- А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав?
- Ты, Федя, всегда прав, - вздохнул Дольников. - В этом твоя трагедия.
- А твоя в чем? В чем твоя трагедия?
Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.
- А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?
- А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. - Сырцов сунул
руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. - Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?
- А зачем?
- Я бы тебя к нему в штаб устроил...
Дольников кисло улыбнулся:
- Мы с ним разные люди.
- Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский - поручик, и ты - поручик, Тухачевский за нас воюет... - Сырцов резко остановился. - А ты?
- А я за Россию.
Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на
койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:
- Я ничего не понимаю, ни-че-го!
Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.
- Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.
- Выпей, Федя! - Дольников сунул ему в рот фляжку. - Давай!
Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза.
- Ты? - спросил.
- Я.
Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку.
- Довел ты меня, Миша.
- Не я - болезнь. Ты болен, Федя!
- Умом тронулся, да?
- С умом у тебя все в порядке...
- Тогда пусти. - Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. Скажи, за
что тебя эти сволочи любят?
- Какие? - оторопел Дольников.
- Которые твои крестьяне.
Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем - тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт.
- Влипли! - Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея. - Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких!
Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная - глаз выколи.
- Василий! - крикнул Сырцов ординарца. - Коня! - Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался - остановил знакомый до боли голос:
- Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять!
- Егор Пантелеевич?! - всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников.
- Я самый, - ответил старшин конюх. - Иди в хату, ты же без шинели, застынешь!
Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец",
подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску.
- Я сказал: не балуй! - Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату.
И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно.
Следом за ним внесли Сырцова.
- Ты его не до смерти зашиб? - спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх.
- Очухается. - Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо.
Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с
обрезами, первый - рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй - старый пес, бородатый - стоит чуть поодаль, а на скамейке - его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают.
- Живой! - выдохнул волчонок. - Куда его?
Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы.