...Там не будет газетных статей и отчетов...
Сначала -- дни степи, голой, ровной, как доска, как паркет, белой, холодной с ветром, выдувающим всякий уют, злым, омским... Потом -- дни тайги, скупые пейзажи, лески, чащи, береза, ель, сосна. Скудно... Неприютно и бедно в тебе!.. Но -- родное, даже и здесь родное, вот-вот мелькает картинка из Калужской губернии, Московской. Станции, продают разную приятную еду, гусей жареных, кур, куропаток. Расхватывают моментально. Вон студент из Экономического Совещания с гусиной дымящейся ногой в бумажном клочке, вон, счастливцы, достали четверть молока, вон туда в очереди за кипятком, рабочий из нашей типографии тащит печенку. Чекин с сыном в башлыках, сосредоточенные, серьезные, торопясь, направляются в третий класс... "Когда идем?". Никто не знает, все живут слухами, начиная с самого лошадиного министра Павлова и молоденького коменданта. Вот-вот тронемся. Жмутся у поезда, но все же несколько ухитряются остаться... После Красноярска дорожает хлеб, мясо, молоко, масло, дешевеют только папиросы, да еще появляются на станциях японские карамели и подчас яблоки... Тратятся, обильно утекают "эвакуационные"...
Иннокентьевская. Сведения чешских телеграмм о падении Омска. Узнаем это 18 ноября. Годовщина.
И вновь дни обычности, забот, тревог, опять политика, перспективы...
Иркутск. Голубоватая, прозрачная Ангара, главная, "Большая" улица, с первого взгляда и на минуту вдруг напомнившая Москву, после Омска неожиданно приятная печать традиции, органичности в улицах, во многих зданиях, церквах. Но все это, как и проблема комнаты, скоро уже позади, а на уме и на глазах -- чехи, "реконструкция" кабинета, экс-министры, Пепеляев, декларации и приказы, и... Семенов с желтым спасением1. В Читу! Рекомендательные письма от какого-то генерала с умными разговорами и раскрашенной женой, петушиные напутствия Х.Х., нашего великого правительственного инспиратора... -- ужели, и в самом деле ехать?.. Завтра дадут разрешение, завтра выясню...
А в Иркутске общее настроение, общая мечта -- мир, мир, конец войне. Словно перед 25 октябрем. Но фатально вертится колесо, размахалась рука -- и рвут свои мосты, истощаются, истребляются на радость друзьям и врагам. Глупо, и сам шебаршишься лишь по инерции, хотя и в уме, и на сердце -- иное чувство, иная мысль... (Ночь).
В поезде Чита -- Иркутск
1-го декабря
Еду из Читы обратно в Иркутск. В третьем классе, занял верхнее место. Ничего.
Настроение неважное, плохо спал, болит голова. Некоторый горький осадок на душе...
Туда ехал лучше. В особом вагоне второго класса, с Таскиным, Управляющим Забайкальской Областью1. Беседовали много, долго. Писал там впечатления, пришлось бросить. Жаль...
В общем, с Читою успел ознакомиться. Недурной городок в горах, сухой, свежий воздух, ясно. Любопытно, что на санях там не ездят никогда за отсутствием достаточного количества снега. С любого места города видны куски гор, покрытые седым лесом.
Конечно, чувствуется японское "влияние". То и дело проходят по улицам маленькие солдатики с маленькими красными погончиками, с красными кантами на фуражках. То там, то сям болтаются белые флаги с красными кружками посередине. Огромный дом в центре занят японским штабом.
Говорят, японцы очень хорошо относятся к населению, и нередко можно видеть, как они на улицах снабжают конфетами и подарками русских детей.
А поздно вечером в ярко освещенные окна какого-нибудь опрятного особнячка можно видеть нарядную смешанную группу японских и русских офицеров. Плакаты штаба тоже говорят о "дружественной Японии", и все эти лучи восходящего солнца уверенно и весело играют на этом тихом, уютном городке...
Много китайцев, бурят, чувствуется близость границы. Много русских офицеров -- "семеновцев". (1 ч. 45 м. д.). Сейчас проехали тоннель на Яблоновом хребте. На одной стороне надпись -- "к Атлантическому Океану", на другой -- "к Великому Океану". Темнеет, подъезжаем к разъезду, в домиках окна, лампы с зелеными абажурами (4 ч. 30 м. д.).
2 декабря
Скоро приедем в Верхнеудинск. Обычно, облачно, сыровато, тепло. Когда ехал туда, было лучше, свежее, колоритнее. В голове все время -- обрывки читинских впечатлений от первого до последнего дня. Все-таки занятный край, самобытный. Приеду в Иркутск -- постараюсь подробно записать все, восстановить в связной форме оставленные в Чите листки.
Как-то снова меркнет огонек, прельщавший, тянувший к себе. Какая-то бесцельность, темь. Ошибки, ошибки, тупик!
Сомнение, раздумье, почти уныние. И снова грустно, что забросил науку, переломил жизненный путь. Снова уйти бы в себя...
Быть может, вероятно, -- это временное настроение, снова втянусь в этот шум, в эту сутолоку борьбы. Но все нет уже той искренности, того воодушевления идеей, что было вот скоро год тому назад. Состарилась, полиняла идея -
Отцветает она, отцветает,
Потемнел белоснежный венок
И как будто весь мир увядает -
Средь гробов я стою одинок...
"Вечер настал. Простите мне печаль мою. Вечер настал. Простите мне, что настал вечер" (Ницше).
Голова сегодня не болит, ощущается лишь психическая усталость, упадок сил. Реакция на последнюю ночь в Чите, на вчерашнее утро. Хорошо бы скорее доехать -- и без препятствий. (1 ч. 15 м. д.).
3 декабря
Едем по берегу Байкала. Слева отвесная круча, высокая, в камнях, живописных, разноцветных -- то розовых, то бурых, -- с деревьями, хмурыми, соснами, елями и вкрапленными в них березками. Справа -- озеро, ясное, с зеленым отливом, блистающее солнечным отражением. Красота изумительная, захватывающая. (9 ч. утра).
Иркутск, 19 декабря
Именины. Деловой, обычный день, ничего или почти ничего праздничного. Грустно. Два заседания -- днем кадетский комитет, вечером инициативная группа по организации русско-японского сближения. Вдобавок, Наташа больна, лежит, кашель -- ничем не "ознаменован" день. Впрочем, был Надоеда*, все такой же, как в Перми, нелеп и скучен.
Да, большая разница с прошлым годом. Тревожные, но радостные, волнующие были дни. Ждали, чаяли освобождения -- и надежды, надежды, надежды... И уют был, помню, белая булка, обедня...
А сегодня не был в церкви, вчера -- тоже. Душа в делах, в заботах. И щемящая, тупая тревога, уныние. Вертится колесо, завертелся, -- что же делать? А финал ужасен, кругом разложение и смерть. Нет надежды на улучшение, нет веры в дело. Ошибались; приняли судороги умирания за трепет рождения, а трепет рождения за конвульсии болезни. Вот и расплата. И глупое чувство стыда, ложного самолюбия мешает сознаться в ошибке. Изворачиваешься, крутишься, чтобы "в общественной деятельности" оставаться самим собою, честным перед своей совестью -- все труднее и труднее приходится. Кризис назрел, душно в старой рамке. (11 ч. 44 м. в.).
Иркутск, 24 декабря
Решающая ночь. Вероятно, сегодня будет переворот. И, вероятно, удачный. У правительства нет опоры даже среди офицеров. Утром сообщен из поезда Верховного Правителя приказ о назначении Семенова командующим всеми дальневосточными, а также и иркутским военным округом. Если сегодня, самое позднее завтра, не будет переворота, послезавтра уже может оказаться поздно. А в Черемхове уже грозят "совдепизацией власти". Сегодня не дают электричества, на улице непроглядная темь -- лишний симптом.
На душе тоска, мутно. Одиноко. Одна лишь тень "весны", провозглашенной правительством, спугнула последние остатки государственных связей, и все расклеилось.
Снова февраль или октябрь, вернее, нечто среднее, пропорциональное между ними. (6 ч. 10 м. в.).
Иркутск, 24--25 декабря
Был в типографии, заходил в иркутский кадетский комитет. Ничего. На улицах несколько оживленнее, чем обычно, чаще автомобили, мотоциклы. Нередко встречаются солдаты одиночные с ружьями. Возвращаясь домой, встретил верхового -- скачет по направлению к центру. Будет ли что -- не поймешь. Ясно, что ни у кого охоты драться нет, и противники до смерти боятся друг друга. Повсюду царит мелкий бес, и, конечно, будет только справедливо, если большевики пройдутся здесь своей метлой.
Происходит занятная комбинация Колчака с Семеновым через головы Совета Министров. Вот и "программа" нового кабинета, вот и лозунг о "власти военной", которая, как известно, "да подчинится власти гражданской"! Это называется -- "жизнь сильнее нас"...
Дни тревожные, напряженные. Сгорает жизнь. (12 ч. 5 м. н.).
Иркутск, 25 декабря
Началось. Восстал 53-й полк, расположенный по ту сторону Ангары. С частью офицеров. Заняли вокзал, весь тот берег в их руках. В городе объявлено осадное положение, кругом патрули, выход на улицу запрещен после семи часов вечера. У правительства еще есть верные части. Надолго ли?
Часть эсеров арестована. Утром пришел в бюро. Оживление. Зашел Кочнев, потом Волков, Кудрявцев, Коробов1. Беседовали в моем кабинетике. Сообщали, что жребий брошен, и правительство решило бороться. Потом пошли к Червен-Водали1, кроме Кудрявцева. Пришли в Совет Министров -- Червен ведь теперь за председателя -- пришлось подождать, он говорил по прямому проводу. Зашли в канцелярию, она же приемная -- большая комната. Оживление, некоторая нервность, атмосфера большого дня. Расхаживают туда-сюда, беседуют, смотрят в окна, особенно когда показываются колонки солдат, мелькают знакомые лица: Фармаковский, Бурышкин1, Вяткин, чиновники и барышни, так привычные по белому дому в Омске. Но вот выходит Червен в сопровождении Антропова и неизбежного Язвицкого. Входим в его кабинет (уже без свиты), начинаем беседу. Присутствует, кроме нас пятерых, заместитель министра путей сообщения (фамилии не помню), что объясняется последним актом Совета Министров: власть передана тройке -- Червен, Ханжин (военный министр)1 и, вот, министр путей1. Для ориентации они держатся преимущественно вместе. Итак, приступая к разговору, я поздравил правительство с проявлением с его стороны решимости борьбы и заявил, что мы, чем можем, готовы ему помочь. Потом сообщил о тревожных телеграммах, полученных нами из Красноярска (образование социалистического "комитета общественной безопасности"), и о некоторых признаках подозрительного поведения здешнего начальника губернии Яковлева. Затем просил информировать нас. Червен начал отвечать с Красноярска: там действительно происходит смена власти, объясняемая неминуемостью скорого занятия города большевиками; но "революции", как в Иркутске, там нет. -- На этом месте вошел Гинс1 с проектом воззвания к населению. Прочитали, чуть-чуть подправили, одобрили, хотя написано весьма посредственно, но, как оказалось, лучше никто написать не смог: пробовал министр путей, забраковали, писал, конечно, Язвицкий -- тоже, тогда взялся Гинс, писал чуть ли не всю ночь; недаром и лицо осунувшееся, и под глазами синяки. Между прочим, его мало кто любит и почти все ругают. Перешли к главному. Семенов высылает сюда войска, японцы тоже шлют подкрепления. Броневые поезда уже у Байкала, в 70 верстах от Иркутска, но их задерживают чехи, определенно расположенные к мятежникам. Продержаться мы можем, но вряд ли долго, ибо в частях, усталых, и без того не совсем твердых, неизбежно начнется разложение. Третьяков1 спрашивал из Читы -- продержимся ли неделю. Червен ответил -- едва ли. Сегодня аппарат уже не работает. Японцы формально объявили нейтралитет, но держатся дружественно к нам, однако их мало. Чехи же заявили, что даже снимают с себя ответственность за поезд Верховного Правителя и готовы поручиться лишь за поезд с ценностями. Правительство (опять же Червен-Водали) ответило резко, что этого им ни Россия, ни, даст Бог, союзники не забудут. Вообще, насколько раньше настроение руководителей правительства внушало опасение ("керенщина", "слякоть"), настолько теперь чувствуется решимость, твердость. Слава Богу -- только не поздно ли?.. (11 ч. 45 м. н.).
Иркутск, 26--27 декабря
Масса впечатлений, переживаний. Все время -- в центре событий. С утра уже стало известно, что события приняли резко неблагоприятный оборот: союзники заявили, что не допустят штурма или обстрела вокзала, и на огонь по мятежникам ответят огнем чешские войска. Это сообщение было передано нашему военному командованию в три часа ночи. Правительственная тройка решила отменить уже подготовленный штурм. Конечно, это ухудшило положение. Мятежники накапливались путем вооружения рабочих, бывших солдат из окрестных деревень, правительственные войска от бездействия и напряжения могли начать поддаваться разложению и агитации. Семеновские части, по-видимому, не будут допущены сюда чехами, провода на запад и на восток перерезаны. Разговор с Семеновым был утром, он просил продержаться до 28-го. Потом связаться с ним уже не удалось. -- При такой обстановке в Совете Министров опять пошли соглашательские настроения. В бюро прибегал Б. и развивал соглашательский план, сам дрожит от страха. Тот же план одобрило и большинство Совета Министров. Он таков: власть передается земцам, Верховный Правитель отказывается от своего звания и передает его Деникину. Его неприкосновенность гарантируется, также и Пепеляева, находящегося в Мариинске где-то. Ценности передаются за границу, как общерусское достояние. Совету Министров и всякому, кто хочет, предоставляется право свободного выезда на Восток. Ну, вот в общем. Червен беседовал с земцами, излагал им этот план, они снесутся с повстанцами -- словом, уже нащупывается почва. Вечером в Совете Министров в составе Червена, Гинса, Бурышкина, Коробова и меня беседовали обо всем этом. Бурышкин в совершенно паническом настроении, бегает взад-вперед, кусает ногти и умоляюще требует капитуляции. Червен колеблется. Остальные -- решительно против. Но вот все как будто меняется к лучшему: союзники меняют позицию на более благоприятную нам... (2 ч. 35 м. н.).
Иркутск, 27 декабря
Часов около 7 с половиной вечера пришел с Коробовым в Совет Министров. У Червена сидели земцы. Вошли в залу, там встретили Волкова. Полумрак, на одном из столов лишь горела единственная свечка. В соседней комнате совсем темно... Мелькает силуэт Бурышкина, в панике носящегося по залу. Настроение угнетенное. "Каносса"1. Волков говорил о положении, плохо. Но в душе все-таки растет и крепнет протест против капитуляции, против соглашательства. Злоба против союзников, невыносимая, душит: "вторая Одесса, ... предатели".
Земцы уходят, мы идем в кабинет. Совещание. Много свечей, светло, садимся за стол. Беседа. Бурышкин нервно перебивает каждого, кто заикнется против соглашения. Наконец, сообщают, что вернулись наши парламентеры от союзников.