- Адмирал никак не принял. Храпел.
- Любит всхрапнуть... Ха-ха-ха! От переутомления... Ха-ха-ха! Бык-быком! А Марфа Посадница?
- Форменная донна Стервоза!
Алексей Иванович захохотал, как ребенок, простодушно и заразительно. И глаза стали детскими.
- Это вы ловко окрестили, Александр Петрович... Именно донна Стервоза! Испанисто "задается"... И сама она, мол, донна и ее дядюшка... Удостоился видеть... Тоже вроде гранда Свинтусино-де-ла-Пройдоха.
Видимо довольный своим дешевым остроумием, Алексей Иванович сам же весело смеялся.
- Так что же адмиральша, Александр Петрович?
- Ну и рожа, Алексей Иваныч! Куда хуже сапога... Адмирал храпит, а она у балкона... таращит глаза... Хотел было удрать от нее... Не к ней же являться и прикладываться к ее свиным лапкам в кольцах!.. - раздраженно говорил Артемьев.
Капитан уже не хохотал. Он стал вдруг серьезен.
- Так-таки и не явились к адмиральше?.. И тому подобное?..
- Сама позвала.
- И не подошли к руке, Александр Петрович?.. - спрашивал Алексей Иванович, взглядывая на старшего офицера сконфуженными и в то же время испуганно-укоризненными глазами.
- Не подошел... Пожал руку... Да чего вы волнуетесь, Алексей Иваныч?
- А что она? Ведь все у нас обязательно целуют ее руку. И тому подобное... Нельзя... Так как же прошел этот скандал?.. Чем кончилось? По крайней мере не развели с ней? И тому подобное?.. - совсем уже подавленно спрашивал капитан.
Артемьев рассказал про свое свидание с адмиральшей и прибавил:
- Все кончилось тем, что не подала руки... И с чего вы это так волнуетесь?
- Эх, Александр Петрович!.. - вздохнул капитан. - Не все кончилось... Только началось. И тому подобное. Она злопамятная... И теперь адмирала будет нажигать.
- И черт с ней!.. Пусть ко мне придирается!
- Ко всем, и главное - ко мне... Одни неприятности пойдут... И тому подобное. А то и законопатит нас куда-нибудь в трущобное плавание. И чего вам стоило, голубчик, подойти к ней - все-таки супруга адмирала и в некотором роде, хоть и сапог, а дама! - и приложиться к ее свиным лапам? Потешили бы ее... Мало ли какие подлые руки приходится пожимать. И тому подобное. Пожал и отошел. Так к чему из-за какой-нибудь подлой бабы наживать только беспокойство... Вы не будьте в претензии, Александр Петрович, что я позволил... И тому подобное...
И, протянув руку, капитан крепко пожал руку Артемьеву, просто и искренно сказав:
- Я - пугливая ворона, Александр Петрович. Всего боюсь. Мне бы только протянуть год - и к семье... Потом опять по летам буду отстаиваться где-нибудь в Финском заливе... А семья на даче около. Приедешь - и хорошо... Жизнь - разве беспокойство, передряги да ссоры? Ну, да, верно, уйдем и донны Стервозы не увидим!.. Как-нибудь пролетит эта история с ней!
Артемьев сказал, что он не в претензии. Ему жаль было сказать Алексею Ивановичу, что так бояться всего - ужасно.
А чем лучше его жизнь? - невольно спросил он себя, когда заперся в своей каюте и вспомнил свою службу. Он всегда "умывал руки", оставаясь "чистеньким", и боялся заступиться за "правду", чтобы не рискнуть благополучием и счастьем семейной жизни.
И разве не трус он перед женой?
XIII
Артемьев написал письмо "великолепной Варваре".
Это был крик страсти, злобы, негодования и обиды влюбленного, ревнивого и самолюбивого животного, которого так неожиданно и скоро обмануло другое лживое, красивое и очаровательное животное, - строки, достаточно глупые для человека в том возрасте, когда отрава и слепота в любви так же обычны, как и в старые годы.
Как обыкновенно бывает, письмо вдруг оканчивалось требованием "всей правды" (да еще по телеграфу), приезда в Нагасаки, как она обещала, клятвами в любви и уверениями, что несчастная и оклеветанная Вава - прелестная женщина и, выйдя за него замуж, станет еще прелестнее.
Артемьев прочитал свое посланье, и ему стало стыдно.
"Разве есть доказательства, что она лжет? Разве слухи, подлые намеки адмиральши и гнусное хвастовство Нельмина непременно правдивы? И наконец какое у меня право - и где такое право? - оскорблять женщину, которая все-таки любила?"
Артемьев разорвал письмо свое на мелкие клочки. Он решил завтра написать, а сегодня ответить жене.
Но после нескольких строк продолжать письма Артемьев не мог. Не мог написать правды. Стыдно было и лгать.
Но он избежал того и другого, - совесть сговорчива, - написал телеграмму. Напишет "бедной Соне" всю правду потом.
Несколько успокоенный, Артемьев вышел наверх, велел собрать команду во фронт, представился команде и произвел на матросов хорошее впечатление, особенно тем, что очень громко и внятно сказал, что закон не разрешает бить и употреблять какие-нибудь наказания, в законе не указанные.
Еще большее впечатление произвел новый старший офицер на жадно слушавших его матросов тем, что разрешил обращаться к нему с жалобами, если кто-нибудь будет беззаконно наказан.
Распустив команду, Артемьев вместе с боцманами осмотрел крейсер и нашел, что старшему офицеру придется много поработать, чтобы крейсер был в порядке.
- Грязновато там, где не на виду! - говорил он боцманам.
- Это точно, ваше благородие! - соглашались оба.
- Так отчего же эта грязь?..
- Не требовал прежний старший офицер!
- А я буду требовать!
В тот же вечер "новый" нечаянно услыхал, что оба боцмана посмеивались над ним, уверенные, что он только сначала "хорохорится", и заметил, что в кают-компании с ним все были сдержанны и сухи.
А Непобедный рассказывал о каких-то новых порядках, которые завел на каком-то острове какой-то Дон-Кихот.
"Пробуют", - подумал Артемьев и не обратил ни малейшего внимания.
Часов в девять он съехал на берег. Отправил телеграмму и зашел в ресторан одного из лучших отелей.
Он сел за столик, лениво отхлебывал портер и, мрачный, посматривал на публику, как вдруг к нему подошел в статском платье Кауров. Он был несколько красен, но не пьян.
- Позволите на минуту подсесть, Александр Петрович?
- Пожалуйста, Иван Николаич!
И Артемьев как-то виновато и ласково улыбнулся. А Кауров, посмеиваясь, рассказывал: