- В море не смею предсказывать. Я не бог, Алексей Иваныч. Отштормуем, бог даст, если придется, - прибавил Иван Семенович, словно бы говорил о самой обыкновенной неприятности в море.
С этими словами Иван Семенович, ловко балансируя своими цепкими ногами, вышел из каюты, нисколько не успокоивши капитана.
Снова охваченный чувствами подавленности и тревоги, Алексей Иванович лег на диван, вспомнил вдруг, что сегодня младшая девочка именинница, и наконец забылся в тяжелом сне.
Старший штурман по дороге подошел к штурвалу под мостиком. Четыре матроса крепко держали обеими руками штурвал и то и дело перекладывали его.
Иван Семенович заглянул в компас и похвалил своего любимца, старшего рулевого Векшина.
- То-то, не давай носу к ветру.
- Насилу сдерживаем. "Клейсер" так и норовит к ветру.
- А ты не пускай. И в разрез большой волны старайся. Ты - умный рулевой!
- Есть! Стараемся, ваше благородие, - ответил Векшин и самолюбиво покраснел.
Поднялся Иван Семенович и на мостик. Внимательно и строго оглядел горизонт.
- Напрасно только разбудил капитан. Тревожится бедняга! - сказал Иван Семенович Артемьеву.
- Суетливый... Ну, и семья, Иван Семеныч!
- И у нас с вами семьи, Александр Петрович!
- Алексей Иваныч не плавал...
- То-то и есть... Хороший, добрый человек, гостеприимный... Марсала у него отличная... А капитан... Не следовало Алексею Ивановичу проситься в дальнее плавание... Ну, я пошел спать, Александр Петрович.
Спустившись в свою необыкновенно чисто убранную каюту, где все было принайтовлено и ничто не качалось, Иван Семенович завернулся в бараний тулуп и лег досыпать свои послеобеденные полтора часа.
XX
Уже двое суток ревел шторм.
Под штормовыми триселями и бизанью, держась в крутой бейдевинд, "Воин" не поддается ему и мотается, весь вздрагивая и поскрипывая точно от боли.
Океан, весь седой, кипит и ревет, беспощадный и ужасный в своем бешеном, грозном величии.
Беснующиеся волны набрасывались на крейсер со всех сторон, чтобы поглотить его. Они вкатывались на палубу, но наглухо закрытые люки не пускали их вниз, и они бешено перекатывались через палубу, через бак, смыли неосторожного матроса, не удержавшегося за протянутый леер, смыли, как щепки, два катера и окатывали ледяными душами перемерзших людей.
А ветер, казалось, хотел уничтожить крейсер. Он гнул стеньги и валил его на подветренный борт.
Эти двое суток моряки спускались вниз только погреться и перекусить что-нибудь всухомятку, и снова выходили наверх и сбивались в кучки у грот-мачты, цепляясь за обледеневшие снасти.
Потрясенные, они чувствовали еще сильнее свое ничтожество перед океаном, крестились, роптали и не верили Алексею Ивановичу, когда он кричал в рупор слова одобрения, в которых не было веры. Его осуждали и теперь не стеснялись громко проклинать службу.
Только Артемьев внушал еще доверие. Все видели, что в эти дни и ночи он только на несколько часов уходил вниз. Остальное время был наверху и был настоящим распорядителем. Он не терял духа. Возбужденный, обледеневший, с отмороженным лицом, подходил к матросам, говорил, что "Воин" отлично выдерживает шторм, советовал греться почаще внизу и велел выдавать три раза в день по чарке. Матросы чувствовали, что старший офицер заботится о них, не жалея, и при нем ропот и проклятия стихали.
- То-то, братцы, и я говорил, что нечего бояться! - заискивающе потом говорил бледный от страха боцман Рыжий. Многие уж его теперь не боялись и называли первым трусом. И боцман скрывался.
Целых двое суток каждое мгновение казалось многим последним.
И все-таки у всех таилась надежда.
Не сомневались, что "Воин" выдержит шторм, и старший офицер, и "мичманенок", и Иван Семенович, и доктор.
- И не так еще доводилось штормовать! - говорил Иван Семенович.
Иван Семенович почти не отходил от штурвала, который держали шесть матросов, и, возбужденно-серьезный, обыкновенно мало говоривший на службе, он часто похваливал Векшина:
- Молодца "Векша"! Маленький, а удаленький! Вот эту большущую волну разрежь. Не гордись, седая... Так ее. Право, больше право, одерживай!
И у Векшина в сердце отходила "загвоздка" насчет смерти.
Он думал только о том, о чем и Иван Семенович: как бы не пускать на крейсер громадин-волн.
- Что за величие! Какая мощь! Какая красота! - потрясенный от восторга, восклицал маленький доктор, любуясь океаном и, казалось, в эту минуту забывший, что океан - в то же время и стихийный зверь.
- Только держитесь крепче, Федор Федорыч, смоет! - окрикнул "мичманенок", тоже восхищенный океаном.
XXI
На третий день шторм, казалось, усилился.
"Воин" начинал изнемогать в непосильной борьбе.
Волны чаще врывались и дольше застаивались на палубе. Заливаемый ими нос тяжелее поднимался. Крейсер плохо слушался руля и безумно метался, словно в агонии.
В девятом часу утра "мичманенок", посланный старшим офицером узнать, как в трюме вода, видимо взволнованный, поднялся на мостик.
Считая ненужным доложить сперва Алексею Ивановичу, который добросовестно мерз на мостике, безмолвно предоставив распоряжаться всем старшему офицеру, Ариаднин сказал Артемьеву, что вода в трюме прибывает.
- На помпы! - в рупор крикнул старший офицер.
Безнадежный ужас охватил всех. Никто не трогался. Смерть, казалось, неминуема.
- На помпы! - повторил Артемьев и бросился вниз.
Его чуть было не смыло. Удержали матросы.
- На помпы, живо! Или не хотите спастись? - бешено крикнул Артемьев.
Ариаднин уж был тут и повел с собою матросов.
Через несколько минут помпы работали.