – поплавайте с моими лебедями.
Вода в бассейне соблазняла светом белых лотосов и отраженным лунным сиянием. Эммануэль попробовала ее ногой – совсем теплая. Она повернулась к новому пришельцу, как бы спрашивая его согласия. Ответом была одобряющая улыбка. Она высвободила руку, сделала несколько шагов и потянулась у плечу отстегнуть золотую сову.
Несмотря на то, что большую часть вечера она провела совершенно обнаженной, ей казалось, что раздеваться сейчас здесь, в парке, в мерцающем мраке – действие более смелое, более возбуждающее, чем сама нагота. Архаический стыд замедлил движения ее пальцев. Потом она увидела, что мужчины ждут; ждут, чтобы она подарила им зрелище этого магического преобразования что за могучий стимул! И это сделало раздевание полным смысла, превратило его в эротический акт со своими правилами протокола, со своими торжественными прелюдиями. Она могла создать рождающуюся красоту, красоту в становлении, более совершенную, чем красота явленная, неподвижная, завершенная.
Эммануэль распустила пояс, и легкий ветерок поднял ее тунику прежде, чем она соскользнула с талии. На мгновение материя обвила бедра, образовав складки, подобные тем, какие создают скульпторы, когда хотят окутать бедра своих Венер. Она выглядела сейчас, как мечта, принесшаяся в наши дни из далеких времен античности.
Два свидетеля безмолвно смотрели, как видение входит в воду. Вода бассейна колебалась, дробя, рассеивая этот образ. Только черное облако волос оставалось на поверхности, как черное пятно от погружающейся в пучину древней триремы с амфорами, украшенными изображениями юных дев и их священными танцами и мечтами о дальних островах…
Майкл сбросил одежду и присоединился к Эммануэль среди белых цветов лотоса и упавших в воду лепестков жасмина, все еще наполнявших воздух своим ароматом. Они отдались воде, иногда хватаясь руками за свисающие ветви каких-то растений, или, играя, подныривали под огромные листья водяных лилий, способных, казалось бы, выдержать вес взрослого человека. Принц ушел. Тела купающихся приблизились друг к другу. Эммануэль осмелела и прикоснулась к длинной и крепкой флейте, на которой мужчины играют песнь любви. Он неуклюже попытался овладеть ею в воде, но тела их скользили, а он был слишком нетерпелив и напорист. Все-таки ему удалось проникнуть в нее и вырвать крик наслаждения и одновременно боли. Она взмолилась о пощаде, и он вынес ее на парапет. И лишь там она начала свои ласки и языком, и пальцами, и бедрами, и животом, а потом сжала руками свои груди, и он вошел в эту узкую лощину. Она сдавила его там изо всех сил и была вознаграждена за это длинной пряной струей, ударившей в ее сложенные в виде чаши ладони. Она поднесла их к губам, потом предложила возлюбленному:
– Хочешь капельку?
Улыбаясь, он покачал головой и, прижавшись щекой к ее щеке, наблюдал, как пьет Эммануэль этот напиток. Ее влажные локоны покрыли его, так что они представляли собой странную фигуру с двумя туловищами и одной головой.
Она вздрогнула, почувствовала озноб, и тогда он лег на нее, согревая своим телом, вытянулся на ней, и они лежали так, лаская друг друга. Орион стоял над ними со своим туманным мечом и сапфирами вокруг пояса, и Эммануэль повторяла как заклинания их таинственные, подобные каббалистическим формулам имена: Анилам, Алнитак, Минтака…
И разум ее погрузился в забвение…
Она очнулась в ужасе, не понимая, что она делает здесь, в этом парке, придавленная к земле телом никогда не виденного ею прежде мужчины, который, может быть, мертв… Потом память вернулась к ней, тревога рассеялась, но оставаться здесь ей больше не хотелось. И она попросила своего спутника отпустить ее восвояси. Она устала. Ей хочется спать, спать в своей постели, спать долго-долго, как сурок в норе.
Он стал отговаривать: еще рано, лучше дождаться начала дня. Эммануэль была раздражена и раздосадована. Она лучше попытается разыскать Марио. Она оделась, и прикосновение материи к коже несколько успокоило ее. Возвращаясь во дворец, она вспоминала о ванных комнатах с их золотом и серебром, где прислуживали юноши и девушки с округленными от восторга и желания глазами. Она заглядывала в комнаты, наконец, нашла то, что искала, и оставила свой эскорт у двери, попросив не дожидаться ее.
Наполнила ванну почти кипятком и потом долго занималась своим туалетом: высушилась, напудрилась, надушилась, сделала себе массаж, с нежностью лаская свое тело. Она уже приготовилась провести здесь остаток ночи, но вдруг в дверях возник принц, несомненно, предупрежденный Майклом.
– Там столько жалоб на то, что вас монополизировал кто-то. Вы не хотели бы вернуться и прекратить эти жалобы?
– Я только что проходила по дому, и мне не встретился ни один мужчина. Я решила, что все они отправились спать.
– Я собрал в удобном месте нечто вроде гетериона. Его участники относятся к играм прошедшего вечера как к прелюдии основного. Я думаю, нет ничего лучше, чем присоединиться к ним.
– Только скажите мне, кто был тот прелестный мальчик, которого вы представили мне в парке?
– Майкл? Я думал, вы знакомы. Он морской атташе Соединенных Штатов.
Эммануэль вздрогнула. Брат Би! И она любила его, ничего не подозревая! Как могла она быть столь слепой? Те же глаза, та же улыбка, те же губы, эти короткие волосы… Та же манера разговаривать. Это был не брат, это был двойник Би! И она не сумела его узнать!
Удрученная, не замечая ничего вокруг, шла она следом за принцем, пока они не остановились перед массивной, из мореного дуба, дверью. Дверь была украшена столь причудливыми узорами, что будь Эммануэль в другом настроении, она долго изучала бы их таинственные письмена.
Принц толкнул дверь, пропуская гостью вперед. Она вздрогнула: кондиционеры делали здесь воздух прохладным, но тяжелый острый запах, запах Китая, какая-то смесь имбиря и шалфея, запах трав, а не цветов, окутал ее и, казалось, пропитывал ее кожу. Все было подернуто красноватой туманной дымкой.
Несмотря на то, что глаза быстро приспособились к этому странному, волнующему полусвету-полумраку, Эммануэль все-таки не могла разглядеть что-нибудь дальше трех-четырех шагов. То, что она различила ясно, были три женские фигуры, полулежащие на широких пестрых подушках. Все три женщины выглядели еще моложе Эммануэль. Они лежали, не касаясь одна другой, широко раскинув ноги. Одна из женщин была дочерью принца. Несколько мужчин, встав вокруг, наблюдали за ними.
Эммануэль обернулась к своему хозяину. Ей захотелось услышать его голос, и она спросила первое, что пришло ей в голову:
– Ариана… Она здесь?
– Вы хотите ее видеть? – отозвался принц. – Я могу послать за ней.
– Нет, нет, – поспешно сказала Эммануэль, словно исправила грубую ошибку. Потом как можно небрежнее добавила:
– Она хорошо провела время?
Она заметила, что употребила прошедшее время, как будто праздник уже закончился.
– Если хотите знать мое мнение, – улыбнулся хозяин Малигата, – у нее был самый большой успех сегодня.
«Почему?» – спросила Эммануэль самое себя: она не любила допускать чье-либо превосходство.
– Даже больше, чем у меня? – с удивлением услышала она свой вопрос.
Какие-то нотки не понравившегося ей самой высокомерия прозвучали в голосе, и она поспешила смягчить вопрос:
– Это потому, что она красивее меня?
– Нет, – ответил Ормеасена.
– Тогда почему же? Если я красивее, я имею право иметь больше любовников, чем кто-то другой.
Ее голос звучал вызывающе громко, на всю красную комнату. Какой-то человек выплыл из сумрака, схватил ее за запястье.
– Это нам решать, – сказал он. Она с ужасом узнала его. Это был тот самый моряк. Он потащил ее в красноватую мглу, расступавшуюся перед ними и открывавшую все новых и новых людей, главным образом мужчин. Тут были и совсем мальчики – белолицые, с короткой стрижкой пилоты с американских бомбардировщиков, и другие – более матерые, с продубленными, сибирскими чертами лица, с резкими ироническими морщинами у глаз. Тут были всякие…
Руки надавливают ей на плечи, и вот она сидит на чем-то холодном и скользком. Ее трогают, раздвигают ноги и сразу же начинают ощупывать, не дав даже времени раздеться, без поцелуев, без какого-нибудь нежного слова. Она не осмеливается сама опрокинуться навзничь, понимая, что многие и сразу же возьмут ее всеми возможными способами. Ей больно от ползающих между ее ногами чужих жадных рук, но она не жалуется даже тогда, когда они грубо стараются раскрыть ее совсем и проникнуть внутрь. Она приняла решение покориться и убеждается, что это ей по нраву и по силам. Внезапная вспышка гордости обжигает ее – она понимает, что ей ничего не страшно: тело ее не боится, разум ничуть не смущен.
Звучит приказ моряка, и все руки внезапно оставляют ее. Она свободна, она одинока: тем, кто только что жадно накидывался на нее, достаточно сделать шаг назад, и они потеряются для нее в игре света и тени, растворятся совсем…
– Пошлите за Арианой, – раздается приказ невидимого корифея хора, и она слышит, как кто-то выходит из комнаты. Дверь открыта, и Эммануэль понимает, что есть еще возможность убежать отсюда, что это, может быть, ее последний шанс. Она знает, что никто не двинется, чтобы задержать ее. Открытая дверь означает выбор.
Она остается.
Не из апатии или из фаталистического безразличия. Ей хочется остаться. Она чувствует это желание в глубине глотки, в гортани, словно сжавшейся в кулак. Ее язык оттаял, пульс бьется живее, она чувствует, как розовеет, накаляясь, вход в ее глубины. Такого желания она не испытывала прежде. Почему они не спешат, вздыхает она про себя. Они же видят, что я готова на все. Пусть пользуются моим телом, как им заблагорассудится.
– Что позволите вам предложить? – спрашивает распорядитель игр, и Эммануэль чувствует в этом голосе неприкрытую иронию.
Она не понимает, то ли моряк не правильно оценил ее улыбку, то ли это входит в правила дальнейшей церемонии, но он продолжает допрос:
– Кого вы предпочитаете, мужчину или женщину?
И тут же отвечает вместо нее:
– Впрочем, это не имеет значения. На известной ступени эротизма различие между полами исчезает.
И тоном приказа он заканчивает:
– Покажите-ка себя!
Опираясь на левый локоть, Эммануэль откинулась назад. Приподняв подол туники, развела по сторонам ноги: среди черных завитков блеснули жемчужины. Медленно, двумя пальцами раскрыла себя.
– Вперед! – командует офицер, адресуясь, несомненно, к тем мужчинам, которые ее окружают.
Сколько их, много или мало? Может быть, их тысячи? Пусть! На что она надеялась, так это на то, что среди них найдется несколько достаточно крепких молодцов, которые не дадут этой чудесной ночи превратиться в детскую забаву. Она успокоилась, когда здоровенный малый, толстогубый, с вьющейся шевелюрой, приблизился к ней и опустился перед ней на колени. Он отбросил ее ладонь, которой она прикрывалась, как фиговым листком, и, опираясь на одну руку, взял в другую свое оружие, и Эммануэль почувствовала такую крепкую и горячую мощь, что о лучшем она и мечтать не могла. Более того, для первого приступа она удовлетворилась бы и чем-нибудь не таким впечатляющим.
Делом чести было подавить жалобный крик, но все же слезы показались на ресницах Эммануэль, словно она все еще оставалась девственницей. А мужчина врубался в нее все глубже и глубже: Эммануэль даже и не предполагала, что в нее можно так далеко проникнуть. Наконец, он, кажется, достиг крайней точки, не уступив ни сантиметра пространства своей партнерше. И тогда он приостановил свое движение, замер на миг, потом возобновил его, но это не было движение поршня туда-обратно: он ворочался, как могучий зверь, ищущий, как бы поудобнее улечься в логове. Он словно расширял внутренности своей подруги, пока она не стала сама влажным разгоряченным зверем, издававшим хриплые крики наслаждения.
И тут он снова изменил характер движения: он вышел и снова погрузился, вышел и снова… Темп все более убыстрялся, заставляя Эммануэль выть от наслаждения при каждом ударе. И он аккомпанировал ей густым тяжелым звериным рыком, пока тяжелый поток не ударил в нее и не проник так глубоко, что Эммануэль, казалось, ощутила пряный вкус на своих губах и языке. Но и после бурного извержения, погрузившись лицом в ее волосы, он не отступился от своей жертвы; он подбрасывал и опускал свой крестец, словно каждая спазма порождала следующую, и это дало Эммануэль новое острое и невероятно сладкое ощущение. Она прижалась к его шероховатой щеке, покусывала, целовала ее, плакала от радости.
А мужчина все продолжал действовать в ней, поддерживая все тот же ритм, все ту же меру погружения. Она никогда не предполагала, что найдется способный на такие долгие усилия человек, и она изливалась чаще и сильнее, чем когда-нибудь прежде. Она подумала, сколько еще неизведанного для нее в стране любви! Не встреть она этого иностранца, она так бы и прожила свою жизнь, не зная ничего о подобном наслаждении.
«Я должна превзойти самое себя, – подумала она, – И сегодня ночью я сделаю это».
Но после последнего, самого разрушительного оргазма, ударившего в нее, как слепящая молния, она почувствовала, что ей довольно. Бушевавшая в ней огненная буря сменилась величественным покоем, ясностью, безмятежностью. Если то, что она испытывала перед этим, было наслаждением, то теперь ну ступило полное счастье, нирвана.
С протяжным громким стоном мужчина извергся во второй раз и застыл на ней, словно пораженный в спину ревнивым кинжалом. Другие оттащили его и заняли его место. А она и не замечала, кто его сменил и сколько их было.
Когда ощущения вернулись к ней, она спросила себя, сколько же этих незамеченных ею любовников прошло через нее.
«Надо было считать, – упрекнула она себя, – иначе это не имеет никакого смысла».
Но так как они продолжали прибывать, она открыла новую форму удовлетворения: не чувственный пароксизм на этот раз, а некий рассудочный вид наслаждения, даже более восхитительный. И она поздравила себя, что поднялась от оргазма тела к более высшему оргазму – оргазму духа.
Что значит отдаться по зову бездумной страсти – истинный эротизм в том, чтобы отдаваться сознательно, обдуманно. Эротизм начинается там, где кончается похоть: нельзя распознать его могущественное значение, пока главенствует удовольствие.
Ее стало беспокоить, однако, что не всем здесь удается провести с ней время должным образом, а ей хотелось бы раздать им всем по кусочку своего тела. Так было бы печально, если кому-нибудь надоест ждать и, устав от нетерпения, он отправится искать что-то другое. Беспокойство оставляло ее тогда, когда она чувствовала, что кто-то новый приближается к ней, чтобы сменить предшественника. И совсем приятно было ей видеть, как партнер выходит из нее, сползает к ее ногам и исчезает в мерцающем полумраке, даже не поднявшись на ноги; все в этой комнате происходило в горизонтальной плоскости, вертикали избегались.
Одни приклеивались к ней губами и качались в упоительном ритме, другие возвышались над нею, опираясь на руки, чтобы видеть выражение ее лица во время действа. Для всех них она использовала всю свою ловкость и умение, приобретенные под наставничеством Жана. Всякий раз, когда ее партнер кричал от наслаждения, она мысленно посылала слова признательности своему супругу, благодаря его за то, что он сделал ее столь умелой любовницей – разве она была такой, когда принесла ему в дар свою лесбийскую девственность?
То ли по молчаливому уговору, то ли по распоряжению моряка-церемониймейстера, никто из мужчин не ласкал ее. Такой деловой подход, каким бы обидным ни показался он ей в других, более банальных случаях, точно соответствовал ее нынешнему настрою мыслей. Она смотрела на себя как на инструмент для наслаждения многих мужчин – и только. Ей хотелось, чтобы им пришлось по вкусу все, что они узнавали в ней, чтобы они наслаждались игрой ее мускулов, чтобы они удовлетворяли свою эгоистическую похоть, а о ней совсем не думали. Это было самоотречение художника. Весь свой любовный талант, всю свою изобретательность она пустила в ход, только бы насытить их, только бы понравиться им, чтобы они могли рассказать всему городу, что в деле любви она превосходит самую дорогую и изысканную проститутку и полна разнообразных сюрпризов.
И вот наступил момент, когда ей стало плохо. Она уже не могла ни чувствовать, ни думать. И наконец – полная остановка. Никто больше не занимался ею.
Много позже она пришла в себя, разбуженная чьим-то голосом. В комнате сделалось как-то прохладнее, дышать стало легче. Эммануэль подняла глаза, чтобы разглядеть, кто же обращается к ней, благо в комнате стало намного светлее, чем раньше. И ее все еще затуманенные сном глаза увидели, что кто-то стоит над нею, расставив ноги. И какие ноги. Боже правый! А там, выше, где они соединялись, какая поросль: юная, свежая, сладострастная, зовущая. И какой огненный цвет! Поросль покрывала холм таких размеров и так выдававшийся вперед, что он казался почти ненормальным. Эммануэль вспомнила, что однажды она уже любовалась этим бутоном: в то время он был небрежно прикрыт – именно прикрыт, а не спрятан окончательно – малюсеньким бикини. И тогда ее страстно потянуло к этой девушке именно из-за маленького кусочка белой ткани: он подчеркивал не только заросли холма Венеры, но и само ущелье – скрытые там выступы и жемчужины так выпирали из-под белой ткани, что привлекли бы, наверное, больше восхищенных взоров, чем если бы все это было обнажено полностью. И сейчас Эммануэль почти с сожалением вспомнила о том развратном бикини. Но все же как было прекрасно видеть этот нахальный холмик, ждать, пока парящие вверху соски опустятся к ее губам. О нет! Гораздо лучше, если не грудь, а то, что ниже, опустится к ее рту, заполняя его, как некий пряный плод, своим освежающим соком.
– Я вас знаю, – сказала Эммануэль, убедившись, что все это ей не снится. – Я видела вас в бассейне. Но я не помню, как вас зовут. – И вдруг добавила: – Львенок, вот вы кто!
– Меня зовут Мерви, – ответила девушка, – Римляне называют меня Фьямма, потому что я зажигаю их, или Рената, потому что я возрождаю их из пепла. Мой любовник зовет меня Мара, как индийского демона. Но я – Майя. И Лилит.
– Как прекрасно носить столько имен, – прошептала Эммануэль, хотя эта маленькая речь позабавила ее.
– У меня есть и другие имена, только я не могу их сейчас вспомнить. Те, что я назвала сейчас, я ношу только обнаженной.
И, чуть прищурясь, без тени улыбки она добавила:
– И, конечно, у меня совсем другие имена, когда я бываю мальчиком.
Эммануэль подняла брови. Она решила использовать ситуацию максимально. В самом деле, после всего, что было, почему бы и не это странное существо. Только одна небольшая формальность:
– Но когда вы бываете мальчиком, у вас остаются волосы?
Как было бы досадно потерять эти невероятные заросли, густые, длинные и такого цвета. Красные, как китайское золото! «Мальчик или девочка, сказала она себе, какая разница! Я хочу это существо!» Ее взор снова пробежал по пылающим джунглям.
Создание тоже смотрело на нее. Потом Эммануэль услышала:
– Как жаль, что вы не приехали в Сиам раньше. Я бы могла вас дорого продать.
И, сморщив губы, существо продолжало совершенно серьезным тоном:
– Ну ладно, дело не в этом. У нас еще будет время.
– Вы торгуете женщинами? – поинтересовалась Эммануэль.
«Львенок, – думала в это время, не дожидаясь ответа, – принадлежит, очевидно, к тем, кто не различает добро и зло, порок и добродетель. И у нее нет возраста: глядя на ее лицо, ей можно дать лет десять, но грудь у нее, как у двадцатилетней, а вот ее холм Венеры делает ее бессмертной. Как ангела. Или как дьявола».
– А где же Ариана? – спросила Эммануэль. Мерви пристально посмотрела на ее губы.
– Пойдемте со мной в ванную, – сказала она спокойно, словно вопрос Эммануэль не заслуживал никакого ответа.
Зачем? Эммануэль была удивлена. Она понимала, что это не приглашение к любви, во всяком случае, к любви в обычном смысле этого слова. Неясно, смутно она представляла, что можно ожидать чего-то этакого от женщины-львенка. Ей хотелось бы согласиться, но надо было для этого вставать, идти…
Прежде чем Эммануэль успела понять, в чем дело, послышались приближающиеся шаги, и Мерви исчезла. Здесь, в Малигате, казалось, поддерживался определенный, с правильными интервалами ритм чередования приемов пищи и приступов любви. Шаги на этот раз означали приближение блюд с яствами и напитками. И действительно, тут же Эммануэль почувствовала, что голодна.
Эммануэль не могла припомнить, видела ли она раньше кого-нибудь из своих соседей по столу (или, точнее, по пестрым подушкам). Были ли среди них те, которые так хорошо провели с ней время совсем недавно? Но, может быть, оставаться в таком неведении было гораздо пикантней?..
Пошли по кругу трубки, наполненные опиумом. Полумрак приобрел теперь голубой цвет и терпкий запах. Опиум не соблазнил Эммануэль. Она уже знала его вкус. Она услышала, как кто-то читает стихи: «Воздух так сладок, он не даст умереть». Где она слышала это? Она не могла вспомнить, ей было лень вспоминать… Но как только она задремала, ее разбудили.
– Так что вы собираетесь делать с вашим супругом? – спросил ее какой-то молодой человек. Она ограничилась беглой улыбкой: это был сложный вопрос. «Здесь Ариана», – объявил чей-то голос. Но дверь не открывалась, и не было никакого движения в комнате. Ей хотелось пить.
– Вот, – сказал тот же молодой человек, поднося к ее губам стакан. Потом вздохнул:
– Я бы хотел снова любить вас, но, сказать по правде, у меня уже нет сил.
У меня тоже, подумала Эммануэль. Так-то вот. Нельзя все время заниматься одним и тем же. Она оглядела себя. Фантастика: она была совсем голой! Значит, после всего они стащили с нее одежду, а она даже не заметила. Ноги ее были раскинуты, она сомкнула их. Грот, подумала она, в который никто не стремится смешная вещь. А ей и не хотелось, чтобы туда кто-нибудь сейчас стремился. Который час? И где моя милая туника? Теперь-то она, кажется, потеряна наверняка. Как же добраться до дому?
– Так что я должна сказать Жану?
Собеседник покачал головой, с симпатией глядя на Эммануэль. Потом осчастливил ее идеей:
– А почему бы вам не предложить ему Мару? «Так вот он, ее любовник», отметила Эммануэль.
– Вы бы жили втроем, – продолжал он, все более воспламеняясь. – Вы бы очень продвинулись вперед. Не сомневайтесь, вам именно так и надо поступить.
Почему Мара – или Рената, или Фьямма, как ее там на самом деле зовут, подумала Эммануэль. Почему она, почему не Ариана или, еще лучше, Мари-Анж? Или какая-нибудь другая женщина? Анна-Мария, например, совсем была бы неплоха. Но можно понять и этого молодого человека: для него-то нет в мире женщины лучше, чем его любовница.
– О, да, – сказала она, – это было бы прекрасно.
Он воодушевился:
– Тогда не надо терять времени. Просто смешно, если вы с Жаном не воспользуетесь такой возможностью.
«Какой?» – спросила себя Эммануэль, но как-то вяло, без истинного любопытства. И какая комбинация лучше: две женщины и один мужчина или одна женщина и двое мужчин? Последнее сочетание показалось ей более соблазнительным. Вторым мужчиной мог бы быть Кристофер. Или Марио. Нет, не Марио. И Кристофер – тоже нет.
– А что вы думаете об этом? – спросила она молодого человека.
– Две женщины кажутся мне более логичным вариантом, особенно если они к тому же лесбиянки. Но, во всяком случае, главное – это начать. Тем путем или этим – разница небольшая. Я пришлю вам свою книгу…
– Что-нибудь о браке втроем?
– И еще о многом другом.
– Хорошо, я должна ее прочесть, потому что я ведь толком не знаю, как это делается. Наверное, это напоминает танец втроем?
– Совершенно верно.
Эммануэль постаралась показать свое удивление по поводу такого простого решения вопроса. Но собеседник продолжал:
– Правда, это немного покрепче, слава Богу! Если бы это напоминало детские игры, то что же здесь хорошего, правда? Не было бы ничего возбуждающего!
Мы здесь не для того, чтобы забавляться, подумала Эммануэль. Мы пришли в этот мир, чтобы дать завтрашним существам их шанс, не бросить вызов морали, не переступить ее, а создать новую. В эпоху звездолетов смешными кажутся мученья сэра Галахада. Пить яблочный сидр добрых старых дней, старой доброй морали можно было в старые добрые времена. Но мы должны найти нечто лучшее, если мы намерены лететь к Бетельгейзе.
«Однако, – подумала она, – я играю роль Марио».
– Я не думаю, что мы сможем в самом деле все это изменить, – продолжала она свои размышления вслух, – но если мы хотим, чтобы наши дети были смелее нас, мы должны идти этим путем.
Собеседник кивнул с самым серьезным видом.
– Вы сентиментальны.
– Я? – возмутилась Эммануэль.
– Для нас, для нас. Мы проницательны и умны, но наши чувства выше вашего понимания. Мы рассуждаем подобно Эйнштейну, а любим в стиле Поля и Виргинии.
Она пожала плечами:
– Законы Эйнштейна не имеют и никогда не будут иметь отношения к человеческой любви. Любовь – не предмет физики.
– Совершенно верно, совершенно верно, – согласился молодой человек. – Здесь и начинаются трудности. Человечество знает только теперешнюю жалкую ступень любви. В этом трагедия рода. Мы должны сосредоточиться на том, чтобы сейчас уже превзойти наши возможности, но пока мы можем только конструировать нашу любовь для нас самих. Неудивительно, что конструкция так неудачна.
– Мир, – сказала Эммануэль, – холодный, гладкий кусок перкаля, но мы должны сделать его более выразительным, собрать в складки, поставить на нем свое личное клеймо.
– Время – великий утюг, оно позаботится об этом. Вернитесь через пару тысячелетий назад и посмотрите, останутся ли ваши следы от вашего портновского искусства.
– Может быть, любви больше и не будет, но следы ее останутся.
Молодой человек прихлебнул из большою бокала и решил переменить тему:
– Провести афинскую ночь с целым стадом мужчин – это дело не метафизики, это дело фантазии. Вы здесь прекрасно проводите каникулы. Но это же исключение из правил вашей обычной жизни: вы уклонились от морали, но не создали никакой новой, своей.
– Вы ошибаетесь, я пришла сюда и делала всю ночь то, что я делала, потому что считаю это правильным!
– «В чистоте все чисто, и нет ничего нечистого самого по себе», – говорит святой Павел, но добавляет: «Все позволено, но не все из этого обязательно». Если вы хотите изменить мир, то не думаете же вы, что его можно изменить только на таких веселых вечеринках. Вы должны приступить к осуществлению вашей новой морали у себя дома, и не только по праздникам, но и в будни. Ваше отношение к делу приобретет вескость неопровержимого доказательства, коль скоро ваше поведение в Малигате станет для вас ежедневной рутиной. А пока вы остаетесь конформистом, примирившимся с условностями, пока вы превращаетесь в неистового любовника только после захода солнца, что же я могу думать об этом? Я только тогда стану вашим последователем, когда вы скажете, например, что вы привели Жана к Маре. Или когда вы расскажете своему супругу, что после обеда отдались его друзьям. Не по секрету, а на виду у всех. Не только этой ночью, но и во всякую ночь.
Он замолчал. Эммануэль встала, не боясь показаться невежливой. Интересно, можно ли отыскать снова Мерви? Вдруг она наткнулась на металлический орнамент двери. Она не думала уходить, но дверь была открыта, и Эммануэль воспользовалась ею. Она прошла пустынную галерею. Была жаркая ночь. Она заглядывала в разные комнаты, все были полны народу. И вдруг она увидела Марио! Она вскрикнула от радости, но он не услышал ее, не заметил: он слишком был занят любовью с каким-то юным Ганимедом…
Она подошла на цыпочках, стараясь сдержать смешок, и заглянула через плечо Марио на бьющееся под ним обнаженное тело. Это была Би.
Эммануэль чуть не потеряла сознание. Ее чистая маленькая Би! Марио, который никогда не интересовался женщинами, яростно совокупляется с той, к кому Эммануэль напрасно стремится уже столько дней. Она еще раз взглянула, но глаза ее уже ничего не могли различить. Слезы обиды застилали ее взор. Она пошла, сама не зная куда, пока в одной из комнат не увидела Ариану, сидящую в группе гостей. Эммануэль кинулась к ней, упала на колени, положила голову на бедра графини.
– Возьми меня отсюда, – взмолилась она, – Я не хочу здесь больше оставаться. Пойдем отсюда!
– Но в чем дело дорогая, – спросила Ариана с притворным участием, кто-нибудь обидел тебя?
– Нет. Никто. Но я хочу домой.
– Домой? Но там никого нет. Что ты будешь там делать?
– Тогда возьми меня к себе.
– Ты в самом деле хочешь ко мне?
– Да.
– И останешься у меня?
– Да, да!
– И будешь моей?
– Да, обещаю. Буду. Я хочу этого.
– Ты не обманываешь?
– Разве ты не видишь, у меня нет никого, кроме тебя!
Ариана наклонилась и поцеловала ее.
– Поехали!
Эммануэль провела рукой по волосам Арианы.
– Я буду делать все, что ты захочешь Подруга взяла ее за руку и повела по залитым лунным светом мраморным ступеням вниз, в сад.
– Но я же совсем голая, – пожаловалась капризным голосом избалованного ребенка Эммануэль, – А, какая разница!
Они ехали в автомобиле Арианы, не нарушая молчания. Голова Эммануэль лежала на плече Арианы. Начинался рассвет, один за другим гасли уличные фонари. Мимо них проплывали автобусы, торговцы устанавливали свои тележки. На перекрестке, где машины и люди ждали зеленого света, уличные мальчишки таращили глаза на открытый «родстер», в котором сидела совершенно обнаженная женщина.
Лакей открыл тяжелые двери посольства. Обе женщины поднялись в комнаты Арианы. Эммануэль тут же кинулась в постель, свернулась калачиком. Голос Арианы долетал до нее уже сквозь сон.
Графиня сняла кимоно, свидетеля ее подвигов в Малигате. Открыла маленькую дверь в соседнюю комнату.
– Иди-ка сюда, посмотри, – произнесла она, прижав палец к губам. Ее муж подошел к краю кровати.
– Смотри на нее, – прошептала Ариана. – Она моя, но я буду ее одалживать тебе.
Потом, сделав ему знак, чтобы он ушел, она упала на постель рядом со спящей Эммануэль. Обхватила ее обеими руками и провалилась в сон.