Доклад Антония Феликса императору Нерону СЕКРЕТНО!
Антоний Феликс, прокуратор Иудеи, приветствует Cветлейшего Кесаря.
Считаю важным сообщить тебе следующее: в не столь отдаленном будущем в Иудее ожидаются важные события, среди которых возможна и война. Положение я многократно обсуждал с тысяченачальником Лисием, который хорошо знает местные условия и был близко знаком с первосвященником Ананией еще до его смещения, случившегося недавно и, я бы сказал, неожиданно. Это решение Синедриона радости у меня не вызвало, однако вмешиваться я не мог - из-за памятного соглашения, принятого добрых десять лет назад по инициативе самого же Анании. До самого последнего времени Анания производил впечатление правителя сильного, он держал под контролем тлеющие страсти, отношения с нами строил на корректной основе. Так что устранение его от власти представляется мне фактором, который требует тщательного анализа с точки зрения нынешнего политического курса, что актуально уже потому, что, как я отмечал выше, среди последствий не исключена и война.
Народ здешний разделен на враждебные непримиримые лагери, недовольство зреет со дня на день. Наблюдается рост бунтарских настроений, направленных и против нас, и против местных иудейских правителей, которые, как уж издавна повелось, и сами раскололись на враждебные лагери. Каждая группа завидует власти и влиянию другой, так что отстранение Анании вполне может объясняться и внутренними интригами. В данный момент я не вижу во властной верхушке ни одной группы, с которой мы могли бы надолго найти общий язык; поэтому нашу политику в самое ближайшее время необходимо изменить решительным образом.
Красноречивой иллюстрацией к этой анархической ситуации служит одно происшествие, имевшее место в последнее время. Саддукеи, которые на первый взгляд являются сторонниками компромиссов, а в действительности самые отъявленные фанатики, схватили иудея по имени Павел, по рождению римского гражданина. Павел этот исповедует учение некоего иудея по имени Иисус, частично расходящееся с верой, коей придерживается весь народ. Саддукеи к этой новой вере непримиримы, в то время как фарисеи, другая большая партия, более терпимы. Вышеназванного Павла едва не линчевали; лишь вмешательство наших солдат спасло ему жизнь. Затем он был предан суду Синедриона, где приговор так и не был вынесен - вследствие уступчивости фарисеев. В это время первосвященником еще был Анания. Фанатики организовали заговор против Павла, и от смерти его спасли опять же легионеры тысяченачальника Лисия; под покровом ночи они привезли его ко мне в Кесарию. С этим человеком мы вместе с супругой моей Друзиллой встречались несколько раз для беседы. По его делу мы провели еще одно судебное заседание; на нем в последний раз присутствовал, в качестве первосвященника, Анания, хотя и не произнес ни слова - вместо него говорил нанятый адвокат. Вынесение приговора я отложил - и, как убежден, поступил правильно. Я исходил из того, что обязан до конца разобраться в ситуации, которая все более запутывается; а этого можно было добиться только при условии, что в деле Павла я не встану ни на ту, ни на другую сторону. События полностью подтвердили мою правоту. С тех пор я убедился: цель противников Павла заключалась в том, чтобы, воспользовавшись судом как удобным предлогом, сбросить Ананию, то есть фарисеев, идущих с нами на компромисс. Дело в том, что к тому моменту обе партии в равной степени утратили доверие народа; это относится даже к фарисеям, которые одно время пользовались большим влиянием. Саддукеи же, движимые чистым фанатизмом, просто хотят захватить власть, которая должна обеспечить им возможность обогащения. Обе партии сходятся лишь в одном: в ненависти к империи; правда, ни один из лидеров этого прямо не признает, но каждый пользуется этой ненавистью для того, чтобы привлечь народ на свою сторону.
Вышепоименованный Павел и его сторонники - не враги нам; в этом меня убедили отчеты тысяченачальника Лисия и мои обстоятельные беседы с Павлом. И все-таки фанатики саддукеи хотели добиться именно его осуждения, чтобы таким способом совершить тихий переворот. Позволь я осудить последователя Иисуса - и Анания как первосвященник-фарисей попал бы в ловушку, расставленную его противниками; он или вынужден был бы перейти в их лагерь, или был бы устранен. Правда, поста своего он лишился бы все равно, хотя Павла я осудить отказался. Думаю, этот удел ожидал его в любом случае, разве что способ устранения мог быть другим.
Подведу итог сказанному. Все это означает: саддукеи подмяли-таки власть под себя, а поскольку народ их и до сих пор не любит, то теперь можно ждать открытого сопротивления, что найдет выражение в бунтах и неповиновении; а так как порядок предстоит поддерживать нам, то будет расти и ненависть к Риму. Ситуация осложняется тем, что потесненные фарисеи захотят восстановить свое былое влияние и, вероятно, тоже начнут подстрекать народ. Положение, как оно мне видится, становится не просто безвыходным, но чрезвычайно опасным; в этом со мной согласен и тысяченачальник Лисий. Нашими союзниками могли бы стать последователи Иисуса, но они, по упомянутым выше причинам, подвергаются преследованиям, шансов прийти к власти у них нет. В то же время списывать их со счетов нам не следует, ибо ряды их, по имеющимся у нас сведениям, растут и в нужный момент они могут стать нам партнерами. Я, со своей стороны, именно поэтому уклонился от вынесения приговора Павлу и поэтому дал ему, кроме охраны, возможность свободно встречаться со своими единомышленниками. Кстати, поступить так мне советовал и первосвященник Анания, когда - судя по всему, уже предчувствуя свое падение - по требованию саддукеев прибыл с делегацией в Кесарию на упомянутое выше судебное заседание, перед началом которого мы с ним обменялись мнениями с глазу на глаз. Победе саддукеев он уже не в силах был помешать, но попытался хотя бы немного сдержать их натиск. Не высказываясь определенно, он все же дал мне понять: в интересах мира, не вступая в прямую конфронтацию с теми, кто находится в данный момент у власти, нужно всемерно поддерживать последователей Иисуса.
Следуя этому совету и стараясь быть предельно осмотрительным, я и в дальнейшем, не питая особых иллюзий, буду поддерживать добрые отношения с Синедрионом. Насколько подсказывает мне мой опыт, Агриппа, царь Иудеи, не заинтересован в мирном разрешении конфликта: чью сторону он примет, даже пусть на словах, зависит полностью от его прихоти, и, как я вижу, тяжкое положение народа оставляет его равнодушным.
Можно лишь сожалеть, что события приняли такой оборот. Анании я через гонца предложил поддержку канцелярии прокуратора, однако Синедрион прислал мне ответ: бывший первосвященник нужды ни в чем не испытывает, Синедрион заботится о нем должным образом; попросту говоря, его держат под домашним арестом. Больше в создавшейся ситуации сделать ничего не могу. В соответствии с соглашением, заключенным с царем Агриппой, я не могу наложить вето на решение о смещении первосвященника, как не могу вмешаться и в выборы его преемника. С Ананией как с политической фигурой мы считаться более не можем. Что же касается вышепоименованного Павла и растущего лагеря его приверженцев, то их стоит, и даже необходимо, принимать всерьез.
Все это я считал важным довести до твоего сведения в интересах планирования дальнейших наших шагов. Желаю доброго здоровья.
Писано в Кесарии, в пятом году правления императора Нерона.
Акелдама За рощей, что окружает город, лежит заросший бурьяном пустырь. Собственно, это городская окраина: разбросанные тут и там строения образуют нечто вроде улицы. Недостроенные дома, жилища бедноты, неопрятные одичавшие кустики, упорные масличные деревца.
Где-то посреди пустыря - ничем не приметный участок. Он невелик, саженей триста, может чуть больше. У дороги ширина его - саженей десять; оттуда он покато уходит вниз. С другой стороны он ограничен обозначает канавой; края ее поросли лопухами, бурьяном, на каменистом дне блестит полоска воды, распространяя зловоние в сухом, знойном воздухе.
Участок, по всему судя, бесхозный. Когда-то, по-видимому, его попытались окружить живой изгородью; сейчас от нее остались лишь пучки прутьев. Почва - в буграх и ямах, которые поросли сорняками, какими-то пурпурными цветами, злой крапивой, дикой коноплей. По земле ползают муравьи, травяные клопы, прыгают кузнечики, порхают бабочки, жужжат осы. В нижней части участка, вблизи канавы, едва заметные холмики: четыре локтя в длину, один - в ширину.
Они тоже покрыты бурьяном, в бурьяне - камешки, побольше, помельче.
Обитатели окрестных домишек - люди нездешние, они прибыли сюда, в Иерусалим, из глухих местечек в поисках работы и пропитания. Земля тут дешевая, здесь они и пытаются зацепиться, построить какое-никакое жилье. Поле это называют Землей Горшечника, будто бы потому, что почва тут рыжая, глинистая, или потому, что пустующий участок возле канавы принадлежал, говорят, какому-то горшечнику. А некоторые утверждают: настоящее название этого места - Акелдама, Земля Крови, потому что тут похоронены невинно убиенные. Властям это место известно как Поле Горшечника.
Мужчины, что здесь живут, с утра уходят в город, берутся за любую работу, трудятся носильщиками, нанимаются в батраки. Некоторые женщины тоже ходят в Иерусалим, стирать, убираться; девушки норовят попасть прислугой в состоятельные дома. И детишек тут много, эти целыми днями бегают, играют, дерутся на бесхозном участке или носят воду из дальнего колодца.
- Сказывают, все это поле у одного богатого горшечника во владении было.
Потом продал он его, а себе оставил эту делянку. Глины тут, это точно, много, а горшечнику нужна глина. Она ему нужней, чем царю золото. Жилистый, худой старик с морщинистым лицом добрых десять лет как покинул родной Эммаус. - Никак по-другому не получалось, господин, пастухами мы были, да пришли с гор разбойники, всех овец угнали, они-де борются за свободу, им овцы по праву положены. Мы уж и плакали, и умоляли, все зря, забрали овец. А после разбойников власти явились, подати требовать для священников и для римлян. Вот так мы мучились-мучились, а потом все бросили.
Мне еще повезло: нанялся я к каменщику одному, хороший человек, я уж пять лет при нем кормлюсь. Черная работа - вся моя, но я и этому рад.
- Говорят, давно когда-то было в этих местах большое сражение, людей перебили без счету и всех убитых тут похоронили. Потому другое название этого поля - Земля Крови. Почва тут - сплошная глина. Да что говорить, господин: на две ладони мотыгу воткнешь - и уже вот она, глина-то. Твердая, чистый камень. Из-под мотыги аж искры летели, когда я котлован для фундамента рыл. Там вон, ниже, возле канавы, есть ямы побольше: должно быть, там глину добывали. Потому как глине вода нужна, тогда ее можно мять, лепить. Рассказывают, в той канаве когда-то много было воды, до краев, человеку по самую макушку. Может, там и рыба водилась. Кто знает... Но канава, это точно, широкая была, широкая и глубокая, человеку такую не под силу вырыть. А сейчас воды совсем почти нету, а какая есть, гнилая, стоялая, ее даже скотина не пьет. - Мужчина румян, мускулист, с ухоженными волосами и бородой. - Мне вообще-то повезло в жизни: я страсть какой сильный. Что я руками ухвачу, то и поднять могу, а уж если поднял, так и снесу куда хошь.
Мне в городе посоветовали: иди, говорят, нанимайся в парадные носильщики к римлянам; был у меня один доброжелатель, он мне протекцию составил, потому что нас много там было желающих. Вертели и так и этак, смотрели, хорошо ли выгляжу, ставили в пару с одним, с другим: там ведь мало сильным быть и высокого роста, там надо, чтобы ты смотрелся. Римлянам я, господин, счастьем своим обязан. При прокураторской канцелярии есть такое отдельное помещение с большим, как сарай, залом, там и стоят одры носильные, одни такие, другие эдакие, одни торжественные, тяжелые, другие полегче, повеселей. Каждый божий день на рассвете я туда прихожу - и сидим мы с напарником ждем, когда будет команда нести того-то туда-то на таких-то носилках. Больших вельмож мне приходилось носить, очень больших! А доставишь, жди, когда обратно; пока ждешь, калякаешь о том о сем с поварами, со слугами, они и поесть дадут, и немало, да все такое вкусное! Я и с женой своей так познакомился: она в служанках была у одного ученого раввина, там я ее увидел, и сразу она мне понравилась. Свадьбу сыграли дома, в Иерихоне, там у меня родители, братья, спину гнут на клочке земли... Но свадьба была знатная. Я так рассчитал, что к тому времени, когда появится первый ребенок, дом в основном будет готов.
- Не пойму, что с ним такое, с тем пустырем? Стал я спрашивать, мне говорят:
не продается. Говорят, казенный. Попробовал я торговаться, потому что мне тот участок больше нравился по расположению, чем этот, нынешний, но мне строго ответили: нельзя. - Мужчина средних лет, лысый, с редковатой бороденкой; руки, пальцы - как корни. - Не понимаю я, почему тогда власти с ним ничего не делают? Я восьмой год здесь живу с семьей, а никого на том участке не видел, кроме бродяг. Черт его знает, зачем он им такой, заброшенный, заросший? Только ребятишки, как надоест их крик возле дома, там носятся, кузнечиков ловят. Я уж и горшечника искал, которому участок принадлежит, думал, если куплю, попробую тоже горшечным делом заняться, я ведь на гончара когда-то учился, а сейчас вот у садовника одного работаю, копаю, полю, делаю что велят. Да никто не знает, где тот горшечник. Я не один базар исходил, всех горшечников расспрашивал. Глины я, правда, натаскал оттуда потихоньку, с той части, что возле канавы. Только там и можно ее взять, там она сырая, хоть немного поддается.
- Верно, зовут и Землею Крови, да где же ее нет, земли крови-то, господин?
Где человек поселился или животина, там они и погибают, насильственной смертью или своей, а кровь их возвращается в землю. Куда ни глянь, везде земля крови. - Смуглый, жилистый мужчина с холодным взглядом. - Я знаю, что говорю, господин, я мясник, и отец у меня мясником был, и дед. В Иерусалим мы приехали из Сихема, братья мои тоже стали мясниками, так что я там лишним оказался. Знаете такой город, Сихем? Сколько себя помню, мы все время скотину резали. Да только пустяк это по сравнению с тем, сколько здесь режут: народу в Иерусалиме много, его надо кормить. Я в помощниках у мясника, нож мне не доверяют, а ведь я барана так могу заколоть, он не мекнет, ну, что поделаешь, наш брат рад и этому. Людей - много, работы мало. Мое дело - связать, держать, грязь убрать. Часть платы я получаю мясом, не самым лучшим, но хоть покупать не надо, это тоже большое дело.
Иной раз даже продашь что-нибудь соседям: голову баранью, ногу, деньги всегда нужны, вот хочу еще комнатку к дому пристроить, шестеро детей у меня, тесно им.
- Мне плевать, как это называют: Землей Горшечника или Землей Крови. Работы нет, господин, пекарня, где работал, закрылась, потому как зерна нету, муки нету. Голодаем мы, господин! Уйти бы отсюда, а куда? Мы ведь из-за нищеты в Иерусалим переселились, думали, здесь хоть немного легче будет. И вот - сижу без работы. Коли б не домишко этот, бросил бы все и подался куда-нибудь, но этот дом - все наше достояние, господин, какой-никакой, а кров. Хлеба вот нет. - Малорослый, тощий человечишка, на глазах - слезы.
Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных холмиков, на них, среди травы, галька.
Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не дает.
Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет, он не отрицает: в поземельных списках значится как "участок Горшечника". Почему поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови слыхал, но название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он говорит: должность эту занимает всего два года, получил ее по большой протекции, рад был до смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот, люди продают, покупают, бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть пруд пруди, много желающих обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что надо понять: ответственность на нем огромная, у него ведь не единственная забота - помнить, кому какой участок принадлежит.
Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.
- Этого досье у нас нет, - торопливо говорит чиновник.
Дидим развязывает кошелек.
- А где оно?
Чиновник разводит руками.
Пальцы Дидима роются в кошельке.
- Может, в канцелярии Синедриона?
Чиновник снова разводит руками.
Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.
- Тогда, может, в канцелярии прокуратора?
Чиновник беспомощно опускает руки.
Дидим кладет сжатый кулак на стол.
- Может, оно секретное?
- Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, - сообщает чиновник.
Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику в глаза.
- Я - писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу купить этот участок для своих детей.
Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:
- Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к сожалению, не могу помочь... - и осторожно накрывает динарии ладонью.