Улица бежала к морю вдоль поросшего лотосами канала, по которому сновали моторки и парусные лодочки. Тяжелое колесо с деревянными спицами поднимало тинистую воду, чтобы оросить ею фруктовые сады и жаждущие влаги рисовые поля. Сети на длинных деревянных шестах кое-где перегораживали канал, и при приближении суденышка мальчишки, оберегавшие эти сети, с громкими криками оттягивали их к берегу.
Машина обгоняет монахов, степенно бредущих гуськом среди этой жужжащей, как рой насекомых, толпы. У каждого монаха, кроме медной маски, куда набожные женщины складывают им ежедневное подаяние, в руках еще и тяжелый солнечный зонт.
– Чего это они так навьючены? – удивляется Эммануэль. – Они же не открывают зонтов, хотя солнце ухе жарит во всю.
– Это не совсем обычные зонты, – объясняет Жан, – это скорее палатки. Когда наступает ночь, монах останавливается на ночлег там, где она его застала, снимает шелк с палки и укладывается в него. Так и ночует, никому не платя за пристанище.
– А если идет дождь?
– Тогда он вымокает.
– А не лучше ли монахам для богомолья, для путешествия пилигримов подождать сухого времени года?
– А сухое время года как раз и начинается. Сегодня вечером мы увидим тысячи корабликов из кокосовой скорлупы, из кожуры бананов. На них будут гореть свечи, и кораблики, приносящие счастье, будут плыть по каналам и речкам, а Матери Вод будут приносить жертвы цветами и плодами. Это «Лой Кратонг» – День Радости и Счастья. В этот день влюбленные обручаются, а обрученные женятся.
– Оказывается, существует мир, где не каждый день посвящается любви? – с деланным возмущением воскликнула Анна-Мария. – Бедная Эммануэль, ей придется ждать конца сезона дождей!
– Я укорочу все сезоны!
Накануне они сидели все втроем, Анна-Мария – между Эммануэль и ее мужем. Жан сообщил им, что ему предстоит поехать к границе. Дорога будет идти через Патайю. Эммануэль радостно воскликнула:
– Навестим Мари-Анж!
– По дороге туда у меня не будет времени. Но я тебя там оставлю, а на обратном пути заеду за тобой и побуду там подольше.
– А ты долго пробудешь в Шатобуне?
– Всю неделю, вернусь в воскресенье.
– А если я возьму с собой Анну-Марию?
– Прекрасно! Я сниму тебе тогда бунгало, чтобы вы ничуть не стесняли Мари-Анж и ее матушку.
Анна-Мария погрузила в машину мольберт и кисти, Эммануэль захватила с собой в этот крестовый поход кинокамеру, журналы, книги, пластинки. Жан расхохотался при виде этого снаряжения. К тому же блузка, которую надела Эммануэль, была столь крупной вязки, что оба ее соска торчали наружу и выглядели даже более вызывающе, чем обычно. Что же касается юбки, то на этот раз она была из прозрачного джута и так коротка, что когда Эммануэль садилась, она выглядела обнаженной чуть ли не до пупка. И, конечно, это не могло остаться незамеченным. Пассажиры и механики обступили в восторженном изумлении машину, едва Жан притормозил около первой же бензоколонки на выезде из города. Эммануэль была в таком беспредельном восторге, что Анна-Мария не решилась ни на какой упрек. Но все-таки она сказала с усмешкой:
– Эти славные люди теперь будут все измерять в вашем масштабе. Они этого зрелища не забудут никогда.
В разговор вмешался Жан:
– Этой стране не хватает мыслящей субстанции. И всякий, кто помогает ей избавляться от этого недостатка, совершает акт человеколюбия. Вы знаете, что моя жена всегда готова к этому.
– Фу, – фыркнула Эммануэль, – да я прокатилась нагишом через весь Бангкок, и никто этого вроде бы и не заметил.
– Нет, – возразил Жан, – весь город до сих пор говорит об этом.
– Секрет искренности Эммануэль в том, – стала рассуждать Анна-Мария, – что она любит как раз то, что показывает. И принимая это во внимание, на нее можно не обижаться.
Машина рванулась с места, и Эммануэль откинуло на спилку сиденья так, что взгляду открылся ее нежно-коричневый живот и матово поблескивающие завитки волос.
– Может быть, это вам не нравится? – спросила она молодую итальянку.
И так как она не ответила, Эммануэль взяла ее руку и приложила прямо к своему руну.
В первый раз дотронулась Анна-Мария до столь интимной части тела Эммануэль. Сердце ее учащенно забилось. Это была и боязнь ранить свою подругу, и боязнь показаться ханжой, если бы она слишком поспешно отдернула руку после почти двух месяцев довольно близких отношений. Но ей не хотелось показать, что она придает чересчур большое значение этому жесту. Эммануэль постаралась хотя бы частично облегчить совесть Анны-Марии, удерживая руку итальянки. И все же Анна-Мария оказалась в затруднительном положении, поскольку ситуация затягивалась, и она разрывалась между тем, что ей предписывала мораль, и соблазном отклониться от морали. А еще больше усиливало ее смущение присутствие Жана.
Зато Эммануэль блаженствовала, и ее, казалось, ничуть не трогало зрелище мучений своей подруги. Она крепко сжала ногами эту вожделенную руку и почти незаметными движениями бедер доставляла себе радость самых утонченных ласк… Растущее наслаждение и расслабляющая нежность трепетали на губах Эммануэль, и смущение Анны-Марии мало-помалу уступало ощущению удовлетворенности и некоей гордости. Никто никогда не доставлял ей такого сладострастного чувства, как эта плоть, вздрагивающая под ее рукой, как живая птица, и отдающая поглаживающей ласковой руке свое тепло.
У Анны-Марии дрожали пальцы, а прекрасное, сияющее тело все плотней и плотней прижималось к ней. «Она счастлива, – сказала себе Анна-Мария, – и разве можно злиться на нее. Да кроме того, я же люблю ее, надо быть логичной».
Эммануэль обняла Анну-Марию и прижалась щекой к ее щеке.
– Ты возлюбленная моя, – прошептала она, обмирая от счастья. – Любовь моя, ты моя возлюбленная!
Анна-Мария не знала, что отвечать. С каждым движением пальцев ее все больше пьянила открывающаяся ей радость плоти. Она вздрагивала всем телом. Желание, оказавшееся сильнее всех опасений, всех защитных механизмов юной девушки, раскрывало в ее душе доселе скрытые надежды и силы. Она дала Эммануэль свои губы, позволила рукам Эммануэль сжать ее груди, а потом скользнуть вниз по животу.
«О нет, – подумала она, – Нет».
Но не сделала ни единой попытки сопротивления, и пока Эммануэль по-хозяйски распоряжалась ее телом, путаные мысли кружились в ее опустевшем сознании, и она не могла уяснить себе, наслаждение ли она испытывает или нечто другое.
Но то, что она любит, она поняла. И все, что было, кроме этого понимания, в этой неразберихе чувств, картин, мыслей, которая могла взорвать ее разум, выразилось в крике, банальном, пошлом крике, ясно и просто вместившем в себя ту истину, которую так мучительно ищут все живые создания и которая помогает им освободиться от их изолгавшегося здравого смысла:
– Вот! Вот оно!
Эммануэль не скоро прервала молчание.
– Завтра придет Марио, – сказала она. – Мы должны считать себя осчастливленными, потому что он решил: я должна броситься к его ногам.
– А где он разместится? – поинтересовался Жан.
– У нас. У Мари-Анж мало места.
Анна-Мария забеспокоилась:
– А у нас хватит кроватей?
– Нет, – сказала Эммануэль, – но он ведь твой кузен.
– Благодарю покорно, – запротестовала итальянка. – В нашем роду еще не было кровосмешения.
– Тогда он будет спать в моей постели, – отрезала ее подруга.
– Вот это гораздо лучше, – одобрил Жан. Автомобиль несется на полной скорости, и Анну-Марию прижимает к Эммануэль. Она поспешно отодвигается и, нахмуря брови, задает Жану вопрос:
– Жан, а вам безразлично, если другой мужчина спит с вашей женой?
– Мне?
– Вам.
– Меня это радует.
«Не скажу больше ни единого слова», – мысленно клянется Анна-Мария. Впрочем, она все же осмеливается сказать, едва только Жан поворачивается к ней. Любопытство пересиливает. Неужели возможно, чтобы Жан всерьез одобрял эротические спектакли Эммануэль? Нет, она заставит его высказаться ясно и недвусмысленно.
– Значит, вы ее не любите.
Как и следовало ожидать, Жан отнесся с полным равнодушием к подобному обвинению. Он лишь спросил:
– Как же можно говорить, что я не люблю, если я радуюсь, видя ее счастливой?
– Не рассказывайте мне, что равнодушие и жертвенность супруга заходят так далеко, – усмехнулась Анна-Мария.
– Помилуйте, да я бы со стыда сгорела, если бы меня считали жертвенной натурой!
– Что за высокомерие! Или, вернее, что за нелепость!
– Нисколько! Подумайте хорошенько, и вы убедитесь, что то, что в глазах общества может выглядеть как жертва, в общем-то не что иное, как отвратительная смесь самомнения и трусости: добродетель кланяется пороку. Это не мой жанр.
– А что ваш жанр?
– Или мне поступок Эммануэль кажется плохим, и тогда я против него, или я оставлю ее в покое, потому что согласен с ним. Это всего-навсего здоровый эгоизм безо всякой ложной стыдливости: все, что я нахожу подходящим для нее, подходит и мне.
– Вы хотите мне внушить, что Эммануэль становится лучше после того, как побывает с первым встречным, или что вы ей благодарны, когда она торгует собой, чтобы улучшить семейный бюджет?
– Моя точка зрения гораздо проще: Эммануэль для меня Эммануэль – и ничто другое.
– Что это значит?
– Ее нельзя отделить от меня, а меня отделить от нее. Она – это я.
– Нельзя же ревновать самого себя, – пояснила Эммануэль.
– Два партнера могут ссориться, у них могут быть разные интересы, – продолжал Жан, – или же один может подавлять другого. Но мы не партнеры. Невозможно, чтобы ее радость была моей горечью, чтобы то, что доставляет ей удовольствие, внушало мне отвращение, чтобы ее любовь была моей ненавистью. И здесь нет моей заслуги. Я хочу для нее добра, потому что это добро и для меня.
– То, что делает один, побуждает и другого поступать так же. Нам и не нужно физически существовать обязательно вместе. Все равно: там, где Жан, там и я.
– Мы одно существо, – опередил Жан.
– Вот-вот, – обрадовалась Эммануэль, – мы двуполая клетка, и, вернее всего, нам предстоит размножаться делением!
– Ее тело становится моим: она несет женский принцип, а я – мужской инстинкт. Ее грудь, когда ее ласкают, – это моя грудь, ее живот – мой живот. Она раздвигает для меня пределы возможного и открывает ворота мира, в которые никто из мужчин не входил до этого.
– А вы не чувствуете себя при этом, раз уж вы так отождествляете себя с нею, – а она ведь бывает любима другими мужчинами, – немного гомосексуалистом?
– Когда я – это она, я – женщина. И если она любит женщин, я предаюсь лесбийской любви.
Анна-Мария залилась краской. Жан рассмеялся. Но молодая женщина быстро пришла в себя и продолжила расспросы:
– Вы это в самом деле чувствуете или только миритесь с неверностью Эммануэль, чтобы не потерять ее?
– Меня потерять? – удивилась Эммануэль. – Да это невозможно, чтобы мы с Жаном потеряли друг друга. Разве я ему изменяла когда-нибудь?
– Эммануэль мне верна: разве может часть изменить целому? И мы никогда не испытывали страха расставания.
– Как вы уверены в себе, – с некоторой горечью сказала Анна-Мария, – Между вами существует, наверное, какой-то род телепатии, позволяющий не сомневаться?
– Этой телепатии столько же лет, сколько и человеку. Она носит несколько высокопарное, но точное имя: взаимная любовь. Тот, кто может сострадать другому, не может не обрадоваться его радости.
– Анна-Мария, душа моя, Жан ответил тебе на самый главный вопрос, который ты ему все время задавала.
– Какой?
– Подумай, и ты догадаешься.
Однако Жан больше не открывал рта, и Анна-Мария смотрела рассеянно на бесконечные мангровые заросли по обеим сторонам дороги. На какое-то мгновение все трое словно погрузились в дремоту. И чтобы стряхнуть с себя оцепенение, завороженность прошедшей беседой, юная итальянка решила отчаянно протестовать против этой логики, на что, впрочем, ее спутник не обратил внимания.
– Но тот, кто так живет, отчаянно рискует! Разве вы не боитесь, что другой мужчина увидит вашу жену обнаженной, что ее трогают, ложатся на нее. Неужели вам хочется…
Перекресток. Никаких указателей.
– Я думаю, мы должны повернуть вправо, – говорит Жан. Он резко поворачивает, шины взвизгивают, и Анну-Марию со всей силой прижимает к нему. А он, будто не замечая смущения спутницы, продолжает прерванный разговор:
– Бдительность была бы лучше? Но когда ревнивый любовник упрятывает красоту под замок, у нее в руках оказывается отмычка. И потом, я думаю, будь я трусом, я не мог бы понравиться Эммануэль. Малодушие, моя дорогая, большая глупость. А кого я накажу, если из боязни, что кто-то увидит ее обнаженной, стану постоянно прикрывать ее? Прежде всего – себя, лишившись этой красоты. Можно ли прятать то, что любишь? Вы сами, Анна-Мария, точно заметили недавно, что Эммануэль любит свое тело, гордится им и потому так охотно демонстрирует его. Для меня нет ничего хуже, чем представить, как какой-нибудь узник сует своим товарищам по тюрьме фотографии и объясняет с сияющим видом: «Вы только посмотрите, какая она уродина. Страшная, как старая ведьма. Я на ней только потому и женился, что с такой рожей она никогда не сможет мне изменять».
– В ревности, конечно, есть что-то безумное. Но ее нельзя отделить от любви. Разве возможно не мучиться от того, что другой берет вашу любимую женщину. Так какой же вы мужчина после этого!
– «О девы гнев, услада из услад, склоняюсь пред тобой», – насмешливо продекламировала Эммануэль.
– «Берет ее», – задумчиво сказал Жан, – язык любви так зыбок. Что берет мужчина, даря женщине самую большую радость? Он берет ее? В крайнем случае, он берет что-то из ее радости. А что он берет у меня?
– Он берет то, что она могла бы отдать вам.
– Есть какая-то мера, соотношение? И как установить норму этого, как распределить рацион? Я этого не знаю… Но она не дает другим ничего из того, что принадлежит мне.
– Разве не унизительно делить ее тело с первым встречным? Не достойнее ли все отдавать вам, чем впускать к себе чужих?
– Думаю, вы сами уже ответили на этот вопрос. Вы все время говорите о гордости, о ценности вещей, о радости обладания, о праве исключительного владения. Я же говорю о любви.
– Но ведь эта любовь должна быть чем-то святым. Вы оба насмехаетесь над моим религиозным чувством. Но религия плоти внушает еще меньше доверия.
– Разве вы можете себе вообразить меня отдельно от ее тела? Спросите себя самое. Но моя любовь вовсе не ограничена пределами плоти. Они обозначают не конец нашего путешествия, а только начало его. Я не знаю, мог ли я вообще любить до того, как встретил Эммануэль. Я только знаю, что беспредельность любви открылась для меня лишь после встречи с Эммануэль. Но не думайте, что путь к этому пониманию был безболезненным. Несмотря на то, что мы не знали ревности. Если я иногда боялся (потому что я отнюдь не совершенство, и страх овладевает мною, как и всяким смертным), то это не из опасения, что ее не будет для меня, а как раз наоборот: что ее не будет для себя. Что осталось бы мне, если бы я лишился необходимости заботиться о ней, если бы ночью, когда она раскроется во сне и начнет мерзнуть, я не мог бы укрыть ее? Кому я должен был бы подносить лекарство, когда грипп превращает ее в беспомощного ребенка? Как бы я выглядел перед друзьями, если бы сказал им: я ничего не сделал, чтобы сберечь женщину, которая доверилась мне? Ведь все они не мои соперники, а мои союзники.
Анна-Мария не ответила. Дорога сузилась настолько, что лежала перед ними, как железнодорожная колея, уходящая в ничто. Жан сбросил скорость. От пыли першило в горле.
– У Жана нет никакого основания ревновать меня к моим любовникам, – сказала Эммануэль. – Скорее они могут ревновать к нему. Никто из них не может дать мне того, что дает он. Не подумай, что я имею в виду только свободу. Он сделал из меня женщину, превосходящую всех других женщин. И это счастье я полностью оценила. Он ждет от меня одного – быть личностью. И чтобы я смелостью отвечала на его доверие. Анна-Мария, тебе хотелось бы, чтобы я его разочаровала?
– Единственно нужная свобода, – сказал Жан, – это та, что освобождает от страха. И если человек не боится правды, этого достаточно, чтобы чувствовать себя могучим. Я – это она, никто этого не может отрицать, но я и ее попечитель, я отвечаю за нее. И никто другой не может сказать о себе этого. И я ее люблю, потому что хочу и от нее помощи.
– Моя задача – показать, что ничего, что происходит от любви, не может быть дурным, – сказала Эммануэль. – Или ты, о хладная дева, станешь утверждать, что плотская любовь – не любовь?
– Плоть, – ответила Анна-Мария, – это источник добра или зла.
– Если бы я не любил ее тела, – сказал Жан, – я бы вообще не мог сказать, что люблю ее.
– Жан, – спросила Анна-Мария, – были бы вы обижены, если бы Эммануэль была женщиной только для вас?
– Она не заслужила бы моей любви, если бы могла отказаться от самой себя. Единственное, что имеет цену, это верность себе.
– Значит супружеская верность – пустой звук?
– Ну, в этом случае ее еще можно было простить.
– Значит, слова больше не имеют никакого смысла?
– Те, под которыми прячутся фарисейство, ограниченность, конформизм, так называемое чувство приличия – да. И та «верность», под которой скрываются все эти чудовища, не содержит в себе ничего прекрасного, благородного, сердечного.
– Довольствоваться одним мужчиной, – вмешалась снова в разговор Эммануэль, – когда у тебя есть силы для многих, – это все равно что подрезать крылья птице и отобрать у нее природный дар полета.
– А разве не достаточно любви вдвоем? Отдаться тому единственному, кого любишь? Зачем нужны тогда другие? – спросила Анна-Мария чуть ли не со слезами на глазах.
– А зачем запирать свои двери? – спокойно возразила Эммануэль. – Земля полна твоими друзьями…
Гребни тянувшихся вдоль моря крутых скал с угрюмой красотой вырисовывались на фоне неба. Вдруг, приблизившись, они оказались прозрачной коралловой стеной, внутри которой словно поблескивали чьи-то внимательные глаза.
– Давайте-ка остановимся здесь и перекусим птичьими гнездами, – предложил Жан.
У отверстия в скале стоял вооруженный часовой. При виде трех иностранцев он приветливо улыбнулся. Они подошли к расселине; оттуда внезапно дохнуло таким холодом, что они было остановились. Но расселина расширилась, и они оказались в колоссальной пещере, куда свет проникал сверху через глубокую шахту. Множество птиц сновало под ее сводами, здесь стояло несколько столов доски, брошенные на грубоотесанные камни, да хлопотал возле передвижной кухни веселый китаец. Несколько туземцев подцепляли из мисок палочками какую-то желеобразную массу. Вновь прибывшие подсели к их столу.
– А для чего стоит у входа солдат? – удивилась Анна-Мария.
– Эта пещера – настоящая сокровищница, – объяснил Жан. – Гнезда государственная собственность. К тому же и птицы защищены законом. Даже кобру нельзя убить – на вас наложат огромный штраф.
– Это ласточки?
– Нет, они принадлежат к подсемейству стрижей, очень бойкому и, как вы слышите, довольно громкому подсемейству. Их называют стрижи-саланганы, а по-здешнему – «йаны». Кормятся они насекомыми, водорослями и планктоном.
– И из этих водорослей строят свои гнезда?
– Отнюдь. Рискуя вызвать ваше отвращение, скажу вам, что они делают гнезда из своей слюны, – это нечто среднее между желатином и яичным белком. И вот из, этой субстанции, богатой протеином, йодом и витаминами, получается кулинарное чудо для знатоков, к каковым принадлежите и вы.
Улыбающийся повар поставил перед ними огромное блюдо.
– Так как коготки йаны не годятся для ветвей и сучьев, – продолжал лекцию Жан, – то они устраивают свои гнезда не на деревьях, а на скалах и утесах необитаемых островов или в таких пещерах. Некоторым жителям этих мест дарована привилегия собирать такой урожай. Их называют чао-хо – люди пещер. И вот они, когда приходит пора, карабкаются по длинным канатам из бамбуковых волокон вверх, рискуя жизнью и нередко теряя ее, укрепляя своей кровью птичьи гнезда.
– Нет, – вздрогнула Анна-Мария, – я расхотела есть.
Изящный, с благородной осанкой мужчина в сопровождении четырех молодых и очень хорошеньких женщин, каждая из которых несла на голове большую корзину, прошествовал мимо них.
– Вот один из чао-хо, – сказал Жан, – со своими женами.
– Четыре! Я думала, что законы Сиама не разрешают многоженства.
– На законы ему плевать. Тот, кто живет рискуя, учится любить жизнь. Охотник за гнездами бросил заинтересованный взгляд на обнаженную грудь Эммануэль. Женщины хихикнули.
– Гляди-ка, – сказала Эммануэль, – они не ревнивы.
– Может быть, им хочется быть впятером, – сказала Анна-Мария.
– Поехали, – сказал Жан. – Пора, через полчаса мы будем на месте.
Жаркое сияющее солнце заставило их онеметь, когда они вышли наружу, и пролетело немало километров, прежде чем Анна-Мария снова взялась за свое.
– Должны ли женщины племени жить вчетвером с одним мужчиной, потому что большинство других гибнет во время своей охоты в скалах?
– «Должны»! – возмутилась Эммануэль. – Кто сказал тебе, что они должны?
– Они свободны в выборе, – объяснил Жан, – но вообще-то они неохотно соглашаются на моногамию.
– Почему?
– Они стыдятся этого.
– Брак вдвоем, если он не расширяется, ведет обычно к крушению, авторитетно подтвердила Эммануэль.
– Супружеской неверности уже недостаточно, – ужаснулась Анна-Мария, переходим к полигамии!
– Давайте оставим этот старый обман, – вмешался довольно добродушным тоном Жан, – быть полигамным – значит делиться. Мы ищем постоянно растущего единства. Того, что обогатит парный брак возможно большим количеством людей.
– Вот, к примеру, брак втроем, – воскликнула Эммануэль, – это же противоположность полигамии.
– Ах, вот как? Еще одна химера! Удивительно, что она еще не осуществляется.
– Полигамия в прошлом, дуэт – наше настоящее, а трио, гармоническое трио, – это новизна, пока будущее не предложит нам новых рецептов, – улыбнулся Жан, – ведь мы до сих пор только начинали, эволюция пойдет дальше.
– Откровенности, доверчивости и в браке вдвоем приходится тяжко, вздохнула Анна-Мария, – подумайте: ведь брак втроем превратит жизнь в ад.
– Лучше думать о том, что он будет раем.
– По всей вероятности, – продолжала Анна-Мария, – один из партнеров рано или поздно будет отодвинут, заклеймен как захватчик, и сердцевина вашей триады превратится в уютный, привычный двусторонний союз. Не такой, безусловно, каким он был вначале, но он станет чем-то новым.
– Хороший брак может состоять из трех пар, – категорически заявила Эммануэль.
– Как это? Шесть человек?
– Нет, три человека. Один мужчина, живущий с двумя женщинами, образует пару с каждой из них, как я и Жан; две женщины соединяются в третьей паре.
– Значит, без гомосексуальности никакое трио не может быть полным?
– Очевидно, нет.
– А если двое мужчин любят одну женщину, они тоже вступают друг с другом в связь?
– Разумеется.
– А двое мужчин и две женщины не лучше?
– Я считаю, что да, но Марио предпочитает нечетное число.
– Ах, значит, – сказала Анна-Мария, – вы будете ставить эксперимент с Марио?
– Нет, – сказала Эммануэль, – с тобой.
Эммануэль и Анна-Мария лежат на мягком теплом песке у самой кромки моря. Полночь уже миновала. Море молчит, мерцая во мраке.
Они, поздно вернулись от Мари-Анж, и когда добрались до террасы своего бунгало, их сторож, старик с черными пиратскими усами, уже спал на пороге их жилища сном праведника, сжимая в руке толстую палку. Но они хорошо знали, что бояться им некого. Присутствие этого телохранителя было лишь символом их достойного положения. Эммануэль тут же предложила искупаться еще раз. Анна-Мария, не дожидаясь просьбы подруги, стянула с себя купальный костюм и бросила его возле спящего сторожа. Она ступила на песок и двинулась по лунному пляжу. Впервые видела ее наготу Эммануэль.
И вот теперь, бок о бок с этим покоящимся телом, странная, незнакомая сдержанность парализовала руки и губы Эммануэль. Ей не хотелось, чтобы Анна-Мария говорила о любви, о мужчинах, о них обеих, а только о простых и прекрасных вещах: о пене прибоя, о бормотании моря, об острых краях раковин, царапающих кожу, о черных призраках вдали, тянущих из глубин моря тяжелые сети, наполненные живым серебром рыб.
– О чем ты думаешь? – спрашивает, наконец, Эммануэль.
– Ни о чем. Я счастлива.
– Почему ты счастлива?
– Из-за тебя.
«Если б я не полюбила ее с первого взгляда, – думает Эммануэль, – я бы никогда не полюбила ее. Только поэтому могла я ждать».
– Я еще не видела тебя, – говорит Эммануэль.
– Смотри же.
– Господи, я могу тебя любить, тебя, которая настолько прекрасней меня!
– Мне уже поздно запрещать тебе это.
– Ты все еще думаешь, что я дьявол?
– А ты все еще думаешь, что я ангел?
– Ты моя любимая, ты женушка моя.
– Я буду жить с тобой и Жаном. Я буду принадлежать вам.
– И я буду тебя обучать. Всему, что я люблю.
– Только не торопись: я, ты видишь, еще не освободилась от страха.
– Больше храбрости, моя мещаночка! Я не буду тобой командовать. Я буду обладать тобой.
– Ты не станешь меня удерживать?
– Растрачивать тебя не значит тебя потерять. Ты же не думаешь, что я буду терзать тебя, как хищная птица, и пить твою кровь?
– А меня хватит, чтобы тебя насытить?
– Нет, я ненасытна. Я всегда ищу нового. Увидеть небо…
– Ты же хочешь, чтобы я о нем забыла.
– Это небо ты можешь видеть. И ты увидишь, как прекрасна и счастлива наша Земля. Это наш путь, он принадлежит нам.
– Что еще мы можем найти?
– Все, все! Подумай о том, что нас ждет еще! О, это невозможно: этот мир никогда не будет закончен!
– Будь уверена, – сказала Анна-Мария с неожиданной страстностью, – Жан и мы, все, кто походит на нас, все, кого мы любим, достигнут совершенства.
– Мы – нет. Никогда. Только те, кто придет за нами.
– А кто придет за нами, за мной и тобой?
– Наша дочь.
– Кто же ее родит? Я, ты? И кто подарит нам ее? Жан?
– Или ты мне, или я тебе. Это ничего не значит. Мы будем этому учиться, рожать. Мы переделаемся. Мы изменимся.
– А другие?
– Остальные научатся у нас. Или их дочери и внуки их дочерей.
– Но нас тогда уже не будет, – у Анны-Марии перехватило горло, – как бы я хотела оказаться в далеком, далеком времени! Когда люди станут великанами!
– Молчи! Ты помнишь фавна, что говорил он еще? «Эти нимфы…» Суженая моя, сестра моя, я породила тебя, но этого мало. Любовь к тебе делает мои мечты исполненными. Я ощущаю такую жажду вечности!
– Чего же ты хочешь?
– Увековечить нас. Я хочу тебя. Я люблю тебя! Слиться с тобой! Взгляни сюда: здесь вода, здесь камешки, водоросли и песок. А теперь посмотри на мое тело…
– О, как оно прекрасно, когда его трогают мои руки и мои губы.
– Делай с ними что хочешь.
В эту ночь Эммануэль покончила с девственностью юной итальянки.
Над крытым камышом домиком начинало сереть утро. Сквозь широко открытые окна первые лучи солнца окрасили темным золотом два сплетенных тела.
Спала ли Эммануэль? Она не знала этого. Она смотрела на солнце, встающее над предгорьями. Она смотрела на море. Ей так хотелось погрузиться в него сейчас, чтобы в его волнах почерпнуть растраченные силы.
Анна-Мария еще дремала и во сне улыбалась. Эммануэль осторожно высвободилась из ее объятий и крадучись вышла из комнаты. Она никого не увидела на террасе: только белые огромные кораллы тянули к ней свои причудливые щупальца. Сторожа уже не было: он ушел вместе с ночным мраком. Видел ли он обнаженные тела, прежде чем уйти? Не помешали ли его сну их страстные стоны?
На пляже Эммануэль потянулась, чтобы размять уставшее тело. Ее появление вспугнуло бакланов и альбатросов, устроившихся здесь на ночлег. Мягкий песок ласкал ее подошвы. Она присела на корточки, мириады песчинок потекли между ее пальцами. Она снова выпрямилась, глотнула воздух, повернулась лицом к волнам и, наконец, вошла в воду. Она стала черной точкой, то и дело появляющейся и исчезающей среди белогривых волн.
Три фигуры идут вдоль моря. Они идут неспешным прогулочным шагом, проходят мимо домика под камышовой крышей. Бросают взгляд на него: на террасе никого нет, а спящую Анну-Марию они видеть не могут. Это молодые, красивые, загорелые люди. Все трое – блондины с интеллигентными, энергичными лицами.
Это, несомненно, братья.
Они останавливаются, смотрят на море, о чем-то говорят между собой. Один из них пробует ступней воду, и все трое прыгают в море и плывут, пока не скрываются из глаз.
Но вот пловцы возвращаются. Теперь их четверо: трое мужчин и Эммануэль. Они догнали ее в море и обрадовались этой неожиданной встрече с незнакомкой. Они окружили ее, улыбались ей, спрашивали, кто она, откуда, давно ли здесь или она постоянная жительница этих мест, – словом, говорили все, что говорят молодые люди, когда хотят познакомиться с молодой женщиной. Эммануэль отвечала, и вскоре они знали о ней все, кроме одного: только тогда, когда все четверо оказались на мелководье, они увидели, что их новая знакомая купается нагишом. Они оживились еще больше, подошли к ней вплотную. Сначала один из них, потом все вместе. Они стали трогать ее грудь, бедра. Они говорили, что никогда еще не встречали такой прелестной девушки. И у нее нет любовника? И она не любит целоваться? И вот чья-то рука уже устраивается у нее между ногами, пальцы ощупывают ее, стараются раскрыть. Она бежит к берегу и почти возле самой террасы падает на песок. Преследователи догоняют ее, и она уже ощущает тяжелое тело одного из них возле себя, его губы ищут и находят ее губы. Она чувствует, как твердый, подобно окружающим бухту скалам жезл раздвигает ее бедра. Ей понятно его нетерпение, и она распахивается навстречу ему, покорно отдаваясь мощи его натиска. Она счастлива, она радуется тому, что ее победитель так настойчив, что он не интересуется, казалось бы, ее желаниями, без всякой подготовки, без предварительной игры, он попросту наваливается на нее. А другие ждут своей очереди.
Но нет! После первого неистового штурма он успокаивается, и в его движениях проступает что-то рафинированное: он ласкает ее умело и нежно.
И вдруг он сползает с нее, поворачивается на спину и привлекает ее на себя. Она понимает его намерения в то самое мгновение, когда руки второго начинают раздвигать ее ягодицы, и этот юноша неудержимо проникает в нее с другой стороны, в то время как первый по-прежнему остается в ней. И, несмотря на мгновенную боль, она, чувствуя на своих губах соль моря и жаркое дыхание мужчины, спрашивает себя: можно ли быть счастливее? Ах, как прекрасны эти двойные удары! Как ощущают ее живот и поясница вес этих двух мужчин. Кажется, вот-вот они прорвут тонкую перегородку и встретятся там, внутри, подобно двум счастливым друзьям!
Но этого мало: остается еще один вдох, еще одна гавань этого безбрежного тела свободна. Она поднимает голову, и третий мужчина становится обладателем ее широко раскрытых губ.
Схвачено! Все трое – туда, глубже, глубже, сильнее! Она празднует мистерию страсти, улыбается, поет, ликует. Ах, как хороши три ее героя! Их трое? Нет, это один ее любовник, один с тремя орудиями наслаждения, с тремя головами, с тремя парами рук, ласкающих ее тело.
И вот все четверо содрогаются в невероятных судорогах и замирают. Эммануэль освобождается и в один прыжок достигает террасы. Она откидывает бамбуковую занавеску и входит в комнату, где спит Анна-Мария.
Эммануэль опускается на колени, раздвигает обеими руками ноги своей возлюбленной. Она прижимает губы к вздрогнувшему лону и вдувает туда весь жизненный сок, которым наполнен ее рот.