Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, - в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.
- Как тебе мое войско? - спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.
Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску - они или красные.
Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате - не продохнуть.
- Здесь что, совещание было? - Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать
шинель. - Или один смолил?
Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,
развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало
дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним - крепко
сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.
- Ничего не понимаю, - сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.
- Чего ты не понимаешь? - спросил Дольников.
- Ни-че-го!
- Это уже хорошо. - Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. - Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ
этот, Феденька, был умнейшим человеком.
- Ну и что?
- Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.
- Дверь закрой, философ, - беззлобно проворчал Сырцов. - Хату выстудишь,
- Так дымно, - запротестовал Дольников.
- А ты в печку дров подбрось - вытянет. - Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.
Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.
- Ты чего? - спросил Сырцов.
- Полковника вспомнил...
- Он действительно с тобой в нлену был?
- Два года.
- Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?
- Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...
- Тухачевский? - вскинулся Сырцов. - Он что, тоже с вами сидел?
- Сидел, - кивнул Дольников. - И первым бежал.
- Каким образом?
- Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если
пленный давал подписку, скрепленную честным словом...
- Подписку? Насчет чего?
- Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский
отказался от подписки, но слово дал...
- И сбежал! - вскочил Сырцов.
- Сбежал.
- Молодец! - Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. - Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?
- Сдержит.
- А чем он лучше Тухачевского?
- У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...
- А полковник?
- А мы с полковником слово не давали, мы месяц
рыли подземный ход.
Сырцов выкинул папиросу в огонь.
- Ну а воевать твой полковник за нас согласен?
- Просил дать ему возможность подумать до утра.
Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?
- Пусть думает, - кивнул Сырцов. - К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу.