На следующее утро раздался звонок Арианы. Не навестит ли Эммануэль ее сегодня днем? Цель приглашения отгадать было нетрудно. Эммануэль отказалась у нее много неотложных дел, она должна помочь Жану. И только положив трубку, она спросила себя – почему она увильнула? Разве Ариана не привлекает ее больше? Да при одной лишь мысли о той власти, которую имела над нею молодая графиня, тело Эммануэль обмякло в истоме. Конечно же, ей нравились ласки Арианы. Так почему же? Может быть, она хочет остаться верной Би? Да, далеко ей еще до полного выздоровления… Печаль ее стала как-то воздушной, теперь мучилась скорее гордость, а не сердце. И Эммануэль поспешила с выводом, что ее равнодушие к Ариане объясняется привлекательностью той юной особы, с которой она познакомилась вчера у садовых ворот и чью тайну еще не объяснил ей Марио.
«Анна-Мария Серджини», – сказал он. Ну, а что дальше? Кто она? Она какая-то другая… И Марио спрашивал, может ли она навестить Эммануэль сегодня после обеда. И в самом деле, около трех часов она появилась у ворот Эммануэль в своем миниатюрном автомобильчике.
Эммануэль досадливо наморщила лоб: просто невозможно видеть ножки этого ангела упрятанными в брюки. И нельзя увидеть ее грудь – гостья была одета в плотно завязанную у ворота блузку. И все же, глядя на Анну-Марию, она вынуждена бала признать, что вполне одетый человек может быть не менее соблазнителен, чем совершенно голый.
Так она стояла, глядя на свою гостью и не пытаясь даже скрыть свой интерес к ней. Анна-Мария не могла удержаться и рассмеялась. Эммануэль сконфузилась:
– Я неприлично веду себя?
– О нет, вы ведете себя как надо.
Что знает о ней Анна-Мария? Эммануэль насторожилась:
– Почему вы так сказали? Марио рассказал вам, что мне нравятся девушки?
На самом деле в эту минуту она не испытывала ничего подобного. При встрече с красавицами она бывала обычно непринужденной и предприимчивой, но здесь что-то мешало ей, что-то отпугивало. К счастью, юная гостья отвечала с таким полным отсутствием смущения, что Эммануэль перестала ощущать неловкость:
– Ну, конечно же! И еще более того. Он говорит, что вы просто ненасытны.
– О, неужели Марио говорил с вами о таких вещах!
– Может быть, это сплетня, а? Куча эскапад в туземных кварталах, приступы эксгибиционизма, забавы втроем. Бог знает что еще! Я уже позабыла половину всего, что слышала.
Нескромность Марио не очень-то рассердила Эммануэль. Она ведь сама хотела такой рекламы.
– И что же вы думаете обо всем этом? – спросила она почти деловым тоном.
– О, я слышу подобные вещи от моего прелестного кузена так давно, что уже перестала обращать на них внимание.
Эммануэль отметила, как тактично ее собеседница обходит возможность дать прямую оценку ее поведения и нравов. Но в силу какого-то мазохистского комплекса ей самой не хотелось быть настолько деликатной.
– Ну, а как насчет меня? Считаете ли вы, что мне можно… например, наставлять рога мужу?
– Так же, как и всем.
Спокойный тон и улыбка Анны-Марии непонятны Эммануэль. Так осуждает она ее или нет?
– Надеюсь, вы пристыдили Марио за такие вещи?
– Ничего подобного. На него бессмысленно сердиться.
– На него? А на кого же я должна сердиться?
– Ну, разумеется, на самое себя. Ведь вам это доставляет удовольствие.
Эммануэль отметила это как точное попадание в цель. Но ей хотелось решить принципиальный вопрос.
– Но если бы не Марио с его теориями, я, может быть, и не была бы такой.
В чистом, как звон колокольчика, смехе Анны-Марии не было ничего обидного. Она сидела на маленькой деревянной скамеечке под раскидистым тамариндом, защищавшим их от палящего солнца таиландского августа. Они сидели лицом к лицу, подавшись навстречу друг другу. Анна-Мария была вся в голубом, на Эммануэль были крошечные трусики, едва видневшиеся из-под лимонно-желтого пуловера, выгодно подчеркивавшего ее бюст. Густые черные волосы падали ей на лоб и щеки, она отбрасывала их, вскидывая голову, как молодая кобылка, или ловила их зубами и вновь отпускала слегка повлажневшими. Снова быстро и внимательно она оглядела Анну-Марию, чувствуя, как в ней просыпается вожделение. Она находила Анну-Марию прелестной; более желанной, чем Ариана с ее полуголым антуражем, восхитительней Мари-Анж с ее кошачьими повадками и лукавыми глазенками. Более притягательной, чем даже Би… Эммануэль почувствовала легкий укол совести. Но осудить себя не смогла: все, даже Би, были какими-то земными, здешними, а Анна-Мария была оттуда. Тайный посланец другой планеты.
На мгновение Эммануэль увидела эти далекие галактики, черное небо, свет звезд и дальний путь, дальний путь… Голос Анны-Марии вернул ее на землю.
– О, теории Марио, – сказала девушка. – Я их знаю. Более того, я полностью с ними согласна.
Она заметила удивление Эммануэль и продолжала с чувством.
– Ну, в Высшей школе искусств много дворянских отпрысков расставались со своими предрассудками.
– О, вы были в Риме?
– Нет, в Париже.
– А Марио хотел меня убедить, что вы чопорны и строги.
– Эти качества в парижских ателье быстро выветриваются.
– Я даже подозревала за вами и другие ужасы: целомудренность, стыдливость, мораль, религия.
Анне-Марии пришлось улыбнуться:
– Дело обстоит не так уж плохо. Я в самом деле еще девушка, живу воздержанно и мыслю свое существование как существование дочери Бога и Церкви.
Она явно обрадовалась, увидя на лице Эммануэль гримасу отвращения.
– Хотя я вам сказала, что меня совершенно не смущают ваши похождения, начала она объяснять. – Я никогда не скажу, что стала бы поступать так же. Более того, мне кажется, что это очень печальная жизнь. К ней у меня такое же отношение, как к природе: меня это не шокирует, не возмущает, но я – против этого.
– Но как же можно быть такой глупой! – выпалила Эммануэль. – Вы ведь очень красивы.
Анна-Мария ответила любезной улыбкой.
– Спасибо, – сказала она, – Вы тоже выглядите совсем неплохо.
Эммануэль вздохнула. Ситуация была непривычной. Обычно подобный обмен комплиментами совершенно логично приводил к обмену прикосновениями: в дело вступали грудь, губы, ноги. Анна-Мария смотрела на нее с сочувствием.
– Вы считаете, что красивой женщине не подобает верить в Бога?
– Да, я считаю это почти непристойным. Это противоестественно.
– Ну, и я говорю то же, – легко согласилась Анна-Мария. – Совершенно неестественно, это против собственной натуры. Это-то меня иногда и злит. Мне иногда нужна и маленькая помощь природы. Я не рождена для абсолютной чистоты.
– Вы хотите сказать, что и в вас иногда просыпается чувственность?
– А я вам кажусь фригидной?
– Не знаю, – Эммануэль помедлила и наконец решилась:
– И как вы в таком случае поступаете?
– Я сдерживаю себя.
Эммануэль скривила рот.
– И вы еще ни разу не позволили себе самой?..
Этот вопрос как будто ничуть не смутил Анну-Марию:
– Это бывало. Но потом я очень мучаюсь.
– Почему? – возмутилась Эммануэль.
– Потому что всякий раз, когда я поддаюсь искушению, я раскаиваюсь. Удовольствие, которое я испытываю, не может перевесить угрызений совести, приходящих следом. Оно не стоит того, чтобы ради него жертвовать всем другим.
– А что это – «все другое»?
– Все, что отличает человека от животного. Назовите это как угодно: дух, душа, надежда, наконец.
– Но это же совсем не так, – запротестовала Эммануэль. – Я вовсе не собираюсь жертвовать своим духом. Или душой. Что же касается надежды, то у меня ее более чем достаточно.
– Смотря что называть этим именем. Если вы не верите в жизнь вечную, о какой надежде можно говорить!
– Я верю просто в жизнь. Этого довольно. И у меня есть надежда. Я даже счастлива. И ни один мой день не испорчен угрызениями совести. И моя любовь к наслаждению вовсе не означает, что я забываю о душе. Я наслаждаюсь жизнью, потому что в этом все, что я есть.
– Почему вам надо постоянно смешивать жизнь с физическими удовольствиями? Я не меньше вас ценю счастьем красоту, но истинное благо – это вовсе не телесная радость. Она заставляет биться сердца и животных. А наша жизнь бесконечно прекрасней жизни зверей и растений. Она ушла от природы, освободилась от нее, оторвалась далеко от земли. Наша жизнь – это то, что поднимает нас выше мира сего. Человеческая эволюция ведет нас от торжества плоти к торжеству души.
– Пожалуй, – отвечала Эммануэль, – то, о чем вы говорите, можно принять, если под этим подразумевать сознание, разум, поэзию, наконец, но это же нисколько не противоречит телу. Когда я наслаждаюсь, то ведь это мой разум, мой мозг, мой дух заставляют наслаждаться мое тело, и я ни на йоту не приближаюсь к животному. Жизнь прекрасна вся, целиком, потому что не отличить радостей духа от радостей плоти. Зачем же нужно так отделять одно от другого? Вы хотите, чтобы дух, разум получали радость только в себе – почему? И если вы не хотите наслаждаться в этом мире, то где же? Разве где-то есть лучше?
– Вечная жизнь, – торжественно произнесла Анна-Мария. – Разве это ничего не значит для вас?
– Нет, как же! Мне тоже хочется, чтобы жизнь длилась вечно. Но не так, как вы это себе представляете. Не в вашем парадизе. Мне не хотелось бы прожить жизнь ирреальную, презревшую все земное. По мне, бессмертие состоит в том, чтобы всегда жить такой, какая я теперь. Не стареть, не делаться безобразной. Жить так прекрасно! Это неповторимое чудо! И как было бы ужасно покидать эту Землю, которая даровала нам жизнь, не позволила остаться холодными и бесчувственными камнями.
– Я не вижу, чтобы Земля была такой, какой она видится вам. На этой Земле есть обманутые, убитые, голодные и холодные, есть мучающиеся от неизлечимых болезней… На Земле больше страдания и ненависти, чем красоты и радости.
– О, я не так слепа, я это тоже вижу. Но именно поэтому я хочу, чтобы все силы людей, все их знания, все их воображение были брошены на помощь Земле, вместо того, чтобы примириться со своим несчастьем и искать утешения где-либо в другом месте. И я уверена, что если они соберут свое мужество, упорство и будут неотвратимо идти по этому пути, Земля и жизнь на ней станут прекрасными для всех.
Пожалуй, никогда еще Эммануэль не приходилось произносить столь длинных монологов, и это произвело впечатление на Анну-Марию. Она смотрела на собеседницу внимательно и как-то присмирев, но вдруг глаза ее блеснули.
– Эммануэль, – сказала девушка. – Вы хорошо знаете, что делать с вашей жизнью, но что сделаете вы со своей смертью?
Эммануэль молчала недолго и взорвалась:
– Ничего! Почему вы спрашиваете об этом? Это ваши христиане только и думают о смерти!
– Вовсе нет! Мы только хотим найти в ней смысл.
Эммануэль пожала плечами. Смерть была для нее в высшей степени очевидным абсурдом, непонятной несправедливостью, болезнью, от которой не найдено лекарства. В смерти не могло быть никакого смысла. Ей был неприятен интерес Анны-Марии к тому, что однажды Эммануэль погаснет, превратится в не-Эммануэль, еще хуже, в анти-Эммануэль, в противоположность всему тому, чем она была. Она почувствовала, как что-то сдавило ей горло, как выступили на ее глазах слезы, и голос, который произносил слова ответа, был почти не ее голос.
– Думайте лучше о моей жизни. Когда случится нечто, после чего не останется ничего; когда я буду больше не в состоянии видеть этот полный цветов и звезд мир; когда я больше не смогу узнать, что делают на этой Земле люди, жившие рядом со мной; когда все, что было для меня прекрасным, перестанет радовать меня, тогда вы не сможете больше расспрашивать меня, не сможете больше любить меня, узнавать обо мне все больше и больше. И я перестану жить, перестану что-то знать, ничего больше не увижу, ничего не услышу, ни к чему не прикоснусь. Умоляю вас, не ждите так долго, до тех пор, пока я не умру! Я не хотела бы слишком поздно открыть, что я родилась на этот свет, чтобы прожить жизнь, чтобы жить вовсю, не хотела бы, чтобы из меня сделали легенду, миф! Мне невероятно тяжко представить себе, сколько дней, чудесных дней, гораздо лучших, чем нынешний, наступит потом, после меня, как поплывут столетья за столетьями, и люди так же будут просыпаться навстречу солнцу, как мы просыпаемся сейчас, а я умру. Умру, прежде чем состарюсь. Вот почему я плачу сейчас. Ведь та жизнь, на которую я надеюсь, настоящая жизнь, может прийти после того, как уйду я… А я чувствую себя так уверенно. Я так хочу разделить со всеми все чудеса этого мира! Но решено: я умру. Все останется существовать без меня. И меня ничто не утешит: даже если некий Бог предложит мне другой мир, я откажусь от него. Я не хочу ни на что менять мою Землю и мою жизнь. Я потеряю все – это мне известно. Но я никак не уступлю, ни за что! Я не спрячусь от этой жизни ни в какое, самое уютное, убежище, ни в какой рай. Не надо мне безопасного, надежного приюта. И когда у меня похитят мою жизнь, я буду плакать, я завою от тоски на весь белый свет. Не от тоски, что нет больше жизни. Не от раскаяния за прожитое, не из угрызений совести, а только от любви к моей Земле, с которой пришла пора расставаться… Моя Земля, к которой я хотела бы вечно прикасаться. На которой я хотела бы остаться вечно. Только здесь. С людьми, а не с Богом!
Эммануэль смотрела мимо Анны-Марии, словно она видела какую-то точку среди листвы деревьев, в далекой дали. Внезапно она вновь повернулась к своей гостье, вгляделась в нее и произнесла с неожиданной для себя горечью:
– Смерть? Ваш Бог ничего не знает о ней, он-то ведь не умирает! Только мы, живущие, можем знать, что такое смерть.
– Изрядную скуку навела на меня ваша кузина, – с этой жалобы начала Эммануэль вечерний разговор с Марио по телефону. – Хорошее дело она мне предложила: тратить время в теологических спорах.
– На самом деле она может заняться и чем-нибудь поинтереснее.
– Да ее интересует только потустороннее.
– Вы что же, забыли, что ваше дело спасти Анну-Марию?
– Я даже не знаю, с чего мне начать. Мне еще не приходилось соблазнять монахинь.
– Тем большую награду получит ваша душа, – утешил ее Марио.
– …Ее имя… – Эммануэль словно продолжила вслух свои потаенные размышления.
– Разве я не назвал его?
– Как же, назвали. Но мне интересно… Оно звучит как славянская форма вашего имени. Она не итальянка?
– Итальянка, но мои предки наслаждались жизнью, не признавая никаких границ. И этот цветок расцвел на тосканской ветке с великорусским привоем, взятым из александровских кустарников. А их корни вообще уходят в почву Византии.
– Ага. Я это учту.
– Занесите в историю еще и садовницу.
– Мне что-то неохота снова влюбляться.
– Тогда развлекайтесь сами. Сходите куда-нибудь.
– Да я вчера вечером попробовала это.
– Так расскажите же.
Эммануэль описала танец с игральными картами в китайском театрике.
– …Потом был исполнен довольно безобразный образец гимнастического искусства. Она всунула крутое яйцо во влагалище, а потом вытащила его оттуда разрезанным на ломтики. То же самое она проделала с бананом. Затем укрепила между ног зажженную сигарету и стала пускать дым кольцами. Напоследок в дело пошла китайская кисточка для туши, и она написала ею на полотнище шелка целое стихотворение очень красивыми безупречными иероглифами.
– Банально, – сказал Марио. – Это мне приходилось видеть в Риме.
– Потом появился индус в тюрбане. Он выволок из своего дхоти колоссальный пенис и стал на нем развешивать всякие тяжелые предметы, причем копье ни капельки не гнулось.
– Это может любой крепкий мужчина. И как же был вознагражден этот несгибаемый воин?
– Не знаю. Но ушел он в таком состоянии, в каком вышел на сцену.
– Странно. Наверное, это протез. Ну, а дальше?
– Дальше была совершенно прелестная девица под прозрачным покрывалом. Она вытащила из корзины бело-голубую змею метра в два длиной и такую же красивую, как она сама. Наверняка такие экземпляры попадаются в Индии раз в сто лет. Она начала танцевать со змеей, обвивая ее вокруг шеи, рук, талии. Потом она сбросила покрывало: мы увидели, что змея плотно обхватила кольцом ее грудь и как будто покусывает соски. Потом принялась лизать ее рот и глаза. Девушка была так захвачена этим, так, казалось, влюблена в змею, что я чуть ли не заревновала. А потом она начала медленно втягивать змеиную головку себе в рот, и все время, пока она там была, как бы посасывала ее. Глаза закрылись, и мне почудилось, что она словно выпивает змею. И вот сброшен широкий золотой пояс, и она предстала перед нами совершенно обнаженной. И питон тотчас же скользнул по ее животу вниз, стал извиваться между ногами, потом пополз по ягодицам вверх, добрался до талии, обвил ее и вдруг ринулся снова вниз, прямо к жемчужно-розовой раковине Венеры. Своим раздвоенным языком он так проворно стал лизать жемчужину вверху полураскрытых створок раковины, словно заводил пропеллер, ей-богу. Девушка стонала от наслаждения. На сцену принесли подушки, и она легла на спину, раскинула ноги прямо перед нами. И вся она раскрылась передо мной, как большая розовая раковина.
– А что же питон?
– А он был в ней. Девица использовала его голову как фаллос, пока она совсем не исчезла внутри. Я даже удивилась – там же можно задохнуться.
– Она ввела в себя только голову?
– Нет, и часть туловища тоже. Видно было, как вздрагивает чешуя, просто ходила волнами. Наверное, тварь еще и лизала ее там.
– А какой толщины была змея?
– Потолще, чем фаллос. С мой локоть. А вот голова была заостренной и легко проникала.
– А что же делала девушка?
– Она вытаскивала белого питона, а потом снова пускала его в себя. И так много раз, я сбилась со счета. И она сама извивалась на подушках, как змея, стонала и вскрикивала.
– А вы-то получили удовольствие?
– Еще бы! Если бы у меня была такая змея!
– Я подарю вам такую.
– А когда все кончилось, Жан рассказал мне, что у этой девицы каждый вечер множество мужчин.
– Вы тоже могли бы попытать у нее счастья.
– С удовольствием. Но как только подумаю о толпе мужчин у ее дверей, меня тошнит.
– Но какой важный опыт вы бы приобрели!
– Что делать, вместо реальности я предалась воображению.
– Что же вы воображали?
– Обычное: будто я ее люблю, а она меня. Но у меня были только мои пальцы и никакой змеи.
– И сейчас вам ее больше не хочется?
– Что вы! Еще больше!
– Из-за ее чешуйчатого друга?
– Нет, суть совсем в другом. Мне хочется хотя бы раз переспать с женщиной, которую я куплю.
– А к кому вас больше тянет: к Анне-Марии или к девушке с питоном?
– К девушке с питоном. – Она подумала немного и добавила:
– Я даже не могу себе представить Анну-Марию со змеей.
На том конце провода наступило молчание. Марио задумался. Эммануэль напомнила ему:
– Вы в самом деле подарите мне змею?
– Я же обещал.
– Такую, которая бы умела любить?
– Я сам займусь ее просвещением.
Эммануэль весело засмеялась. Но допрос не окончился.
– Что же было дальше?
– Снова появились танцовщицы. Мы ушли.
– Вам хватило впечатлений?
– А там больше нечего было смотреть, – вздохнула Эммануэль.
– А вы сами разве не могли что-нибудь показать?
– Могла, да не получилось.
– Ну-ка, расскажите!
И Эммануэль доложила, как внезапно ее потянуло к Кристоферу и как ее супруг великодушно откликнулся на ее просьбу разрешить ей переспать с гостем.
– Надеюсь, вы мной довольны?
Марио был доволен и сказал ей об этом. Этот шаг, заметил он, имел бы для духовного развития Эммануэль такое же значение, как первый шаг в вертикальном положении для гуманоида на пути превращения его в человека. И он поинтересовался, как же прошла любовная ночь с гостем.
– Да не было никакой любовной ночи, – призналась Эммануэль, и в ее голосе слышалось неподдельное сожаление.
– Как так?
– Когда мы пришли домой, у меня все кончилось. Я очень устала. И только чмокнула Кристофера у дверей его комнаты в щеку и в лоб, да слегка прикоснулась к губам. И пошла. Он был в полном недоумении.
– Che peccato! Какая жалость! – от волнения Марио перешел на родной язык.
– Подождите, к счастью, на этом все не закончилось. В постели всю мою усталость как рукой сняло. И мы с Жаном позабавились вовсю. Было мне гораздо лучше, чем обычно. И каждый раз, когда я кричала, я вспоминала о Кристофере. А он был совсем рядом, за тонкой деревянной стенкой, и наши голоса, конечно, не давали ему спать. Ну, мы говорили, разумеется, не о нем. Мы говорили только о том, что мы проделывали. Вы знаете, я до этого никогда не слышала от Жана тех слов, какие услышала в этот раз. Он все называл своими именами, подробно-подробно объяснял разные способы. И когда он, наконец, уснул, я еще долго не могла уснуть. Меня вдруг снова потянуло к Кристоферу: вот так прямо пойти и, еще не остыв от Жана, отдаться Кристоферу. И все же я не осмелилась. Меня напугало – вдруг он будет шокирован этим! И так я долго мучилась сомнениями, пока, вконец измучившись, не уснула. И сегодня утром, чтобы отомстить Кристоферу, я сидела с ними обоими за завтраком абсолютно нагишом.
– О-о, – похвалил Марио. – Сегодня же вечером, еще до прихода Кристофера, заберитесь к нему в постель.
– Невозможно. Его нет.
– Нет?
– Да, но, правда, всего на пару дней. Жан получил срочное предписание вылететь на плотину, и Кристофер, разумеется, не мог отпустить друга одного.
– Жаль. А скажите, смогли вы поговорить с мужем о приглашении принца Ормеасены?
– Нет.
– Не хватило храбрости?
– Не в этом дело. После вчерашней ночи я не боюсь его ни о чем спрашивать. Но… я не знаю… как мне сказать…
– А если бы он не позволил вам чересчур развлекаться с другими мужчинами?
– Я стала бы его обманывать долго-долго. Но если бы он позже разрешил мне, то я, наверное, не воспользовалась бы этой возможностью.
– Вам предстоит нечто лучшее… Подготовились ли вы как следует к великому моменту?
– К какому великому моменту?
– К ночи в Малигате.
– Нет, но я, кажется, уже и так многое испытала. Что мне еще предстоит открыть?
– Радость количества, радость числа. Многие надеются обратить на себя ваше внимание. О том, что вы будете участвовать в празднике, толкуют повсюду. Мужчины просто с ума посходили при мысли, что та, которую считали недоступной, может оказаться доступной любому.
– Как, вы обо всем рассказали?
– Зачем же лишать тех, кого вы очаровали, радости ожидания, надежд на исполнение желаний? Разве предвкушение встречи с вами менее волнующе, чем сама встреча? Да и вы сами, наверное, уже дрожите от ожидания?
– После того, что вы мне сказали, я дрожу от страха. Не вижу ничего привлекательного в том, чтобы на меня накинулась свора распаленных мужиков. И как подумаю о том, что все эти люди склоняют мое имя… что они сообщают друг другу…
Марио рассмеялся в ответ, и из глаз Эммануэль чуть не брызнули слезы.
– Вам весело, что вы можете с вашими друзьями потешаться надо мной. Воображаю, как вы эдак небрежно тянете: «Как, вы еще не познакомились с этой малюткой? Она только что прибыла из Франции. Я тут между делом кое-чему обучил ее: оказалась недурной ученицей. Но что-то она мне разонравилась, вы можете ею заняться, если хотите…»
– Вы в самом деле считаете, что вы мне разонравились? – спросил Марио на удивление кротко. Не дождавшись ответа, он продолжал:
– Вы ошибаетесь только в этом, да еще насчет тона моих разговоров. Я действительно расписывал всем вашу молодость и свежесть, отсутствие большого опыта с мужчинами. Когда-нибудь вы станете желанной, потому что за вами будет тянуться хвост из сотен любовников, но сейчас привлекательна именно ваша невинность.
Тон Марио внезапно изменился, он заговорил четко и громко:
– Вы еще девственница, Эммануэль. Благодаря мне завтра вы перестанете быть ею. Вы еще не знаете своего могущества. То, с чем вы познакомитесь завтра, важней для вас, чем чаша Грааля для средневековых рыцарей. И вы хотите, чтобы я об этом молчал? Чтобы посвященные вам не готовились к этому торжеству? Как вы могли думать, что мы смеялись над вами или грязно болтали о вашем теле? Мало есть на свете столь же драгоценного, что можно было бы предложить мужчинам, – положитесь на них, они сумеют оценить дары. Я приглашаю вас на коронование со всеми почестями, со всеми церемониями, со всеми возлияниями. Неужели вам это не ясно? Неужели все мои уроки пропали даром?
И Эммануэль пристыжена, к ней приходит раскаяние. Марио может быть совершенно спокоен: с сомнениями покончено. Она не побежит от опасности навстречу былому незнанию. Завтра ночью в Малигате она ему это докажет. А до этого пусть он говорит, что хочет, своим знакомым. Пусть! Она согласна. Ее тело ждет встречи с другими. Ждет. Страждет. Вожделеет.
После длинного телефонного разговора Эммануэль вытягивается на большой и кажущейся очень пустой кровати. Картины, вызванные речами Марио, пробегают перед ее глазами. Вопреки всему, что она себе наговорила, тревога не покидает ее. Нервы все не могут успокоиться. Надо, надо уснуть: завтра она еще успеет поразмыслить о предстоящем испытании. А сейчас она хочет только покоя и забвения. Тщетно – ее страх бодрствует вместе с нею. Ладно, у нее есть проверенный рецепт успокоения. Она прибегает к нему, но, к ее удивлению, результат заставляет себя ждать. Такого с ней еще не бывало. Нетерпеливые руки делают свое дело, но мысли ее где-то далеко: новое, незнакомое искушение накатывается на нее, затопляет горькой и в то же время сладкой волной. Она сопротивляется. Она отбивается, не хочет уступить. Наконец, силы оставляют ее. Побежденная, она гасит свет, скатывается к краю кровати, нога свешивается вниз. Она вся – как распахнутые ворота. Рука тянется к кнопке звонка в изголовье кровати, пальцы нажимают кнопку. Рука снова падает вниз, по телу пробегает судорога, грудь напрягается: она слышит, как бой открывает дверь, откидывает противомоскитную сетку и входит в спальню.