...Морская пехота получила приказ ночью выбить немцев с безымянной сопки и закрепиться на ней. Саперы подготовили проходы в проволочном заграждении и на минном поле, и к полуночи штурмовой отряд, созданный из бойцов разных подразделений, сосредоточился в траншеях. В отряд вошла часть бойцов отделения Хвата с пулеметным расчетом Родиона. Тьма. Немцы ничего не замечали. Отряд цепью поднимался вверх по склону. Родион запаленно дышал, валенки оскользались по наледи - недавно была оттепель. Ушиб колено, шепотом выругался и снова побежал - выше, выше... Пулемет стал тяжел. На лбу под каской - пот ручьями, застилает глаза. Родион на ходу вытер варежкой лицо. Ноги от напряжения дрожат, слабнут. Снова бросок. Опять залегли: взлетела немецкая ракета. "Замри, не шелохнись!" Никого будто нет, только снег да камни. Рядом тяжело дышал второй номер пулеметного расчета Васюков, боялся поднять голову, чтобы не обнаружить себя. Ракета погасла, и "камни" ожили, опять все побежали вперед. Сердце у Родиона билось сильными толчками. "Все выше, выше..." Схватил горсть снега - и в пересохший рот. Подали сигнал: "Изготовиться к бою!" Цепь выровнялась, оружие наготове. Егеря - рядом, в какой-нибудь полусотне метров чернеют щели амбразур, шапками вспучились бетонные верхушки дотов. "Гранатометчики, вперед!" - из цепи к дотам поползли фигуры в маскхалатах, почти одновременно метнули гранаты, тяжелые, противотанковые. Взрывы слились в сплошной гул. И сразу ожили доты, открыли кинжальный огонь, поливают из пулеметов отряд, залегший на склоне сопки. Минометы фашистов кладут перед линией укреплений мины часто и плотно: заградительный огонь. Головы не поднять, не пройти... Подполз Григорий, сказал: "Бей по амбразурам!" Родион приложился щекой к ложе пулемета, дал очередь. Фашистский пулемет замолчал, но ненадолго. Принялся строчить опять. Рядом разорвалась мина, заложило взрывной волной уши. Родион помотал головой, пошевелил руками, ногами, убедился, что не ранен, и снова нажал на спуск. Минометчики перенесли огонь прямо в ряды нашей пехоты. Кого-то ранило, застонал сдержанно, сквозь зубы, другой громко вскрикнул. К раненым пополз санинструктор. Родион сменил диск у пулемета. Подобраться скрытно к дотам и взять их с ходу не удалось. По высоте открыли огонь наши артиллеристы. Пулеметы егерей по-прежнему били спереди и с флангов. Гранаты не причинили им ущерба - амбразуры были обложены валунами. Камни раскидало взрывами, но смотровые щели остались целыми. Сигнал отхода - зеленая ракета. Родион прикрывал отступление огнем. Совсем близко грохнул взрыв, пулемет отбросило в сторону. Он протянул руку, пытался найти его, но не нашел и почувствовал, что теряет сознание... Васюков подобрал поврежденный пулемет, взвалил себе на спину Родиона и стал отползать, волоча "Дегтярева" за ремень. Второму номеру было тяжело, очень хотелось оставить пулемет, который мешал ползти, но бросать оружие нельзя, и он полз, изнемогая под тяжестью тела товарища. Хват, заметив отсутствие Родиона, пополз обратно, искать его. Минут через пять наткнутся на Васюкова с его ношей и пог ему, перевалив Родиона на себя. Он быстро полз, еще не зная, жив его товарищ или мертв... Родиона тяжело ранило осколками, и он потерял много крови. Очнулся уже по пути в госпиталь. После нескольких безуспешных попыток взять высоту рота морской пехоты, потрепанная, обезлюдевшая, была отведена в тыл. 2 Нежданно-негаданно на имя Феклы Осиповны Зюзиной пришло письмо. Фекла чрезвычайно удивилась - никогда не получала писем, не от кого их было ждать. На всем белом свете не было у нее никого родных, а круг знакомых ограничен Ундой. Но вот почтальонша вручила ей конверт с крупно написанным обратным адресом. Письмо было от Меланьи Ряхиной из Архангельска. "С чего бы это моя бывшая хозяйка вспомнила обо мне?" - подумала Фекла, разбирая по складам небрежный и торопливый почерк. Меланья сообщала, что Вавила Дмитрич освободился уже давненько из мест отдаленных, приехал в Архангельск и поступил на службу в речное пароходство. Венедикт, мобилизованный в начале войны, служит на Северном флоте на Мурмане. Живут супруги Ряхины дружно, хотя по военному времени и трудновато. Меланья вспоминала добрым словом Феклу, честную и трудолюбивую девушку, и просила сообщить, как живут односельчане, какие произошли изменения в деревне. Где находится Обросим с женой и есть ли от него какие-нибудь вести? Как сложилась судьба Дорофея, Анисима, Родьки Мальгина и других рыбаков. Многие, верно, ушли воевать с немцами, в деревне теперь пусто, голодно? Словом, Меланья просила написать "решительно обо всем", потому что они с мужем очень соскучились по землякам, которые, наверное, их теперь уж и забыли. В конце письма Меланья, видимо из вежливости, приглашала Феклу в гости, если представится возможность. Фекла положила письмо и задумалась. Ей было приятно, что Меланья вспомнила о ней. Одного Фекла не знала: написать в Унду надоумил жену Вавила, который очень тосковал по родным местам. Сам он писать не хотел по многим причинам. Фекла ответила Ряхиной, сообщила, что знала об односельчанах, кроме Обросима Чухина. Тот со своей женой как в воду канул. Никто не знал, где он и что с ним. В конце письма Фекла передавала привет Вавиле, с грустью вспомнив, как он к ней по-доброму относился и даже приходил однажды под хмельком "подсватываться". В письме она об этом, разумеется, умолчала. Кто только к ней не сватался! Однако Фекла не могла и не хотела выходить замуж за нелюбимого и была свободна в своем выборе. Ни родительская воля, ни деревенские традиции и условности, ни родственные связи и корыстные расчеты не властны были над ней. Фекла припоминала, как в былые времена Обросим предлагал ей в мужья своего двоюродного племянника, не очень удачливого в жизни и тогда неприметного парня Митьку Котовцева. После отказа Феклы он вскоре женился на одной из дочерей Николая Тимонина, стал звеньевым на рыбном промысле, самостоятельным хозяином и отцом двух детей. Однако Дмитрий Котовцев не забыл Феклу. Когда обида у него со временем прошла, он стал опять добиваться ее расположения, будучи уже семьянином. Во время мобилизации Котовцев находился в море на промыслах и как некоторые другие члены судовых команд получил отсрочку. А осенью оставшимся дома рыбакам дали бронь, чтобы совсем не оголять промыслы в рыболовецких колхозах, и Дмитрий остался в селе. Однажды он пришел к ней с каким-то поручением от председателя колхоза и задержался у нее, воспользовавшись гостеприимством хозяйки, предложившей ему чашку чаю. Они сидели за самоваром друг против друга - степенный, взматеревший мужик с рыжеватой шкиперской бородой и светлыми водянистыми глазами и Фекла, по-прежнему опрятная и привлекательная, с тугим узлом волос на затылке, большеглазая и чуть грустная. Котовцев первый завел разговор. - Почему же вы тогда, Фекла Осиповна, не приняли моего свата Обросима? Он ведь приходил к вам. Фекла, будто очнувшись от дремоты, повела глазами по сторонам. - Приходил сват. Ножки с подходом, руки с подносом, голова с поклоном, язык с приговором... Помню - шуба на нем была, сукном крытая... катанки расписные... - И вы ему отказали! А ведь я любил вас, Фекла Осиповна. Всю жизнь вы мне поломали... - Вот как! Даже поломала? - Пришлось жениться не по любви, а жить по привычке... - Привычка - тоже серьезное дело. Хотя, по правде сказать, любовь должна быть обоюдной, - Фекла аккуратно расколола щипцами кусочек сахару, подержала белую рафинадную кроху в маленьких алых, согретых чаем губах. - Вы хотите сказать, что ко мне у вас не было никакого чувства? - Не было, Митя. Хоть и говорят: "Стерпится - слюбится", а все это неправда. Этим люди сами себя успокаивают, оправдывают поломанную, исковерканную жизнь... - Может, и верно. Но что делать человеку, если он любит? Ведь он в этом не виноват! Выходит, всю жизнь ему страдать? Фекла с досадой махнула рукой: - - Красивые слова! Дмитрий долго молчал. - И как же вы теперь? - глаза его стали недобрыми. - Выходит, летала птичка высоко, а села недалеко? Фекла ответила тоже присловьем: - Была бы изба - сверчки будут. - Годы-то идут. Время и стены в избе подтачивает. - Годы идут, верно. И про стены верно. Да что делать? У всякого своя судьба. Разговор Фекле не понравился. Теперь, после смерти любимого, он казался вовсе неуместным и даже кощунственным. Она сухо выпроводила гостя. - Тоскливо ведь одной-то жить, без хозяина, - полунамеком заметил он на прощанье. - Всяк петух на своем пепелище хозяин. После этого Котовцев, видимо, затеял нехорошую игру - стал искать с ней встреч. Увидя Феклу на улице, без стеснения подходил к ней, старался вызвать на разговор, грубовато шутил. Однажды опять явился к ней в избу с бутылкой водки, которую добыл бог весть где в это трудное время, когда все было по карточкам и талонам. Фекла не приняла его и выгнала с бутылкой. - Не приходи больше. Видеть не хочу! Что люди скажут? Ведь жена у тебя, двое детишек малых. Борода у тя с ворота, а ум с прикалиток! Дмитрий затаил зло. "Что за народ! - с неудовольствием думала Фекла. - Война идет, на фронте кровь льется, а им, мужикам, все любовь нужна. Окопался в тылу-то, с жиру бесится! Нисколько стыда нет".
Фекла заботливо опекала мать Бориса - Серафиму Мальгину, приносила ей пряжу, с тем чтобы она могла вязать сети для колхоза. Эта работа достаточно хорошо оплачивалась и отоваривалась продуктами по талонам. Каждую свободную минуту Фекла прибегала к старухе, помогала ей приготовить обед, прибраться в избе. В конце года на отчетно-выборном собрании колхозники избрали Феклу в члены правления. Это для нее было неожиданно, и она даже сначала подумала: "А нет ли тут какого-нибудь подвоха?" В правление, как она знала, избирали людей заслуженных, считавшихся активистами. - Малограмотная я, не справлюсь, - хотела было отказаться Фекла. - Грамоты маловато - не беда, - сказали ей. - Смекалка у тебя есть, работник ты хороший, справишься. Чем должен заниматься член правления колхоза, Фекла имела смутное представление: "Сидят вечерами в конторе, что-то обсуждают, голосуют... Правление постановит, а колхозники выполняйте". Так думала она. Но, оказывается, выполнять то, что "постановят", приходилось прежде всего самим правленцам: идти к людям, говорить с ними, убеждать, показывать пример. И если она раньше жила лишь по пословице: "Моя хата с краю", теперь ей стали поручать разные общественные дела. Поздней осенью после ледостава колхоз отправил бригаду рыбаков на озеро Мечино на подледный лов сига. Бригадиром, за неимением других, более опытных, назначили возчика Ермолая. Не прошло и десяти дней, как в правление стали поступать на него анонимные письма. Написанные, как заметно было, одной и той же рукой, на одинаковых клочках серой бумаги химическим карандашом, они попали к Панькину. Суть жалоб сводилась к тому, что Ермолай якобы плохо руководит бригадой, хлеб делит не поровну, старается для себя выкроить лишнюю пайку, ругательски ругает рыбаков "последними словами", и надо его с бригадиров немедленно снять. Панькина это озадачило: за Ермолаем прежде ничего такого не замечалось. Председатель пригласил Феклу, ознакомил ее с письмами - их было два. - Придется тебе, Фекла Осиповна, наведаться на озеро да как члену правления в этом деле хорошенько разобраться. Фекла отправилась на лыжах на Мечино. Провела сутки на стане и во всем разобралась. Жалобы на бригадира писали братья Сергеевы в отместку за то, что он поймал их за руку: ночью воровали мороженых сигов, уложенных под навесом в плетеные короба. Ермолай был хорошим, честным бригадиром. Сергеевы незаслуженно его оклеветали. Вернувшись, она обо всем рассказала в правлении колхоза. Сергеевых оштрафовали за воровство. Они затаили на Феклу зло. Большинство колхозников уважали Феклу и были ею довольны. Но доброй славе сопутствует зависть. Кое-кто завидовал Зюзиной, что она еще молода, независима и по-прежнему недоступно горда. Силу этой зависти Фекла скоро испытала на себе. 3 В начале зимы лед окреп, и хотя каждые сутки "шевелило" его приливами и отливами и у берегов изрезало трещинами, посредине реки он был матер и основателен. Начался подледный лов наваги, которая приходила с рыбных морских пастбищ в Унду на нерест. Основные бригады рыбаков уехали с рюжамн в верховья Унды, Майды, Ручьев и там начали путину. А те, кто остался в селе, пробили во льду лунки-продухи и принялись ловить навагу, на уды. Лед на реке запестрел людьми. У всех были "заветные" места, где рыбачили и в предыдущие годы, рыбачат и сейчас. В старом отцовском тулупе желтой овчины и необъятных, тоже родительских, валенках, в полушалке и ватных брюках, Фекла сидела на опрокинутой кадушке перед лункой. Неподалеку от Феклы сгорбился над лункой Иероним в старом-престаром ватном длиннополом пальто и валенках с клееными галошами. Усы и бородка у него были в инее, на носу постоянно висела загустевшая на морозе прозрачная стариковская капля. Он смахивал ее рукавицей, но тут же нависала другая, такая же... Стар стал Иероним Маркович, ему перевалило за семьдесят. Однако нужда выгоняла его из теплой избы к маленькой проруби, он сидел возле нее, сколько мог. Побыв тут час-другой, Иероним собирал смерзшиеся тушки - рыба ему попадалась некрупная - и, волоча мешок по снегу, с удочкой под мышкой подходил к Фекле. - Удачлива ты, Феклуша! Рыба у тя первый сорт. Крупна, жирна. Колхозу ловишь или себе? - И себе и колхозу, - отзывалась Фекла, поглядев на деда с улыбкой. Наловился, сбил охотку? Домой пошел? - Пора. Замерз совсем. Кровь-та не греет. - Покажи-ка улов-то, - Фекла заглядывала в мешок деда. - Невелика рыбешка-та. Ну ничего, мелкая, да порядочно. - Дак ведь стариковская. Сам я старый, тощой, и рыба такая идет. Ну да я не в обиде. Божий дар принимать надо, не сетуя. - На-ка, я тебе крупной добавлю на ушицу, - Фекла брала со снега рыбу и клала в его мешок. - Дома разберешь, что в уху, а что в печь на сушку. - Спасибо! Дай бог здоровья тебе. Клев на уду! - говорил дед на прощанье и опять волочил за собой мешок. По правую сторону от Феклы, в десятке шагов сидела Авдотья Тимонина тощая, завернутая в нагольный полушубок, как в рогожу. Нацелясь острым носом в полынью, она без устали совала по сторонам локтями. Улов у нее был тоже приличный, но от соседки она все же отставала. Феклу нынче во всеуслышание хвалили за удачную рыбалку и даже написали о ней заметку в "боевом листке", назвав стахановкой путины, и Авдотью брала зависть: "Лопатой гребет, и все ей мало!" Она искоса кидала на Зюзину недовольные взгляды. Причина недовольства крылась еще и в другом. Средняя Дочь Авдотьи Евстолия три года назад вышла замуж за Дмитрия Котовцева. А теперь идут слухи, что он стал частенько наведываться к Фекле в ее зимовку. Уж что они там делают, о чем говорят - бог знает. Но людская молва обвиняла Феклу в том, что она намеревается отбить Дмитрия у Евстолии, сделать сиротами детей, а ее - соломенной вдовой... Сам Дмитрий однажды под хмельком проговорился теще, что Фекла хотела заманить его в свои сети, да он на это не пошел, потому что верен жене. Авдотья возненавидела Феклу, браня ее в душе самыми последними словами. Она решила вмешаться в судьбу дочери, которой грозила "разлучница". Прежде всего ей хотелось унизить Феклу, опорочить ее в глазах людей. Сидя на льду, Авдотья придумала простой, но хитрый план. ...Однажды утром Фекла почувствовала, что удочка зацепилась за что-то в воде, дергала, дергала и оборвала леску. Пришлось идти домой за запасными крючками. Авдотья незаметно наблюдала за ней и злорадствовала. Фекла снова села к лунке, выловила несколько рыбин, и повторилась та же история: крючки зацепились и оборвались. В тот день Фекла наловила рыбы меньше всех. Она была сконфужена и расстроена: "Почему обрываются крючки? Неужели течение притащило какую-нибудь корягу?" Она перешла на другое место. Тут ей сначала везло, и она опять поставила "рекорд" среди удильщиков. Но через сутки удочка, словно заколдованная, зацепилась и оборвалась. Запас крючков у Феклы кончился, и она пошла на склад. Кладовщик дал ей дюжину уд и наказал, чтобы берегла их, потому что теперь наважьи крючки, как и все рыболовные снасти и принадлежности, стали большим дефицитом. Фекла снова принялась за дело, но опять крючки намертво вцепились во что-то на дне, и она была вынуждена их оборвать. Слезы закипали у нее на глазах от досады: не лезть же в прорубь из-за крючков! Сменила еще два места - результат прежний. Злое, роковое невезение вконец расстроило Зюзину. Она прекратила лов, когда оборвался последний крючок, собрала рыбью мелочишку в мешок и отправилась домой. К ней подошла Авдотья: - Ты чего уходишь? Еще рано. - Крючья все оборвала, ловить нечем, - сказала Фекла, - что-то на дне попадается... какие-то коряги... - Наверное, приливом да течением нанесло, - с притворным сочувствием заметила Авдотья. - У меня тоже оборвалось три уды. И отошла с озабоченными видом. Уженье, однако, было в самом разгаре. Рыбаки, просидев день на льду, в глубоких сумерках уходили домой с мешками мороженой рыбы. От безделья и неудач Фекла окончательно упала духом. Она отправилась со своей бедой к Иерониму Марковичу Пастухову. Уж он, старый рыбак, должен знать, почему крючки у нее обрываются, а у других целехоньки. Выслушав ее, Иероним Маркович поразмыслил и сказал: - Ежели в четырех лунках у тебя, Феклуша, крючки обрывались, так корягами, о которых ты говоришь, кто-нибудь тебя облагодетельствовал. Есть у меня одна догадка. Вечерком, когда никого на реке не будет, пойдем проверим. Поздним вечером, когда на льду не было ни души, дед взял железную кошку, привязал к ней конец и вместе с Феклой, которая прихватила пешню, отправился на реку. - Показывай твои лунки, - сказал он. Фекла указала. Дед сломал пешней намерзший на лунке лед и опустил в воду свое приспособление. Кошка сразу за что-то зацепилась. - Клюнуло, - дед стал осторожно тянуть кошку из воды. - Тяже-е-елая рыбина попалась. Не упустить бы... Из проруби дед выволок довольно большой, опутанный сетью тяжелый ком. - Гляди хорошенько. Твои уды тут. - Камень сеткой обмотан. Кто же это так сподличал? - Фекла, склонившись, высвободила крючки. - Есть, видно, у тя враги, Феклуша. Завистники. Ловила поначалу хорошо, вот и стали вредить. - А в другой, в другой-то проруби посмотрим! - Фекла нетерпеливо потащила деда к лунке поодаль. И там Иероним выловил такой же тяжелый камень, обмотанный куском невода. - Вот тебе и вся причина. Теперь надо выяснить, кто. Камни уберем, чтобы никто не догадался, что мы их вытащили. Завтра днем лови с богом, только пробей новую лунку, виду не подавай. А ночью не поленись посмотреть, кто придет снова сюда... ...Фекла затаилась за углом бани на берегу и стала ждать. Ночь была тихая, морозная и темная - ни одной звездочки. С неба сыпался мелкий и сухой снег. Поодаль угадывалась в потемках тропка, что спускается по косогору к реке. Ее протоптали рыболовы-наважники. Ждать пришлось долго. Порядком продрогнув, Фекла уже хотела было идти домой. Но вот из-за крайней избы показалась и торопливо направилась к реке высокая фигура. Фекла смогла только рассмотреть, что это женщина. Она несла что-то в руках, прижимая к себе, словно ребенка. По высокому росту и размашистой мужичьей походке Фекла догадалась, что это - Авдотья Тимонина. "Что гонит ее на лед в глухую пору? - думала Зюзина. - Баба вроде не злая. Никаких раздоров у меня с ней не бывало. И вот поди ж ты..." Фекла вздохнула и, напрягая зрение, все смотрела ей вслед с любопытством и неприязнью. "А может, она не с камнем? - появилось и тут же исчезло сомнение. - С камнем! Ишь тащит... Даже сгорбилась. Видно, тяжел. Из-под снега, поди, откопала, старалась". Все еще выжидая, Фекла думала не о том, что вот сейчас соседка тащит этот несчастный камень, чтобы бросить в нее, а о том, откуда взялись эта злоба и коварство у Авдотьи, с которой ей, Фекле, делить решительно нечего. Зависть? А причина ее? То, что Фекла ловила рыбы больше? Но ведь и другие ловят помногу! Почему именно Феклу избрала Авдотья для мести за удачливость на льду? А может, дело вовсе не в этом? Фекла терялась в догадках. Авдотья меж тем спустилась на лед к середине реки, осмотрелась и направилась прямо к той проруби, возле которой Фекла сидела нынче днем. Подойдя к лунке, подняла камень и с размаха опустила его, чтобы проломить уже намерзший тонкий лед. Камень исчез подо льдом. Авдотья отряхнулась, зябко повела плечами и вздрогнула от неожиданности, услышав: - Издалека камни-то носишь? - Ой... - Авдотья схватилась рукой за грудь. - Вот работка! А кто за нее платит? - Фекла подошла к Авдотье вплотную, и та увидела ее большие недобрые глаза, так и обдавшие холодом. - Какие камни? Ты чего?.. - спросила она испуганно. - Сама знаешь, какие. Я же видела - ты спустила в лунку камень, сеткой обмотанный. - Тебе померещилось. - Померещилось? Тогда зачем сюда пришла? Бессонница одолела? Фекла вспомнила свои оборванные крючки и неудачи, обозлилась и хотела было схватить обидчицу и выкупать её в проруби. Но лунка мала. Тогда Фекла с размаха, по-мужски ударила Авдотью по уху. Та схватилась за висок, согнулась и со всех ног кинулась бежать. Фекла в два прыжка догнала ее и толкнула в спину. Авдотья упала ничком, потом села на снег и заплакала. Фекла остановилась в недоумении. Она ожидала сопротивления, быть может, отчаянной ругани - знала, что Авдотья за словом в карман не лезла. Но Тимонина только всхлипывала. Это совсем обезоружило Феклу. Запал у нее прошел. - Ну вставай, - сказала она. - Зачем вредишь? Авдотья смахнула слезы рукавом и со злобой бросила ей прямо в лицо: - Потаскуха! Семью разбиваешь! Фекла отшатнулась, выбросив вперед руки в шерстяных варежках, как бы защищаясь от обидных бранных слов. - Да как ты смеешь? Сроду никому я жить не мешала! - Злодейка! Разлучница! - Авдотья, распаляясь, повысила голос до крика и стала наступать на Феклу, почти касаясь своей тощей грудью упругой и налитой груди Феклы. - У дочери моей мужа отбивать? А про детей забыла? Где твоя совесть? - Какого мужа? Ты что, спятила? - Я спятила? Это ты спятила! Овечкой прикидываешься! Зачем Митьку в свой невод заманиваешь? Зачем хвостом перед ним вертишь? - Ах вон оно что! - догадалась Фекла. - Вон тебе что наплели. Кто же пустил такую небылицу? - Зря люди не скажут. - Авдотья чуть отступила и стала перед Феклой настороженная, злая, натянутая, словно струна. - Он сам мне сказал, что ты уговариваешь его жить с ним... Фекла дернулась, как от резкого и неожиданного удара, и едва сдержала себя, крепко стиснув зубы. Наконец она вымолвила: - И ты веришь этому? - Верю. - Напрасно. Хочешь, я тебе расскажу все по правде? Идем. Авдотья шла молча рядом. Фекла стала рассказывать ей все, как было, без утайки. Начав с прихода Обросима лет десять назад, она сказала и о том, как уже теперь к ней являлся Дмитрий со своими приставаниями, и она его выгнала, наказав никогда больше не переступать порог ее избы. - Все равно не верю тебе, - глухо сказала Авдотья. - Но почему мне не веришь, а ему веришь? И для чего это мне кидаться на шею женатому мужику, которого видеть не могу, не то что... Ты сама подумай. Хорошенько подумай! Если бы я хотела, давно бы связалась с кем-нибудь попригляднее да получше твоего никудышного зятька! И ты, вместо того чтобы прийти ко мне да поговорить начистоту, вон чем занялась! Не стыдно ли? Ведь не мне вредишь - колхозу! А если узнают? Тебе несдобровать по нынешнему военному времени! Посчитай-ка, сколько я из-за твоих каменьев рыбы упустила? Самое малое - центнера полтора. За такое дело по головке не погладят. Авдотья испугалась. - Жаловаться пойдешь? Фекла помолчала, потом сказала раздумчиво: - Подумаю... Жаль мне тебя. Ладно, если штрафом да позором отделаешься. А если срок дадут? Если уполномоченный НКВД этим делом заинтересуется? Припишут вредительство в военное время! Под старость-то каково будет? - Не знала, что так может обернуться, не подумала, - Авдотья вздохнула и отвернула лицо в сторону. - За дочку боялась, думала - без мужа оставишь... - Ну, а если бы и в самом деле я имела виды на Митьку - помогли бы твои каменья? - Не помогли бы. Знаю твой характер: напролом бы пошла. - Ну вот... Авдотья поскользнулась на подъеме в горку и чуть не упала. Фекла вовремя подхватила ее. - Не ходи жаловаться-то. Боле не буду камни под лед опускать. Вот те крест! - Ладно, молчу. Если другие не проговорятся... - А разве другие знают? - Есть и глаза и уши. - Бес попутал... - опять вздохнула Авдотья и, не попрощавшись, свернула в свой проулок. Поверила она Фекле или нет, так для Зюзиной и осталось неясным. Фекла тихо пошла домой. На пути ей повстречался старый, полуразвалившийся амбар Мальгиных, и она вспомнила, что давно, перед женитьбой Родиона, ревнуя его к Августе, пустила у колодца недобрую сплетню. Ей стало неловко и стыдно самой себя: "Правду люди говорят: как аукнется, так и откликнется..." Ход наваги кончался. Колхозники занялись подготовкой к предстоящей зверобойке и весенней путине. Поговаривали, что вскоре из Унды отправится в Архангельск большой рыбный обоз по зимнику через Сояну. Путь это не близкий, и не легкий. Феклу заинтересовала возможность повидать в Архангельске Ряхиных, тем более что Меланья приглашала ее в гости. Хотя Фекла и не имела к ним особой привязанности и душевного расположения, ей все же хотелось посмотреть, как живут ее бывшие хозяева и что они чувствуют, перестав быть ими. Феклой руководило скорее любопытство, нежели участие в их "суковатой" судьбе Она попросила Панькина, чтобы он назначил ее сопровождать обоз. Председатель обещал это сделать, и Фекла стала собираться в дорогу. Когда она занималась починкой одежды, к ней прибежала курьер-уборщица Манефа и вручила ей под расписку повестку, которой Зюзину вызывал к себе "для личной беседы" Митенев. Митенев назначил встречу не в бухгалтерии, а в кабинете партийного секретаря, из чего Фекла сделала вывод, что пригласил он ее по делу чрезвычайному. Предположение, пожалуй, оправдалось. - Фекла Осиповна, - начал Митенев. - Нам стало известно, что недобрые люди чинили вам помехи на ловле наваги, нанося этим ущерб колхозу. Так сказать, умышленное вредительство... У вас ведь обрывались крючки? Фекла насторожилась. Ей совсем не хотелось, чтобы эта история получила огласку. Ведь она обещала Авдотье молчать. Несколько растерявшись, Фекла ответила не сразу: - Уды обрывались, верно. Какие-то коряги попадались. А насчет вредительства не знаю. Уж очень это серьезное дело - вредительство... Митенев посмотрел на нее испытующе, потом пожал плечами с видимой досадой, дескать, не хотите говорить начистоту. Выражение его лица стало неприступно строгим. - Фекла Осиповна! За укрывательство тоже по головке не гладят. Вам же известно, что в проруби опускали камни, обмотанные сетками, и вы не могли не поинтересоваться, кто! - Может, и опускали. Бес его знает. В воде не видно... - уклончиво ответила Фекла, все еще не решаясь назвать Авдотью. Ее удерживала необходимость быть верной своему слову. А Митенев добивался полной откровенности, и потому Фекла испытывала колебания и угрызения совести. Однако колебания были, пожалуй, излишними. У парторга в столе лежала записка следующего содержания: "Уполномоченному райотдела НКВД тов. Ершову. Довожу до вашего сведения поступок, совершенный Тимониной Авдотьей Сергеевной на месте удьбы наваги, а именно: она, видя, что другие члены бригады, и в частности Зюзина Фекла Осиповна, удили лучше, из зависти или по каким другим причинам придумала вредить. Спустила большой камень, обмотанный сеткой, в прорубь Зюзиной, и последняя оборвала удочки. Действия Тимониной направлены на подрыв лова рыбы. Прошу нарушителя призвать к порядку. Мальгин" В докладной прямо указывалось имя виновницы, но Митеневу хотелось точно выяснить, так ли это было в действительности. Инициалы в подписи под запиской не указывались. Мальгиных в селе было много. Какой из них писал поди разберись! На записке стояла резолюция: "Унденскому рыбколхозу. Посылаю сообщение, по которому необходимо этот вопрос обсудить на совещании бригады или правления и принять меры к Тимониной согласно Уставу. Уполномоченный рай. НКВД Ершов". Разумеется, о записке Митенев Фекле не сказал. Он добивался от нее полной искренности. Фекла боролась с собой, чувствуя серьезность положения, и Митенев это видел. - Напрасно, напрасно, Фекла Осиповна, помалкиваете. А нам, между прочим, известно, кто вредит. Какие отношения у вас с Авдотьей Тимониной? - С Авдотьей? - Фекла чуточку смешалась. - Обыкновенные отношения. Как со всеми... - Из за обыкновенных отношений она пакости делать не будет. А камни в проруби опускала именно она. Есть честные люди, сообщили куда следует. Фекла вспыхнула: - Так и разбирайтесь с ней сами Я-то при чем? Ведь я-то никому не вредила! Зачем мне допрос устроили? Митенев вздохнул с сожалением. - Это, Фекла Осиповна, не допрос, а беседа по душам. Мы бы хотели, чтобы вы на собрании рыбаков разоблачили Тимонину, подали всем пример бдительности и дисциплинированности. - Мне выступать неловко. Кто вам сообщил, тот пусть и разоблачает. Митенев поморщился с видимой досадой. - Жаль, Фекла Осиповна, что вы так неискренни. Члену правления колхоза такое не к лицу. Мы, - он все нажимал на это "мы", и Фекла невольно подумала кто же стоит за этим множественным числом. - Мы вами недовольны. Вы наверняка дали Тимониной обещание не выдавать ее. Но ведь взбучку ей все же устроили? Уж я то знаю ваш характер! "Откуда ему и про взбучку известно?" - Фекла посмотрела на улыбающегося Митенева испуганным, остановившимся взглядом, но тут же решила: "На пушку берет, по догадке". - Про какую взбучку и про какое обещание вы говорите? - Это вам лучше меня известно. Ладно, кончим этот разговор. - Митенев встал, прошелся по крошечному кабинету - невысокий, кряжистый, с редкими седыми волосами на затылке и совершенно голым теменем. - Времена нынче тяжелые. Пользуясь тем, что немцы напали на нас, всякая нечисть поднимает голову. Не забывайте о бдительности, Фекла Осиповна. А с этим делом мы как-нибудь разберемся до конца.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
В середине декабря из Унды в Архангельск вышел рыбный обоз из двенадцати подвод. На десяти санях везли мороженую навагу, упакованную в плетеные короба, а на двух, замыкавших обоз, - корм для лошадей. Сопровождали подводы Ермолай, исколесивший в своей жизни немало тундровых и лесных путей дорог, Фекла Зюзина и Соня Хват. Обозников снабдили продуктами на две недели и винтовкой с патронами. Ермолай распорядился: 295 - Ты, Феклуша, девка смелая, опытная. Тебя - в конец обоза. Что случится - кричи, бей в колотушку, я и услышу. А тебе, Соня, место посередке. Малоторенный зимник проходил по рекам: Ундой до самых верховьев, а там через небольшой, в два-три километра водораздел - до Сояны. Иной дороги не было, всюду леса, непроходимые болота с кустарниками. В летнюю пору - путь только водой. Этот зимник именовался новым. В довоенное время в Архангельск ездили через Долгощелье или Мезень на Нисогору - село возле Лешуконья, потом на Пинегу, а дальше - по Северной Двине. Новая дорога сокращала путь на добрых полсотни верст. Поздней осенью, в конце ноября, по перволедку проходили тут небольшие обозы, но после них выпадал снег, и путь пришлось прокладывать почти заново. Хорошо, что снегопадов было немного. Обоз двигался медленно по извилистому речному руслу, сжатому с обеих сторон ельниками. До самой Кучемы на десятки километров ни единой деревеньки. Ветхие охотничьи и сенокосные избушки и то редки. Расстояния такие, что "черт мерял-мерял, да и веревку потерял". Унылая в своей бесконечности и в томительном безлюдье равнина. Кони шли тихо, помахивая обындевевшими мордами, снег местами чуть не по брюхо. Переднему, самому крепкому и выносливому мерину, который проминает дорогу, приходилось совсем туго. Ермолай еще в начале пути уменьшил ему воз, переложив часть клади на задние сани. Погода стояла ясная, без облачности и снегопада. Поджимал мороз. Ночами в небе крупные звезды - словно колотые льдинки. Среди них - большая голубая луна, холодная, равнодушная, пялилась на усталый обоз и словно поддавала оттуда, из бездонной чернети неба, холоду. На возу при таком морозе не усидишь, да лошадям и так тяжело. Обозники шли пешком: впереди Ермолай с винтовкой за спиной, словно солдат ведет за собой всех, в середине - Соня - то подбежит, то притомившись, станет на полозья саней, как озорун-мальчишка, подкатится - и опять бежит. Фекла шла размеренно, напористо за последней подводой. Ночь застала путников в пустынном месте посреди реки. Ермолай, остановив мерина, крикнул: - Прива-а-а-а-ал! Обоз повернул к берегу. У кромки густого чернолесья с приземистыми одинокими елями распрягли лошадей, привязали их к саням, дали сена. Ермолай отправил Феклу и Соню искать сушняк для костра, а сам, скинув полушубок, принялся вырубать пешней прорубь, чтобы достать воды для лошадей. Запасли на ночь дров: Фекла действовала топором за хорошего мужика, расчистили под деревом снег, развели огонь. Ермолай добрался до воды: стали поить коней. К костру наносили елового лапника, заварили крупяную похлебку с комбижиром и луком, вскипятили чай. Все делали молча - устали, еле ноги волочили. Когда поели да напились чаю, малость повеселели. Ермолай аккуратно, чтобы не просыпать ни крохи драгоценной махорки, скрутил цигарку и оглядел темный лес вокруг. - Вот, девоньки, и ночлег. На мягкой постели, под звездочками, одним словом, на лоне природы... Я промеж вас лягу - теплее будет. - А обоз кто будет сторожить? - спросила Фекла. - От кого? На добрую сотню верст - ни души. - А волки? - подала голос Соня. - Могут напасть. Сторожить будем по очереди. Давайте, я первая. Ермолай завернулся в тулуп и, щурясь на пламя костра, успокоил девушек: - Волки, конечно, могут быть. Но ведь лошади-то у меня как поставлены? В круг! Мордами друг к другу, а задами в стороны. Ни один волк не сунется, задними копытами мигом брюхо распорют. Кованые! Спите без забот. Дай-ко я вас укрою. - Он старательно укутал их овчинными тулупами. - Приятных снов! А сам поудобнее устроился у костра, положив винтовку на колени. Долго сидел так. Потом сходил к лошадям, проверил, на спинах ли у них попоны, подкинул сена и вернулся на место. Утром, позавтракав и напоив коней, снова пошли мерять версты. Когда миновали Кепину, на обоз обрушилась метель. Ветер пронизывал насквозь, переметал дорогу, покрывая лед плотными застругами. Лошади выбивались из сил, и приходилось делать остановки чаще. На пятые сутки поздним вечером обоз стали преследовать волки. Фекла и Соня размахивали зажженными смоляными факелами, Ермолай палил из винтовки. Кони храпели и рвались вперед из последних сил. Огнем и выстрелами волков отогнали, однако ночь на привале провели беспокойно, почти не спали. Наконец обоз подошел к Архангельску. Вконец измотавшиеся, усталые, уже в потемках добрались до рыбной базы. Городские дома с окнами, затененными светомаскировкой, были неприветливы, словно нежилые...
Старинный поморский Архангельск стал прифронтовым городом, приобретя в военное время особенно важное значение как морской порт. Еще до войны сюда приходили иностранные корабли за лесом со всех концов света, от причалов наши пароходы отправлялись в Атлантику, в Арктику и Северным морским путем на восток. А теперь, когда балтийские и черноморские порты были захвачены или блокированы фашистами, а Мурманский из-за близости к фронту был закрыт, Архангельский порт по-прежнему давал выход в Атлантику. Из Мурманска сюда перевели большую часть транспортных судов. Немцы захватили южный участок Кировской железной дороги, и сообщение Мурманска с Архангельском установилось через Кандалакшу. По смешанному железнодорожно-водному пути наши войска, сражавшиеся в Заполярье, получали боеприпасы, продовольствие, пополнение. Все сколько-нибудь пригодные суда, вплоть до буксиров и рыбацких ботов, доставляли воинские грузы. Если в мирное время зимой навигация здесь почти закрывалась, то сейчас порт перешел на круглогодовую работу. Еще в конце августа 1941 года на Двину пришел первый союзнический караван с импортными грузами, а в октябре - второй. Третий караван встречали уже зимой, когда в Белом море стояли льды. Путь для транспортов пролагали ледоколы. Летом сорок первого года Архангельск отправил в Мурманскую область строить оборонительные сооружения десять тысяч человек. Город почти обезлюдел. Женщины и подростки стали к станкам и лесопильным рамам на заводах. Судоремонтники чинили поврежденные в боях военные корабли. В черте города формировались маршевые полки и дивизии. Госпитальные суда привозили из Кандалакши раненых. Их размещали в лучших зданиях города в пятнадцати госпиталях. Продовольствия не хватало для того, чтобы выдать населению его по скромной норме, по карточкам. Выручали рыбные промыслы. Из приморских колхозов - из Мезени, Долгощелья, с островов в дельте Северной Двины, из Золотицы, Патракеевки, Пертоминска потянулись в Архангельск по зимникам рыбные обозы. Добытые рыбаками, опять-таки женщинами, подростками да стариками, сайка, навага, корюшка, мойва распределялись по госпиталям, больницам, детским учреждениям. Рыбой отсюда снабжался и Карельский фронт. Небольшой обоз, доставленный ундянами в голодный, холодный и затемненный Архангельск, здесь приняли с радостью. Правление рыбакколхозсоюза выделило обозникам небольшую премию. Но израсходовать ее по военному времени было мудрено. Деньги пустили в оборот лишь на полупустом рынке. Ермолай запасся махоркой-самосадом, а Фекла и Соня купили себе по нитяным чулкам. В обратный путь надо было взять груз. Панькин велел Ермолаю получить на складе рыбаксоюза все, что можно, из промыслового оборудования. И пока он ездил в Чуболо-Наволок, в приморскую деревню, куда летом перебралась контора рыбаксоюза, да выполнял поручение, Фекла и Соня присматривали за лошадьми. Выбрав время, Фекла отправилась разыскивать Ряхиных.
Осколок от мины угодил под правую лопатку Родиона и застрял там, нанеся глубокую рваную рану. В прифронтовом госпитале его извлекли из-под лопатки, и эвакуировали пулеметчика долечиваться в Архангельск. Пока заживала рана на спине, Родион мог лежать только на животе, подмяв подушку под грудь. Когда он наконец смог сесть и взяться за карандаш, то написал домой письмо. О ранении решил умолчать, чтобы не расстраивать Августу, которая, по его расчетам, вскоре должна была родить. В письме он, как обычно, сообщал, что жив-здоров, воюет, бьет фашистов из пулемета, а изменение номера полевой почты объяснил переводом в другую часть того же соединения. Еще там, в траншее, придя в сознание, он попросил Григория Хвата не сообщать домой о том, что его ранило. Хват эту просьбу выполнил. Лежа в своем обычном положении на животе, Родион смотрел на морозные узоры на стеклах и думал. Перебирал в памяти все, что случилось в его жизни с момента призыва. Беспокоился за жену, мать, за брата Тихона. От него уж два месяца не получал писем. Знал только, что Тихон плавает помощником капитана на транспортном судне в дальних рейсах по перевозке важных грузов. Вовсе никаких вестей не было и от Дорофея, который, по слухам, тоже плавал на боте "Вьюн" возле Кольских берегов. Когда было светло, Родион читал книгу, принесенную шефами-школьниками с острова Корабельного, или разговаривал с соседом, сержантом Востриковым из Пермской области. Находясь в боевом охранении, Востриков был окружен немецкими автоматчиками, всю ночь, отстреливаясь от них, пролежал в открытом окопе и обморозил обе ноги. Одну ступню у него ампутировали, и Востриков никак не мог примириться с этим: ему хотелось вернуться в свой батальон, стоявший в обороне у Западной Лицы. Теперь о возвращении в часть не могло быть и речи. - Придется, видно, ехать домой да прилаживать к ноге культю, - говорил Востриков, глядя в потолок карими сердитыми глазами. - Конечно, с одной ногой какой ты вояка? - сказал ему Родион. - Но опять же в этом есть своя положительная сторона: война для тебя кончилась. Востриков - длинный, худой, с большими сильными руками, не вставая с койки, пошарил в тумбочке, достал махорку, бумагу и поглядел на Родиона колючим взглядом. - Спасибо, успокоил. Махнул рукой, взял костыли и захромал в коридор курить. Родион опять было занялся книгой, но в палату быстро вошла няня невысокая, курносая, вся в белых кудерьках Шурочка из Соломбалы и, склонясь над Родионом, шепнула: - К вам посетитель. Помните, что вставать не рекомендуется. Времени десять минут. Это было столь неожиданно, что Родион обеспокоенно заворочался и нечаянно уронил книгу на пол. Он уперся локтями в подушку, чтобы хоть сесть, но Шурочка из Соломбалы, подняв книгу, повелительно напомнила: - Лежите! И ушла. Родион, поглядывая в дверной проем, нетерпеливо ждал этого неведомого посетителя, гадая, кто мог к нему прийти. Когда появилась Фекла в халате, накинутом на плечи, глаза его удивленно и радостно засияли. Она остановилась у порога в замешательстве: все койки и раненые на них, тумбочки и халаты на спинках кроватей казались совершенно одинаковыми, и она чуть-чуть растерялась. - Здесь я, Феклуша! - позвал Родион, и тогда она увидела его знакомые глаза, улыбку и порывисто подошла, протянув руки: - Здравствуй, Родион! Голос ее звучал по-прежнему молодо. Раненые зашевелились, отовсюду, изо всех углов на Феклу смотрели любопытные глаза. Но по неписаному госпитальному этикету все молчали, чтобы не мешать свиданию, и только внимательно, украдкой изучали посетительницу. - Феклуша, да откуда же ты взялась? - Родион, с опаской глянув на дверь не увидела бы Шурочка, - все же приподнялся и сел на койке. Грудь и спина у него забинтованы, нательная бязевая рубаха была натянута поверх повязки втугую. - С обозом пришла, с рыбой. Не чаяла тебя видеть в Архангельске, да Меланья Ряхина мне сказала, что ты здесь. А ей стало известно от знакомой, которая тут, в госпитале, работает... Вот я и собралась к тебе. На-ка гостинца, - она аккуратно развернула белую холстинку и подала ему в руки кулебяку. - Спасибо. - Родион был очень рад. Еще никто не навещал его здесь. И вот землячка. - Спасибо, что ты меня нашла. Я ведь домой не писал о ранении. Боюсь Августу с матерью расстроить. - Дома и не знают ничего. Я как встречу Густю, спрошу про тебя, она отвечает: жив-здоров, мол, воюет... Вот тебе и здоров, вот тебе и воюет! Ну ладно, я ведь тоже могу не говорить, что тебя видела. Как прикажешь... Ой, как ты похудел-то! - она склонилась к нему, бережно погладила стриженую голову, провела теплой, мягкой рукой по щеке. Задержав руку, умолкла и только глядела на него, и слов у нее не находилось. И он молчал. Ему было приятно ощущать мягкое и бережное прикосновение ее ладони. Наконец, спохватившись, Фекла убрала руку и покраснела от неловкости. Он сказал сипло, будто потерял голос: - Сядь, пожалуйста. Она села на табурет и спросила участливо: - Тебя тяжело ранило? В грудь? - Нет, в спину. Под лопатку. Она кивнула. Ей как будто стало легче от того, что он ранен не в грудь. Она почему-то считала, что ранение в спину не такое опасное, как в грудь. Опять спросила: - Лечат-то хорошо ли? Доктора каковы? - Уход здесь хороший, пища подходящая, лекарства дают, перевязки делают. Скоро поправлюсь. Через месяц, наверное, а может, и раньше выпишут. - Домой на побывку приедешь? - Вряд ли. Надо на фронт. В часть. Фекла посмотрела на него сострадательно: "Бедненький! Опять на фронт, опять под пули... Вот жизнь!" - Ты вовсе теперь изменился. Стал какой-то... - она замялась. - Какой? - Мужественный, - подобрала она наконец подходящее слово. - Настоящий воин. И старше стал. Похудел... Уж от прежнего паренька в тебе мало осталось. Вон и лоб в морщинках... - Война, - развел руками Родион. - Похудел от того, что крови много потерял. Вливали. Вот на поправку пойду - гладкий буду. - Дай бог тебе хорошей поправки, - сказала она тихо и серьезно, и Родион не успевал удивляться переменам в интонации ее голоса, звучащего то весело, с задоринкой, то вот теперь уж как-то совсем робко и слишком серьезно. Фекла меж тем стала рассказывать про Унду. - Дома все живы-здоровы, от всех тебе привет, - она сказала это таким тоном, будто все земляки знали, что он находится в госпитале и низко ему кланялись. - Ваши живут исправно. Сена у них, правда, накошено мало, так прикупили. Густя выглядит хорошо. Старухи бают, что должна родиться девочка. Они по животу угадывают. Если он у будущей матери круглый, то родится девочка, а остренький - так мальчик. - Она засмущалась и понизила голос до шепота. - Я в этом ничего не смыслю. От других слышала, - и махнула рукой так мягко, округло, красиво. - Жалко, дед Никифор помер. Тебе, верно, писали? А Иероним живехонек. Летом в море ходил! - Да ну? - удивился Родион. - Ей-богу! На тресковой доре с двумя бабами за селедкой. Обратно еле пригребли - ветер был противной. Дедко как до избы добрел и свалился... Однако отлежался. А в село все похоронки идут... Уж человек двадцать погибло на фронте. Она замолчала, посмотрела перед собой отрешенно, думая о чем-то не касающемся ни этой госпитальной палаты, ни Родиона. - Похоронки, конечно, нелегко получать... Да что поделаешь? Война. - Скорее бы конец ей. Ох, трудно люди живут! Кругом беды да несчастья. И голодно. У нас еще терпимо - рыба есть, паек рыбакам выдают подходящий. А в городе хвойный настой пьют, в столовых по осени котлеты из морской капусты делали... Мне Меланья рассказывала. У нее ведь вернулся Вавила-то. Совсем вернулся, перед войной еще. Сначала плавал по реке на барже. А потом его на Мурман отправили, на оборонные работы. И там в армию взяли. Служит в каком-то обозе. На передовую, видно, по возрасту не годится, так в обозе... - Воевать так воевать - пиши в обоз! - это такая поговорка у фронтовиков есть. - Живут они, вернее теперь уж одна Меланья, на частной квартире, в малюхонной комнатушке. Моему приезду обрадовалась очень даже. Все расспрашивала про деревню. Она работает в швейной. Раньше шляпки делали, теперь полушубки для армии шьют. - А Венька у них где? - Тоже плавает. Военный моряк. - А я вот в пехоте. Правда, в морской. Разница есть. - Говорят, в морской пехоте - храбрые солдаты. В газетах пишут, что в одних тельняшках идут на пулеметы... Ты уж береги себя. На пулеметы не ходи. - Это уж как придется. О себе-то расскажи. Как живешь? - Да что, живу. Мы ведь не на фронте. Не опасно. Летом сидела на тоне, а как стал лед на реке - навагу удила. Как все... Меня ведь в правление избрали! - с наивной гордостью сказала она. - Поздравляю! В начальство, значит, вышла? - Ой, Родя, что ты! Какое из меня начальство? Так только, заседаю... - Заседать - тоже дело. Все одна живешь? - осторожно поинтересовался он. - Да одна... - нехотя ответила Фекла. Подошла Шурочка и вежливо напомнила, что десять минут прошло. Фекла всплеснула руками: - Так скоро? А часы у тебя не врут? - Часы у нас правильные, - суховато ответила Шурочка, посмотрев на Феклу ревниво. Она ревновала всех раненых к посетителям, особенно к женщинам, хотя они бывали редко. Фекла расстроилась, замялась, потом вдруг принялась снимать со своей кофточки брошь - серебряную, с красным камнем, подаренную когда-то Вавилон на именины. Отстегнула ее и стала совать в руку Шурочке. - Возьми брошку на память, а нам дай еще хоть пять минут. Дай, ради бога! - Ой, что вы! - смутилась Шурочка и, наотрез отказавшись принять подарок, оскорбление поджала губы и вышла, разрешив им поговорить еще немного. Зажав в кулаке брошку, Фекла сказала Родиону: - Ты зря скрываешь от своих, что ранен. Потом узнают - больше расстроятся. Подумают, что не писал про ранение потому, что оно было очень опасное... - Пожалуй, ты права, - призадумался он. - Напишу теперь же, что нахожусь в госпитале. И ты им расскажи. Привет передай. - Если велишь - расскажу. А Густя не приревнует? - Она не ревнивая. Фекла с грустинкой в глазах пошевелила бровями, положила загорелую ладонь ему на бледную руку. - Поправляйся. Я тебе здоровья принесла. Могу и кровь свою дать. Скажи доктору, пусть возьмет. Скорее вылечишься. - Спасибо, - благодарно улыбнулся Родион. - Теперь уж не требуется. Да и группы у нас с тобой могут оказаться разные. - Думаешь, не подойдет моя кровь? Подойдет! - Может не подойти. Она у тебя больно горячая, с характером... - В холодной-то крови какой толк? Снова в палату заглянула Шурочка, и Фекла с сожалением засобиралась. - Дай-ко я тебя поцелую на прощаньице. Можно? - склонилась, разволновала кровь поцелуем. У Родиона голова закружилась. - Прощай. Поправляйся. И пошла медленно и плавно к выходу. 2 В обратный путь ехать порожняком все-таки не пришлось - везли продукты для рыбкоопа, керосин и солярку. Продовольствие и горючее были на вес золота, и обозники берегли их пуще глаза. Огорчило Ермолая то, что не удалось полностью получить по заявке колхоза сетную дель и другие промысловые материалы. Склады рыбакколхозсоюза оскудели. Теперь дорога казалась более знакомой и не столь утомительной, как из Унды в Архангельск. Грузы веселили - едут в село не с пустыми руками. Фекла все еще была под впечатлением встреч с Меланьей Ряхиной и Родионом. Меланья очень изменилась, постарела, растеряла по житейским ухабам прежнюю гордость и заносчивость. Перед отъездом Фекла еще раз наведалась в госпиталь уже с Ермолаем и Соней. Родион очень обрадовался землякам. Но как следует поговорить не пришлось: начался врачебный обход и свидание прервали. Соня Хват все же успела порасспросить Родиона об отце и ушла из госпиталя невеселая, унося в душе тревогу за родителя. Грустная сидела Фекла в передке саней, завернувшись в тулуп, с кнутом и вожжами в руках. Обоз неторопливо тянулся по зимнику. Всюду снега, прибрежные леса с белыми хлопьями на ветках. Полозья тихо шуршали по снегу. Лошади пофыркивали, мотали головами, звякали уздечками. В этом безлюдье, в однообразном безмолвии зимы с трудом верилось, что где-то там, возле сердца России, грохочут орудия, льется кровь, черные вражьи дивизии лезут и лезут вперед, оставляя на снегу тысячи трупов... Фекла соскакивала с саней и торопливо семенила рядом с лошадью маленькой, мохнатой, обындевевшей. Лошадь, наверное, мечтала о теплой конюшне и охапке сена. Фекле хотелось поскорее добраться до избы, пожарче натопить плиту и вдоволь напиться чаю... А после лечь и расправить усталое тело на старой, еще родительской перине, увидеть, как в полутьму зимовки заглядывает луна, и услышать, как над головой на стене бойко тикают ходики, словно торопятся встретить утро. "Боже мой, как бы крепко я спала дома!" - мечтала Фекла. Но до конца пути еще далеко. Она глядела вперед, вдоль реки, видела низкие облака, а под ними - чернолесье, притихшее до весны, до пробуждения, белые проплешины пожен и болотистых пустошей.
Во второй половине дня сразу потемнело, собралась метель. Она навалилась на село с северо-востока, обрушилась из низких плотных туч. Ветер походя подхватывал снег и кидал его на крыши, на улицы села. Он подвывал, наводя дремучую тоску на собак, свернувшихся под крылечками или в сенях. Собаки тоже подвывали ветру и спросонья побрехивали всполошно, будто к селу с тундровых пустырей крались воры... Чебурай, тоньский пес, обычно жил на подворье Ермолая. Но поскольку хозяина не было, то он кормился по людям, словно овечий пастух - сегодня тут, завтра там. Чаще всего он наведывался к Иерониму Марковичу Пастухову. Старик, хоть и у самого есть было почти нечего, кроме пайкового хлеба да сушеной наваги, каждый день ухитрялся накормить и собаку. Как только завихрился на улице снег, пес примчался к Иерониму спасаться от голода и стужи. Он вбежал на крыльцо, налег передними лапами на дверь. Она не поддавалась. Тогда пес коротко и требовательно взлаял, и, немного погодя, дверь отворилась. - А, Чебурайко! - сказал дед, выглянув на улицу в полушубке, накинутом на голову и плечи. - Заходи в хоромы. Пес вбежал в избу, посуетился у порога, кинулся к миске, которую Иероним Маркович поставил ему, мигом ее опустошил и старательно вылизал. Потом прилег у порога, следя за дедом. Тот сидел у стола и накладывал на запятки валенок аккуратно выкроенные заплатки. Хозяйка, спустив с лежанки тощие ноги в шерстяных носках, пряла овечью шерсть. Веретено, свесившись к полу, тихонько жужжало у нее в вытянутой правой руке. Левой она пощипывала шерсть из кома, привязанного к пряснице. На улице шумел ветер, сыпал в ветхие стены снег и уже до половины залепил маленькие окна. Пес вдруг запрядал ушами, поднял морду. Издалека, еле слышное, донеслось конское ржанье. Чебурайко вскочил, заскулил, просясь на улицу. Иероним с ворчаньем выпустил пса. Темным комом Чебурай вымахнул на дорогу и понесся по ней вниз под угор, к реке. Там шел обоз. Ермолай, приметив в метельной кутерьме живой клубок, подкатившийся под ноги, радостно сказал: - А-а, Чебурайко! Встретил-таки! Пес побесновался возле хозяина, то обегая его кругом, то кидаясь на грудь, на присыпанный снегом полушубок, и, одурев от радости, помчался дальше. Посмотрел на Соню Хват, сидевшую на санях снежной бабой, прыгнул в последние розвальни к Фекле и лизнул ее в нос, изловчившись. Фекла тоже обрадовалась: "Наконец-то мы и дома!" На другой день, немного отдохнув и выхлестав из тела березовым веником в жаркой бане дорожную стужу, Фекла собралась навестить семью Родиона. Хорошенько подумав, что и как будет говорить Августе, она положила в карман аккуратно завернутые в бумажку чулки, которые купила в городе на свою премию, и отправилась к Мальгиным. Августа, надев поверх широкого в талии платья просторную вязаную кофту, в избе было холодновато, несмотря на то что топили - дров не жалели, сутра села шить вельветовые штаны Елесе из старых Тишкиных. Парасковья полдня ходила у печки, и пока не вскипятила все чугуны с водой и не сготовила обед, не угомонилась. А потом выбрала место посветлее у окна и принялась вязать рюжу. Фекла поздоровалась и, сев на широкую, вымытую добела лавку, осведомилась: - Как твое самочувствие, Густя? Скоро ли будет прибыль у вас в семье? Родион спрашивал меня об этом, а я, по правде говоря, не знала, как и ответить... Августа от неожиданности выронила из рук стальные ножницы, которыми кроила, и медленно опустилась на стул. - Родио-о-он? - протянула она. - Разве ты его видела? - Видела. Он сейчас временно находится в Архангельске. Передавал вам большой привет и вот подарочек тебе, Густя, послал. - Фекла вынула и положила на стол сверток. Потом, подумав, развернула его сама и расправила перед Густей во всю длину новые чулки. - Носить велел на здоровье. Густя, не смея прикоснуться к ним, смотрела на чулки с недоумением и каким-то суеверным ужасом. "Почему он в Архангельске? - думала она. - Все время был на Мурмане, на передовой, а теперь в Архангельске?" - Да не томи ты, рассказывай! - нетерпеливо сказала она Фекле. - Как он в Архангельске оказался? Где ты его видела? - Он в госпитале. Скоро выпишут. Уж почти совсем поправился. - В госпитале? - воскликнули в один голос Августа и Парасковья и всплеснули руками. - Он же писал вам! Неужто письмо не дошло? - слукавила Фекла, чтобы оправдать Родиона, который вначале решил о ранении домой не сообщать. Густя замотала головой: - Не было о ранении никакого письма. Тяжело ли его ранило? Как он там? Господи!.. - она закрыла лицо руками. Парасковья, держа иглу на весу, смотрела на Феклу карими глазами пронзительно и напряженно. - Был ранен в спину, под лопатку. Задело осколком. Но рана небольшая, не опасная. Теперь уж почти все заросло. Да вы не печальтесь очень-то. Раненых там - уйма... Тыщи! Война идет, обычное дело. Иные уже по два, по три раза ранены, а все живут и воюют... Вылечатся - и опять на фронт. Так и он... - Совсем мы не знали об этом... - упавшим голосом сказала Августа. - Куда же могло деться то письмо? Господи... так вот случится что с человеком, и не узнаешь. Почему же я не знала? Почему из части не сообщили? - Из части сообщают только об убитых. Да без вести пропавших, - тихо сказала Фекла. Парасковья опустила иглу и всхлипнула, низко склонив голову. - Теперь вы и узнали, - Фекла вздохнула с некоторым облегчением от того, что главное в разговоре - позади. - Да вы не волнуйтесь. Выглядит он хорошо. Против того, какой дома был, даже поправился. Во какие плечи! Лицо румяное... - Фекла привирала нарочито бодрым тоном, стараясь успокоить женщин: дескать, ничего очень уж плохого не произошло и падать духом не надо. Парасковья, утерев слезу, оставила рюжу и взялась за самовар. Налила в него воды, наклала в трубу угольев и опустила зажженные лучинки. После разостлала на столе холщовую скатерку. - Покушай с нами, - сказала она Фекле. - И говори все по порядку, без утайки. Про плечи да румяное лицо ты, конечно, неправду баешь. На госпитальной-то койке какие уж плечи да румянец... Как ты узнала про него? - От Меланьи Ряхиной. Приехали мы в Архангельск, сдали рыбу, чуток поосвободились, и я пошла к Ряхиной. Они мне письмо прислали, адрес дали. Ну, вот Меланья мне и сказала, что Родион ваш лежит в госпитале, в большом доме с белыми колоннами по передку, на углу набережной и Садовой улицы. А сама она узнала об этом от знакомой женщины, что работает там. Я сразу и направилась туда. Надо, думаю, навестить земляка. Прихожу к нему в палату, а он на кровати сидит и книжку читает... То-о-олстая такая книжка. Зрение у него, видно, хорошее. Ну, увидел меня, обрадовался, стал расспрашивать. Я ему полностью про Унду об-сказала, а потом время вышло, и мы с ним распрощались. Он меня до лестницы проводил. Халат на нем байковый, теплый... Я ему слово дала, как вернусь домой - зайти к вам. - Фекла помолчала, взгляд ее упал на чулки. - А чулочки эти он тебе еще осенью купил, до отправки на Мурман, да все послать было не с кем. А тут достал из тумбочки и мне передал. Будто специально приготовил, будто знал, что к нему кто-нибудь из деревни заявится... Ну вот, пожалуй, и все. Густя выслушала ее молча, не перебивая. Ребенок у нее в животе внезапно торкнулся, шевельнулся. Ее слегка замутило, лицо стало бледным. Овладев собой, Августа сказала: - Спасибо, Феклуша, за весточку о Роде. Хоть весточка эта не очень и радостная. Ранен муженек, а все же весточка... - Кормят-то как в госпитале? - спросила Парасковья, отрезая от пайкового хлеба тонкие ломтики. - Кормят раненых прилично. Не обижался. - А по палате-то ходит или с постели не встает? - Августа спросила еще, на всякий случай. Может быть, Фекла преувеличивает насчет проводов до лестницы в байковом халате. - Да ходит же, я вам говорю! Ноги-то у него ведь целые! - Ну ладно, садись, Феклуша, за стол, - пригласила Парасковья. - Самовар готов. Заварку найдем из старого запасу, а сахару вот нету... - А и ладно. Без сахару-то лучше. Сахаром вкус чая перебивает. Я ведь заядлая чаевница! - Фекла скинула с плеч полушалок, раздела плюшевый жакет и скромно присела к уголку стола. - Про Тихона он не рассказывал? - спросили ее. - Говорил. Тихон плавает на большом торговом судне. Важные грузы возит. А боле ничего про Тихона не сказал. - А про Хвата? Они ведь вроде служили вместе? - Про Хвата говорил. Он у Родиона отделенный командир. Жили дружно, в одной землянке. До ранения, конечно... После госпиталя Родион метит обратно в свою часть. Встретятся снова друзья-приятели. - Ты зайди Соню Хват порадуй, да и Варвару. - Так ведь Соня-то там была. Мы на второй раз к Родиону приходили с ней. Она все про отца расспросила и матери, надо думать, рассказала. Скоро у вас прибыль будет! Дай господи, чтобы у тебя, Густя, все обошлось по-хорошему. - Спасибо, - сказала Густя. Посидев еще немножко для приличия, выпив вторую чашку чаю, Фекла попрощалась и ушла, оставив Августе адрес госпиталя. Августа, проводив ее до крылечка, хорошенько рассмотрела номер полевой почты госпиталя. Адрес показался ей знакомым. Она достала последние письма Родиона, сравнила госпитальный адрес с тем, что был на письмах, и опустила руки. Номер полевой почты один и тот же. "Значит, не писал нам, чтобы не тревожились. Боже мой! Вот уж эти мужики! Им соврать ничего не стоит, а ты тут мучайся, жди вестей". Она ушла в горницу и тихонько от свекрови всплакнула.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Война ограничила колхозный зверобойный промысел участками от Кедов до Инцов по Зимнему берегу Белого моря. На дальние лежбища выбираться было нельзя: приливами и местными течениями туда заносило мины с беломорских заграждений против неприятельских кораблей и подводных лодок. Поморы занимались выволочным промыслом на старых, хорошо освоенных местах Зимнего берега. В былые годы на плавучих и припайных льдинах близ мыса Воронова до Инцов в первой декаде января собирались тюленьи стада числом до пяти тысяч голов. Со всех приморских сел зверобои тянулись в Уйду, которая исстари была промысловым центром побережья, сбивались в дружные ватаги и на оленьих упряжках и на лошадях отправлялись за добычей. Выход на лед приурочивали по церковному календарю к "сретенской" ночи, когда уже от самых крупных гренландских тюленей народятся белые пушистые создания бельки. "Сретенская" ночь приходилась на четырнадцатое февраля. Испокон веку в народе бытовала поговорка: "В сретенье зима с весной встречаются". Где-нибудь в Средней России февральские метели выдохнутся, небо от облаков очистится, и над заснеженными просторами засияет солнце. С крыш нависнут сосульки, под стрехами четкой точечной линией пробьет наст дневная капель, санные колеи на зимниках заблестят, как вощаные. Зайцы станут по ночам выбегать на дорогу, подбирать вытаявшее сенцо, оброненное с возов, птицы днем выискивают зерна в оттаявших конских катышках... Крестьянин, вывозя из дальних урочищ остатки запасов сена или дров, прикроет ладонью глаза от яркого солнечного света и скажет: "Весна глаза крадет". А у поморов в эту пору услышишь другую поговорку: "В сретенскую ночь не убрать Зимнего берега!" И здесь пока еще не очень уверенные длинные лучи солнца пробьют холодные облака, и повеселеет тундра, засверкает под ними белая гладь, распростившись с наскучившей долгой полярной ночью. Тогда и выберутся тюлени из студеных вод на льдины - пощуриться на солнце, погреть в его лучах мокрые, с линялой шерстью жирные бока, приласкать детенышей. Добыча рядом, только успевай поворачиваться, зарабатывая себе хлеб насущный. И не зевай: опасности на каждом шагу. Приливы и отливы, местные течения возле мысов и островов держат лед в непрестанном движении, предугадать которое может лишь опытный, умудренный летами и знанием промысловик. Да и то, если шторма у зимы в запасе. А когда двинет она их в наступление на побережные воды, вся ледовая обстановка вмиг изменится. Тут уж ничего не предугадаешь, не рассчитаешь... Основная "промысловая ячейка" - звено, оснащенное легкой лодкой-семерником, сшитой из тонкого теса, винтовкой с патронами, багориками для боя бельков, веревками - чтоб связывать шкуры в юрок, чайником и котлом для варки пищи и запасом продовольствия на три-четыре недели. Звенья объединялись в бригады, им отводили на побережье участки промыслов. В нынешнем году звенья почти наполовину состояли из женщин. Мужики или воюют, или уже отвоевались... А из тех, что были на брони, многие сидели на реках у наважьих рюж. Узнав, кто в каком звене будет работать, женщины острили: - Нынче мужики-то по норме, вроде как сахар по рыбкооповским талонам. - Только для мужицкого духу! - А есть ли дух-от? Был, да весь вышел. Все - молодежь, лет под шестьдесят! - И того боле-е-е! Панькин с некоторой грустью смотрел на озабоченные женские лица и думал: "На опасное дело посылаем женок. Не очень опытны, силенкой да ловкостью им с настоящими зверобоями тягаться трудно. Ну да ничего, выдюжат". В напутственном слове он так и сказал: "Надо выдюжить, бабоньки. Теперь вы в колхозе - полная замена мужского персонала". "Вы-ы-ыдюжим! Чем мы хуже мужиков-то?" - послышались голоса. И когда бригады собрались в путь, он вышел на берег проводить их. Было наказано: детей на промысел не брать. Но председатель приметил, что возле лодок крутятся несколько подростков лет четырнадцати-пятнадцати. Одеты по-дорожному, глаза горят удалью. Увидев председателя, пареньки попрятались за возы. Панькин решил на них махнуть рукой: "Все равно не удержишь. Матери берут, чтобы побольше на семью заработать, они и в ответе". Отправляя женскую армию в поход, Тихон Сафоныч носил в душе беспокойство. У многих женщин не было кормильцев - одни на фронте под огнем, другие на госпитальных койках мечутся в бреду от тяжких ран, третьи зарыты в чужедальней стороне, сраженные фашистской пулей. И теперь красноармейские жены и вдовы сами идут на дело опасное и трудное... Он окинул взглядом толпу людей, готовых двинуться в дорогу, и заметил среди них Феклу. В стеганом ватном костюме и шапке-ушанке она стояла к нему спиной и о чем-то говорила со звеньевым Семеном Дерябиным. Панькин подумал, что где бы Фекла ни появилась, уверенность и ощущение того, что все будет как надо, ничего плохого не случится - потому что она тут, - оттесняли в сторону сомнения и тревогу. "В этом костюме Фекла на мужика смахивает, - подумал Панькин. - Если бы не волосы из-под шапки темной прядью да не ножик на поясе наособицу - за спиной, - нипочем бы не узнал". Он подошел к Зюзиной, поздоровался. - Бывала ли на зверобойке-то, Фекла Осиповна? - Не бывала, так побуду, - ответила она и посмотрела весело: с прищуром. - Будь осторожна. В унос не угоди... От звена не отбивайся, далеко от берега не ходи. Семен, - обратился председатель к Дерябину, - отвечаешь головой за нашу красавицу! - Будь спокоен. Не пропадет Фекла. Человек она боевой. По тоне знаю, ответил Дерябин. - Ты ее подскульной2 поставь. Крепче ее у тебя в звене, пожалуй, никого нет. - На пару станем. Она справа, я слева. - Только не разорвите нос у лодки, как, бывало, на Кедах. Григорий Хват с Борисом Мальгиным рванули, как коренник и пристяжная в разные стороны силы у них хоть отбавляй, - и разорвали нос у лодки надвое... - Видать, лодка была сшита некрепко, - заметила Фекла. При упоминании о Борисе улыбка с ее лица исчезла. - Может, и некрепко, - согласился председатель. - Ну, всего вам хорошего! Счастливого пути, зверобои! Удачи вам! Благополучного возвращения. Эти слова Панькина послужили сигналом. Обоз вытянулся цепочкой по реке и повернул в устье, к Мезенской губе. 2 На морском берегу обоз разделился по станам. Четыре звена с двадцатью семью зверобоями остались близ летней семужьей тони на Кедах. Среди них и лодка-семерник Дерябина с ее экипажем - Феклой, Соней Хват и еще тремя колхозницами. Звено Дмитрия Котовцева стало лагерем поодаль. Котовцев подобрал себе людей по родственному признаку: Авдотья и Николай Тимонины теща с тестем, три замужние дочери да Варвара Хват - дальняя родня Дмитрия по отцу. Ночевали на берегу, в лодке, под оленьими да овчинными одеялами, поужинав похлебкой из крупы, сваренной на костерке. Утром чуть свет Дерябин разбудил своих помощниц веселой прибауткой: - Ну, бабоньки, вставайте! Попьем кофею, перед зеркалом прихорошимся и пойдем на прогулку. Женщины выбрались из-под одеял, утерлись снегом, вскипятили чайник и позавтракали. Никакого "кофею", конечно, и в помине не было. Уложили в лодку все необходимое и впряглись в лямки. Сначала шли по припаю, потом осторожно перебрались на плавучую, прижатую к берегу большую льдину. Дерябин тянул лодку впереди, рядом с Феклой. За плечом у него зверобойная винтовка. В лодку ее не положил, боялся потерять. Винтовка мешала ему идти с лямкой, однако он старался не обращать на это внимания. Фекла, налегая на лямку, брела по снеговой целине. Позади, приноравливаясь к ее шагам, - Соня. Дерябин молча месил снег своими большими, подшитыми кожей валенками. Лодка, словно санки, легко скользила на полозьях-креньях. Пройдя с полверсты, остановились. Впереди - торосистое поле. Дерябин скинул лямку, поднялся на большую плоскую стамуху и посмотрел из-под руки на розовые от солнечного света льды. Вернулся к лодке, сказал: - Надо еще идти. Впереди - стадо, но далеко... За большой полыньей. Добрались до полыньи, осторожно спустили лодку, сели в нее. Дерябин стал грести. Вскоре лодка приткнулась бортом к льдине. Звеньевой вышел первым, стал придерживать ее, чтобы не зачерпнула воды низко осевшим бортом. Женщины по очереди выбрались из лодки на лед. Вытащили семерник и потянули дальше. Сначала мокрое днище прихватывало к снегу, но потом оно обледенело и лодка пошла свободнее. Увидели стадо на краю льдины. Семен лег на снег, и женщины тоже распластались на нем с багориками в руках, с веревками, обвитыми вокруг себя, с ножами на поясе. Звеньевой велел Соне Хват стеречь лодку и пополз. Звено - за ним. С подветренной стороны подобрались близко к лежке. Дерябин прицелился и снял выстрелом тюленьего сторожа - матерого лысуна. Потом стал стрелять в других самцов, перезарядил винтовку и побежал вперед. Женщины тоже побежали, держа багорики, словно копья... На следующий день все повторилось сначала. Все так, как было вчера, как будет завтра. Работа до седьмого пота, выстрелы, мягкое тюканье багориком по головам бельков, взмахи острым, как бритва, ножом. Брызги тюленьей крови на ногах, на руках и лицах, бесформенные, сальные связки шкур, ободранные тушки на льду, вороны над ними в зловещем карканье, ветер, снег, поземка... И еще опасение - не попасть бы в потемь, успеть до отлива выбраться на берег. А утром побудка: - Вставайте, бабоньки! Дерябин жалел женщин, которые очень уставали, и по утрам сам кашеварил у костра, поднимаясь раньше всех. На восьмой день промысла звенья Дерябина и Котовцева сомкнулись на одном большом тюленьем стаде. Договорились работать вместе. И здесь ледовая дорожка Феклы Зюзиной скрестилась со зверобойной тропкой Авдотьи Тимониной. Фекла связывала шкуры в юрок, когда услышала неподалеку истошный вопль: - Спаси-и-те! Выпрямилась, огляделась по сторонам. Увидела перед собой льдину, притиснутую к припаю приливом и ветром с моря, а на льдине - хохлушу3, одну-единственную, отбившуюся от стада. Поодаль, слева от Феклы, ничего не замечая и не слыша из-за шума ветра и моря, торопливо работали зверобои. "Кто же кричит? - подумала Зюзина. - Может, мне поблазнило?" Но нет! Ветер донес опять женский голос, полный ужаса и отчаяния: - Спаси-и-ите! Оставив связку шкур, Фекла побежала к льдине, на которой лежала хохлуша. Зверь, будто почуяв неладное, торопливо работая ластами, полз к краю льдины, чтобы нырнуть в воду. Прямо перед собой Фекла увидела узкую полосу темной воды. В ней кто-то отчаянно барахтался, высовывая руки на кромку льда и судорожно, но безуспешно пытаясь вцепиться в нее, скользкую, высокую. Фекла мигом подбежала, еще не ведая, кто попал в беду, и протянула свой багорик крюком вперед - Держись! За багорик держись! Над краем льдины показалось испуганное, с округлившимися, как у белька, глазами и мокрыми прядями растрепанных жидких волос лицо Авдотьи Тимониной. На какие-то мгновения в голове Феклы вспыхнуло злое, мстительное чувство. "Ага! В полынью влопалась! Так тебе и надо!" Но тут же Фекле стало совестно: "Человек в беде, а я рада. Куда гоже?" Она подошла ближе к кромке льдины, протягивая багорик утопающей. Та наконец поймала крюк и схватилась за него обеими руками Фекла, рискуя сорваться в воду, напрягая силы, стала подтаскивать Авдотью к себе. "Еще... еще немножко... Ух и тяжелая же! Одни кости да кожа, а тянет, словно камень..." Фекла подбодрила Авдотью: - Крепче держись! Сейчас выберешься... Авдотья навалилась грудью, потом животом на льдину. Фекла перехватилась древко багорика скользило у нее в руках, - и, поднатужась, рывком вытащила ее из воды. Проволокла, как убитого зверя, подальше от воды и поставила на ноги. Издали, не чуя под собой ног, запоздало бежал муж Авдотьи - Николай. Грудь его от частого дыхания ходила ходуном. - Как тя угораздило? - крикнул он, побледнев. - За хохлушей... за хохлушей... стала прыгать через промоину да не рассчитала... - зубы Авдотьи стучали, одежда на ней начала смерзаться. Николай снял с жены мокрый полушубок и надел свой. - Скорее к берегу! Надо обогреться! Он взял жену под руку и потащил ее к стану. Авдотья обернулась и сказала сипловато, срывающимся голосом: - Спасибо тебе, Феклуша. Век буду помнить! Фекла молча подошла к своему юрку, потуже затянула петлю и тоже пошла к берегу, опасливо оглядывая льды. 3 Иероним Маркович серьезно захворал. Утром он почувствовал какую то слабость во всем теле, руки и ноги повиновались плохо, на лбу выступил холодный липкий пот. Никогда по утрам так не бывало, - поднимался если уж не очень бодрый, то, во всяком случае, не хворый. А тут - на тебе. Он не без усилия откинул тяжелое ватное одеяло, осторожно спустил ноги с кровати и не сразу нашел валяные обрезки, которые служили ему вместо домашних туфель. Нащупал-таки их ногами, надел. Хотел встать, но тут же согнулся, охнув: резануло острой болью поясницу. Иероним Маркович озадаченно сел на край кровати. Заныло под ложечкой, и сердце стало сбиваться с правильного ритма, замирало, голова закружилась. Он немного посидел, вроде стало легче. Жена в теплой вязаной кофте и толстом шерстяном полушалке ворочала ухватом в пылающей печи, ставя поближе к огню чугунок с постными щами. - Худо мне, Аннушка, - сказал Иероним Маркович слабым голосом. - Чего худо-то? Ведь с утра, - жена поставила ухват у шестка, сняв с самовара трубу, добавила в него угольев. Самовар был медный с въевшейся сколько ни чисти - прозеленью, такой же старый, как и хозяева - Что болит-то? - Все болит. Умру я скоро, - сказал дед, совсем упав духом. - Давай не умирай. Поживи еще. - Все тело болит. - Возьми себя в руки. Али не мужик? - Был мужик, да весь вышел. Ослаб совсем. Конец, видно, приходит... Такие приступы слабости бывали у деда и раньше, но проходили. Иероним отлеживался и принимался "жить дальше". Анна, помня об этом, не приняла всерьез стенания мужа, хотя, конечно, жалела его. Кинув на супруга пытливый взгляд и подумав, что дело, может быть, не так уж плохо, что его одолевает очередной приступ старческой немощи, она понемногу перешла на шутливо-незлобивый тон, стараясь, подбодрить и хотя бы чуточку развеселить супруга. - Умирать теперь не время. Земля на кладбище словно каменная, мерзлая. Могилу копать будут - недобрым словом помянут. Погоди до весны, а там, даст бог, и до лета доживешь... - Все шутишь! Как погодить-то? Кабы от меня зависело. - Возьми себя в руки. Ты же меня пережить собирался. - Тебя переживешь! - Дед, покряхтывая, все же поднялся с кровати, прошел в передний угол, накинул на плечи полушубок и стал "расхаживаться". Походил взад-вперед по домотканому полосатому половику, разогнал немножко совсем было застоявшуюся кровь. - Ты сухая, словно кокора, а еще ядреная. - Я вела образ жизни справедливый, - под этим словом жена подразумевала "правильный". - А ты все грешил... Не пил бы вина, табаку не нюхал да в молодости подподольником не был - долго бы пожил. Вон Григорию Котцову уже девяносто два, а все еще на покос ездит, горбушей машет. А отчего такой крепкий? Оттого, что жене не изменял, вместо вина пьет хлебный квас. Куда как пользительней! - Чего ты меня упрекаешь тем, что не было? Какой я подподольник? Все ваши бабьи ревности!.. - Ну, не скажи - ревности... С Гранькой-то ручьевской я тебя, бывало, застукала! - И-и-и, вспомнила! Когда это было-то? Когда калужане тесто на аршины продавали? - Дак ведь было! Не отопрешься. Иероним Маркович молча махнул рукой и сел за стол, чуть-чуть улыбаясь. Глаза его даже оживились, заблестели. Пряча их от жены, он развернул старую газету, будто бы читать. И про очки забыл. Жена заметила это: - У тебя, видно, зрение к старости наладилось? Газеты без очков стал читать! Она поставила перед ним миску с горячей овсяной кашей и налила в стакан кипятка. Чаю у них не было. - Ешь-ко на здоровье. Газету-то уж третий день в руках держишь, неужто не прочитал? Иероним отмолчался. ...Гранька, Гранька! Как давно это было! Лет сорок назад. А кажется вчера. И вспоминать теперь вроде бы уже ни к чему, а все ж воскресить в памяти приятно: вот, мол, был молод, силен, и кровь кипела, и девок обнимал крепко, и целовал взасос... Случилось то далекое событие по весне, когда перед выходом на путину собрались в Унде парусники. До тридцати шхун да ботов стояли в устье реки на вешней воде. Лес мачт! По избам - гульба, веселье, песни. Отводили душу рыбаки перед уходом на Мурманив Кандалакшский залив за треской и сельдью. А некоторые, как Иероним Маркович, - в Норвегию. Шел он на шхуне Никиты Чухина, отца мелкого торговца Обросима, которого в тридцатом году раскулачили да выслали из села. Судно новое, трехмачтовик. В команде десять покрученников4 из Унды. Чухин направлялся сначала в Архангельск, а уж оттуда к норвежцам. Иероним - тридцатилетний, веселый, голубоглазый, как и все мужики, праздновал "отвально" - обычай был такой. Тогда и присмотрел он среди многочисленного поморского люда, собравшегося в Унде перед отправкой в морские странствия, Градиславу Шукину, молодку из Ручьев, повариху с бота Евстигнеева. Встретился с ней в гостях у шурина, куда забрел по доброй воле. Его посадили за стол, дали чарку. Он собирался было поднять ее, да увидел напротив, за тем же столом, девицу с туго заплетенной каштановой косой и карими, не по-северному темными, глубокими глазами. Не стал пить, принялся ухаживать украдкой. И домой в тот вечер к молодой скучающей жене не попал, а завалился спать в ворохе сена на повети у шурина да не один... Досужие языки донесли Анне. Она тихонько пробралась на поветь и вылила на Иеронима с его сударушкой ведро холодной воды. Об этом случае и помнила Анна всю длинную жизнь и теперь сказала мужу не в упрек - дело давнее, кто в молодости не грешил, - а из вполне объяснимого стремления "раскачать" своего немощного супруга, пробудить в нем приятные для него воспоминания о молодости... Она не ошиблась. Дед чуточку приободрился и, на время забыв о своих недугах, пошел на поветь. Там он принялся что-то тесать топором. Однако вечером ему опять стало плохо, и он сразу лег в постель. Жена на этот раз встревожилась не на шутку, положила ему к ногам грелку, налила из пузырька валерианово-ландышевых капель и села у кровати бодрствовать. От капель Иерониму Марковичу стало полегче, но через час он почувствовал боль в левой стороне груди, отдающую в руку. Дед слабым голосом попросил Анну: - Сбегала бы за фельдшерицей. В сердце будто иголку воткнули... Так еще не бывало. Анна мигом оделась и, бросив от порога встревоженный взгляд на супруга, ушла. Вскоре она вернулась. - Как себя чувствуешь? - Да все так же... - Фельдшерица роды принимает. Просила погодить с полчасика. - Кто рожает-то? - спросил Иероним Маркович, помолчав. - Августа Мальгина. Только что привезли на медпункт на чунках. Иероним Маркович вздохнул облегченно: - Это хорошо, что роды... Прибыль, значит. Дай бог, чтобы разрешилась благополучно... - Разрешится, не первый раз. Я тебе еще капель накапаю. - Давай капелек... Он выпил капли, поморщился и велел поставить лампу поближе к кровати на стул: "С огнем веселее". Анна исполнила его просьбу, сменила в грелке воду на более горячую, налив ее из чугуна, что стоял в еще не остывшей печи, подошла к кровати, глянула на мужа и обмерла: он глядел в потолок широко открытыми глазами и ловил воздух ртом. - Господи, да что с тобой? - жена, сунув грелку к его ногам, бросилась к изголовью и приподняла голову Иеронима Марковича повыше, сунув под подушку одежку, какая попала под руку. Дед молчал, глядел в потолок и будто зевал. Говорить он не мог. Анна потрогала руку - чуть теплая. Накинув полушубок, она снова помчалась на медпункт, но встретилась с фельдшерицей у самой избы. - Ой, Любушка, - фельдшерицу звали Любовь Павловна, - старик совсем плох! Спаси ты его, бога ради... Фельдшерица быстро вошла в избу, скинула полушубок, поставила на стол сумку и принялась нащупывать у деда пульс. Потом достала шприц, лекарства и сделала Иерониму Марковичу укол. Посидела, подождала, держа свою руку на тонкой, с синими прожилками дедовой руке, и облегченно вздохнула: пульс стал налаживаться. Дед ожил, перестал ловить ртом воздух и, повернув голову к Любови Павловне, что-то сказал, а что - она не расслышала, голос его был очень слаб. Фельдшерица наклонилась к нему поближе. - Что сказал, дедушка? Дед тихонько откашлялся и совершенно явственно спросил: - Кого Густя принесла? Парня или девочку? - Девочку, Иероним Маркович, девочку! Дед слабо улыбнулся и хотел было приподняться, но Любовь Павловна не разрешила ему двигаться. Она стала прослушивать у него сердце. Слушала долго, потом прикрыла его одеялом. - Вам надо полежать с недельку. Большой опасности пока нет, но беречься необходимо. Все-таки возраст. Вот я вам оставлю таблетки... - Какая болезнь-то? - шепотом спросила у нее Анна, когда фельдшерица одевалась. - Приступ стенокардии. Берегите его, не выпускайте пока никуда. Пусть лежит. Слабый очень. - Поняла, все поняла, Любушка, - очень напуганная непонятным названием болезни, промолвила Анна и, пошарив в нижнем отделении посудного шкафа, достала три куриных яйца. - На-ко тебе свежего яичка. Скушаешь. - Что вы! Ничего не надо, вы лучше подкормите дедушку. Иероним Маркович позвал к себе Любовь Павловну: - Теперь я помирать с вашей помощью раздумал. Мне надо повидать Густину дочку. Дед опять отлежался, смерть от него отступила. Усталая фельдшерица шла домой, на медпункт. На улице било темно, гулял холодный ветер. Приземистые избенки среди снегов казались нежилыми. Огней не видно. Только в избе Пастуховых краснеет зябкий свет. Утром к ним пришел Панькин, осведомился: - Как чувствуете себя, Иероним Маркович? Я слышал, вас ночью крепко прихватило? - Ох, прихватило! - дед заволновался, хотел подняться, но Тихон Сафоныч сказал: - Лежите, лежите. Вставать нельзя. - Он подвинул к кровати стул, сел. Болит сердце? - Слава богу, отпустило. Только слаб я стал, Тихон. - Питаться бы вам надо получше. В разговор вступила жена: - Что есть - тем и кормлю. Рыба сушеная, крупы овсянки немножко еще есть... Да яички. Одна, правда, курица, ну да ему немного и надо... - Крупа, яички - это хорошо. Меду бы ему... Я узнаю, нет ли в рыбкоопе. Был привезен для детских яслей. И еще вот вам, - Панькин достал портмоне, а из него вынул талоны на полкило сахару, килограмм крупы и сельдь. Правление выделило вам для усиления питания. Потом еще что-нибудь придумаем. Он подал талоны Анне. - Спасибо, Тиша, - сказал Иероним Маркович. - Не заслуживаю я того, чтобы талоны сверх пайка. Не работник я теперь... Пользы от меня как с куриного пупка. - Что за разговор! Вы свое отработали. Ну, поправляйтесь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Выписавшись из госпиталя, Родион некоторое время служил в запасном полку. Оттуда его хотели направить на Карельский фронт, но он упросил командование, и оно разрешило ему вернуться в свою двенадцатую бригаду. За зиму батальон поредел. Погиб командир роты, многие бойцы остались навечно лежать среди скал или попали в госпитали. Часть, где служил Григорий Хват, отвели для отдыха и пополнения в тыл, если можно назвать тылом небольшой приморский поселок в Тюва-губе, ежедневно навещаемый немецкими самолетами. Родион без труда отыскал свою роту, и Григорий, служивший по-прежнему отделенным, несказанно обрадовался прибытию друга.
В конце марта сорок второго года морские пехотинцы двенадцатой бригады получили приказ высадиться на южный берег Мотовского залива между губами Большая Западная Лица и Титовка, зайти в тыл обороняющимся немцам и облегчить наступление с фронта четырнадцатой армии. Операция намечалась на 21 апреля, но из-за бездорожья и распутицы развертывание армии замедлилось, и бои начались неделей позже. Войска обмундировали по-летнему. 27 апреля бойцы получили патроны, гранаты, сухой паек на пять суток. Во второй половине дня к причалам подошли тральщики, морские охотники, рыбачьи боты, и с наступлением сумерек подразделения двинулись на посадку. Темными фигурами на катер спешили люди с вещевыми мешками и вооружением. Рыбацкий бот, стоявший у пирса, затарахтел двигателем. Раздалась команда: - Приготовиться к посадке! Первый взвод и отделение разведки - на мотобот "Вьюн"! - "Вьюн"? Неужели наш бот? - спросил Родион. - Все может быть, - отозвался Григорий. Да, это был бот Дорофея. Подойдя ближе, Родион узнал его по очертаниям рубки, по невысокой якорной лебедке в носу, хотя обе мачты были сняты. На полубаке можно было различить крупнокалиберный пулемет и сразу за рулевой рубкой - небольшую пушку. Родион прошел по трапу на деревянную палубу, мокрую от тумана и сырости. Погрузка закончилась, трап убрали. Дизель прибавил оборотов. Бот окутался белым облачком дыма от выхлопа и отошел от пирса. На палубе - ни огонька. Боковые стекла в дверях рубки зашторены. За низким бортом катилась еще по-зимнему тяжелая, холодная вода. Двигатель работал на полных оборотах. Десантники забили всю палубу, все проходы. Сидели, стояли, прячась от ветра за рубкой. Родион сказал Хвату: - Погляжу на рулевого. А вдруг Дорофей? Он пробрался в нос и глянул в переднее окно. По рубке зыбился слабый свет от лампочки над столиком, где обычно лежали морские карты. Лицо рулевого в тени от абажура. Лампочка высвечивала только руки, они держали штурвал подхватом снизу. По рукам узнать человека трудно... Рулевой чуть сутулился, наклонясь вперед. На голове - мичманка, на плечах - бушлат. "Нет, пожалуй, не он", - подумал было Родион, но вот рулевой, убрав от штурвала правую руку, тыльной стороной ладони потер подбородок. Этот жест Родиону был знаком. В рубке еще кто-то был - заметна была позади рулевого колеблющаяся тень. Родион приоткрыл дверь: - Дорофей?! Рулевой обернулся, и Родион увидел, что не ошибся. - Кто там? - спросил Киндяков, не двигаясь с места. - Я, Родион. Дорофей передал штурвал тому, кто у него стоял за спиной, вышел из рубки и сразу попал в объятия Родиона. - Вот так встреча! - взволнованно сказал тесть.- Ты что, с десантом? - С десантом. - В морской пехоте? Кем служишь? - Пулеметчиком. - Был ранен? - Был. А ты давно тут плаваешь? - С осени. Бот переоборудовали в Архангельске и послали сюда. - Кто бы мог подумать, что наше рыбацкое суденышко в войну пригодится! удивился Родион. - Нас целый дивизион. Возим все - от почты, тушенки и сухарей до снарядов и мин. Побережные извозчики. - Я здесь не один. С Хватом. - Где же он? - На корме. Дорофей опять провел тыльной стороной ладони по подбородку, что бывало у него в затруднительных случаях, и неуверенно сказал: - Очень надо поговорить с вами. Пойду скажу Котцову, чтобы постоял у руля. Он скрылся в рубке и вскоре вернулся. Родион повел его к Григорию. Поговорили накоротке. Дорофей объяснил, что бот занимается и тралением мин, для этого имеются тралы. В команде, кроме него, Патокина и Котцова, у пулемета и пушки есть воинская прислуга. - Пора мне, братцы, к рулю. Не осудите - служба! - стал прощаться Дорофей. - Берегите друг друга, выручайте в трудную минуту. Удачи вам! После полуночи заметно посветлело. Низкие облака плыли над морем. Оттепель сменилась стужей, ветер пробирал до костей. Пехота с сожалением вспоминала о байковом белье и телогрейках, сданных перед операцией в каптерки старшин... Шли на дело нелегкое и опасное. Кому какой выпадет жребий? Курили махорку и все глядели, глядели на море с плавающими льдами, на берег, что чуть просматривался вдали темной полосой. Волны били в борт, подсовывали к нему льдины. Сонная чайка прилетела от побережья, покружилась над палубой. Григорий посмотрел на часы: десять минут второго. Родиону стоять надоело, ноги устали. Он опустился на палубу рядом со своим вторым номером Джимбаевым. - Устал стоять? В ногах правды нет, - сказал Джимбаев и протянул Родиону кисет. - Кури. Не хочешь? Тогда я закурю. Скоро некогда будет раскуривать... У Джимбаева скуластое степное лицо с резкими складками возле рта, глаза узкие, черные. - В морской пехоте служу, а воды не люблю. Некуда деться, негде укрыться, если фриц налетит. Плавать не умею. На палубе окоп не выроешь... Опоры нет. Земля надежней. Окоп вырыл - спрятался, осколок и пуля не берут. - Он посмотрел на Родиона. - Во мне не сомневайся. Диски заряжаю быстро, только стреляй метко. Родион тоже посмотрел в узкие хитроватые глаза Джимбаева, улыбнулся. - В бою еще с тобой не был. Но вижу - парень ты надежный, толковый. - Толковый! Как не толковый? - сам себя похвалил Джимбаев. - Бестолковый был бы - не воевал. В тылу сидел, за бабьей юбкой прятался... Все толковые на фронте! Бот повернул к берегу. Командир взвода, лейтенант, подал команду: - Проверить оружие и снаряжение! Приготовиться к высадке! Все повставали с мест. Родион взял пулемет на ремень. У Джимбаева через плечо - брезентовый чехол с дисками. Как примет берег? Огнем или тишиной? Матросы встали наготове у швартовых и трапа. Бот, подхваченный прибойной волной, подвалил к самому берегу - осадка невелика. Матросы спрыгнули с палубы, приняли швартовы, закрепили их за камни. Перебросили сходни. Первыми оставили бот разведчики. Они бесшумно втянулись в ущелье. Высадив пехоту в считанные минуты, бот отошел. 2 Не раз будет вспоминать Родион эту неуютную, суровую и все же привлекательную в своей дикой красоте Кольскую землю. Северная весна сделала крутой зигзаг в сторону, и оттепель сменилась гололедицей, снегопадами и лютыми ветрами. Огонь немецких пулеметов, минометов и орудий на злом холоде казался во много раз беспощадней. Кровь у раненых на одежде схватывало морозом, санинструкторы, обдирая локти на обледеневших россыпях гранита и гнейса, ползком под огнем тащили их на себе в укрытия. Стрелки лежали на голом месте, где и окопаться как следует нельзя: сталь саперных лопаток не могла одолеть каменистый грунт. На огневых позициях бойцы выкладывали ячейки для стрельбы из камней. А егеря сидели на высотах, в прочных долговременных огневых точках и поливали оттуда свинцом. Все у них было пристреляно - каждый кустик, каждый валун, ложбинка или угорышек. И все же сметала морская пехота заграждения, забрасывала гранатами блиндажи и брала укрепления, все углубляясь в фашистские тылы. Комбат приказал вывести роту из-под огня и закрепиться скрытно на соседней высоте, не занятой немцами. Пулеметчики преодолели мокрое, с подтаявшим льдом болотце внизу, меж сопками, вскарабкались вверх по крутому склону и, выбравшись на вершину, поставили на сошки пулемет. Долго лежали, тяжело и шумно дыша. Отлежались, стали выкладывать опять позицию для пулемета из рассыпанных во множестве камней. Лютовал ветер, пробирал до костей. Плащ-палатки плохо помогали от стужи. Вскоре пришел Хват. - Пойдем, - сказал он негромко и как-то буднично. - Возьмите пулемет, вещи. Брать сопку будем. Быстро снялись с позиции и пошли за Григорием, спеша и оскользаясь на обледенелых камнях. Рота сосредоточилась у подножия высоты. Командир поставил задачу: обойти сопку с егерями с северо-востока и атаковать цепью. Низиной, по краю болотца, стали выдвигаться на исходный рубеж. Через полчаса развернулись у подошвы горы и бесшумно стали карабкаться на сопку. Родион опять, как в ту памятную ночь, когда его ранило, бежал от камня к камню, от скалы к скале все наверх, наверх. Сердце стучало, холод отступил, стало тепло. Кровь била в кончики пальцев. Казалось, все тело согрелось, а пальцы никак не могут оттаять, словно задеревенели... Рядом Джимбаев тащил на загорбке вещмешок и сумку с дисками. По цепи команда: "Ложись! Приготовиться к атаке! Гранаты к бою, пулемет на левый фланг!" Родион с Джимбаевым перебежали налево. Хват оказался рядом. "Сигнал - красная ракета! - сказал Родиону. - Бей из пулемета, как подскажет обстановка". - "Есть!" - ответил Родион. Среди шума ветра хлопнул выстрел из ракетницы. Небо качнулось, и красная шаровая молния вспыхнула над сопкой, указывая направление атаки. Рота поднялась и цепью рванулась вперед. В немецкие укрепления и траншеи полетели гранаты. Холодный воздух дрогнул от крика "Ура-а-а!" И странно было слышать мутной белой ночью на верхушке дикой горы, среди скалистого безмолвия этот крик - во всю мочь, на пределе: "Ура-а-а!" Бой был столь непродолжителен, натиск так дерзок, что Родион не сразу сообразил, что к чему. Подхваченный общим порывом, он ворвался на высоту, стреляя из пулемета с руки по бестолково суетившимся в траншеях фигурам фашистов. Все перемешалось в рукопашном бою, который закипел в окопах, и он бить из пулемета перестал, опасаясь покосить своих. Джимбаев стрелял из автомата, выцеливая немцев. Родион увидел: из-за гребня высоты поднялось в атаку десятка два фашистов. Ударил по ним длинной очередью... А потом все умолкло, и в наступившей тишине прозвучал голос командира роты: - Командиры взводов, ко мне! Родион встал, отряхнул мокрые колени, подобрал пулемет и медленно снял пустой диск. Джимбаев подал наполненный. Резко щелкнула пружинная защелка на стволе "Дегтярева". Родион спрыгнул в ход сообщения. Джимбаев - за ним. К ним подошел автоматчик их отделения Коротков, загородил проход. - Пусти, что ли! - недовольно сказал Родион. - Где Гриша? - Его убили... - Коротков опустил голову, развел руками. - Убили. Джимбаев отчаянно и зло выругался. Родион крикнул: - Не может быть! - Спокойно, Мальгин, - к ним подошел взводный. - Назначаю тебя командиром отделения. Родион обернулся и, увидя перед собой лейтенанта, - усталого и озабоченного, с царапиной на щеке, державшего правой рукой автомат стволом вниз, - спросил растерянно, упавшим голосом: - Неужто убит Гриша? Лейтенант взял его за локоть. - Идем. Григорий лежал неподалеку среди немецких трупов. Рядом - автомат с разбитой ложей. В широкой ладони Хвата все еще был зажат крепкий зверобойный нож, который Григорий взял из дому и никогда с ним не расставался. Родион вытер слезу кулаком, надел каску. Бойцы подняли тяжелое тело Григория из траншеи и понесли его на плащ палатке. Возле куста полярной березки они стали долбить саперными лопатами мерзлый грунт. Земля плохо поддавалась стали. Холмик на могиле выложили из валунов. Родион долго стоял с обнаженной головой над могилой друга. Все было серым - и земля, и небо, и камни, и свистел ветер, и летел косо к земле мелкий влажный снег... 3 19 мая 1942 года из Исландии в Мурманск под охраной военных кораблей Великобритании вышел большой караван союзнических транспортов, осуществлявший перевозки по ленд-лизу. Среди тридцати пяти транспортных судов каравана было пять советских, в том числе и теплоход "Большевик"5, в экипаже которого шел старшим помощником капитана Тихон Мальгин, едва ли не самый молодой моряк из командного состава судна. Транспорты, выйдя в открытое море, построились в три кильватерные колонны, разделенные между собой расстоянием в пять кабельтовых. Промежутки между судами в колоннах составляли три кабельтова. Транспорты сопровождались боевыми кораблями охранения. Грузовое судно "Большевик", имевшее сравнительно небольшую скорость - до десяти узлов и к тому же начиненное опасным грузом - взрывчаткой, шло в хвосте каравана. Сначала плыли благополучно. Над конвоем появлялись лишь одиночные самолеты и небольшие группы бомбардировщиков. Их встречали сильным зенитным огнем. Самолеты, сбросив бомбы бесприцельно, кое-как, спешили скрыться. Погода хмурилась, в небе сплошные облака. Ветер развел волну. Тихон стал на вахту ночью. Капитан ушел в каюту отдохнуть. Весь день он бессменно стоял на мостике, каждую минуту ожидая появления вражеской авиации. Тихон посмотрел в бинокль. В трех кабельтовых, в серой, плотной мгле расплывчато обозначалась корма парохода, идущего впереди. Он опустил бинокль, перевел ручку машинного телеграфа на "средний ход" и замер в неподвижности. Было слышно, как хлопали на ветру плащ палатки по сапогам зенитчиков.
Ночь прошла спокойно. Перед рассветом явился на смену второй помощник. Сдав ему вахту, Тихон спустился на палубу, обошел судно. Все в порядке, вахтенные на местах, В каюте на ощупь задернул черную шторку иллюминатора и включил свет. Умылся из-под крана, поел хлеба с консервами, запил водой из чайника, погасил лампочку и лег на койку. От работы главного двигателя корпус корабля ритмично вздрагивал. Тихону показалось, что он почти не спал, а только закрыл глаза и малость полежал так. Резкие и частые звонки наполнили каюту. Он открыл глаза: "Сигнал тревоги!" Пружинисто вскочил с койки, отдернул шторку на иллюминаторе. Было светло. Через минуту Тихон уже мчался на ходовой мостик. - Зенитные установки к бою! - прозвучала команда. - Всем занять свои посты! - это голос капитана по усилителю, чуть взволнованный. - Боцмана на мостик! Едва Тихон взбежал по трапу, невысоко в небе послышался нарастающий рев авиационных моторов, и сквозь этот невыносимый раздражающий вой высокий голос: "По самолетам противника огонь!" "Юнкерсы" пронеслись над судном на бреющем. От борта наискосок поднялись фонтаны воды - один, другой, третий... четвертый. Этот уже совсем далеко. "Юнкерсы" развернулись и снова пошли на корабль с левого борта. Тихон видел, как капитан, напряженно следя за ними, отдал команду рулевому, и когда "юнкерсы" стали уходить в пике, "Большевик" уклонился от удара. Бомбы вздыбили море за кормой. Зенитные установки били непрерывно. С палубы ухала пушка. Самолеты - их было шесть - скрылись из вида. Пулеметчики торопливо заряжали расстрелянные ленты крупнокалиберными патронами. Вставили в приемники пулеметов новые. Наблюдатель не отрывался от бинокля. И снова от горизонта накатилась мощная волна гула и свиста. Еще три пикирующих бомбардировщика заходили на "Большевик" с юго-востока, от солнца. Капитан, запрокинув голову, следил за их полетом. Сейчас они выстроятся друг за другом и пойдут по очереди в пике. Так и есть, капитан на глаз прикинул направление движения пикировщиков и опять повернул корабль так, чтобы линия его движения не пересеклась с направлением пике бомбардировщиков. Нужна была скорость, скорость! Машина работала на пределе. Еще никогда так быстро не шел "Большевик". Опять бомбы не попали в цель. Зато зенитчики подбили один "юнкере". Он потянул далеко над морем, оставляя за собой струю черного дыма, и врезался в воду. Тихон и теперь уже внимательно и осмысленно следил за действиями капитана Афанасьева, как он ловит момент, когда самолеты начинают пикировать, как резко маневрирует управлением. Он удачно уводил корабль от ударов. Видимо, главное заключалось в том, чтобы, рассчитав доли секунды, нарушить заданное летчиками опережение, резким поворотом руля сделать маневр в сторону. Тихон гордился выдержкой капитана, его хладнокровием. "Мне бы так-то! Вдруг придется управлять судном под бомбежкой?" В этот момент и подбили зенитчики самолет. Через усилитель раздался спокойный голос капитана: - Всем быть на местах! Усилить наблюдение! И другая команда: - Полный вперед! Тихон подошел к капитану: - Я оказался вроде бы не у дел, товарищ капитан... - Почему не у дел? Ты на своем месте. Тихон увидел сторожевик, по-видимому направляющийся к ним. - Вон англичанин нос показал, - вытянул он руку по направлению к конвойному кораблю. Капитан посмотрел в бинокль. - Сигналит, все ли у нас в порядке, не надо ли помощи. Сигнальщик, передайте на английский корабль: "У нас все в порядке. Помощи не требуется".
Сутки прошли в напряженном ожидании. Теперь уже немцы не дадут каравану плыть спокойно. И в самом деле, едва вошли в район острова Медвежьего, атаки возобновились. Опять капитан стоял на мостике и уводил судно из-под удара. Тихон увидел, как летевший на них фашист выбросил торпеду, и она, зловеще блеснув на солнце, пошла наклонно к пароходу. Вот-вот врежется в борт... Но пароход уклонился и от нее, и торпеда прошла мимо. Капитан, тотчас забыв о ней, опять следил за небом и отдавал команды. Тихону все это казалось сверхъестественным - так ловко уводить корабль из-под ударов! - и он все время старался понять, как это делается. Афанасьев сказал ему: - Беги в радиорубку, свяжись с "Аркосом" и узнай, что там происходит впереди. Вижу - горят суда... Тихон пошел к радистам и через несколько минут вернулся с ответом: - С "Аркоса" передали: немцы подбили и подожгли три английских транспорта. Команды покидают корабли. Конвойные суда подбирают людей с моря... - Значит, и там не сладко, - вздохнул Афанасьев. "Большевик", огрызаясь огнем из всех стволов и маневрируя, долго боролся с самолетами и пока не имел повреждений. Из-за горизонта вновь показались "юнкерсы". Они неслись на корабль, который, видимо, стал раздражать фашистских летчиков своей неуязвимостью. "Юнкерсов" было на этот раз девять, и все, снижаясь, сбрасывали бомбы. Фонтаны вздыбленной воды совсем скрывали "Большевика". Раздался страшный грохот на полубаке, корабль содрогнулся, дал крен, но потом медленно выправился. Тихон увидел, как Афанасьев отлетел в сторону и упал на палубу, ударившись головой об ограждение мостика. Тихону заложило уши, смело с него фуражку, он бросился к капитану, а тот, пытаясь подняться, указывал рукой на место у машинного телеграфа и говорил: "На место! На место!" Тихон встал на капитанский "пятачок" и подал команду: - Полный вперед! - Полный вперед дать не можем. Неисправна машина, - сообщили из машинного отделения. - Срочно устраняйте повреждения. Стармех на месте? - На месте. Принимаем меры к устранению повреждений. Тихон взволнованно смахнул рукавом пот с лица. А есть ли течь? Он распорядился проверить это. Из-за ходовой рубки снизу, с палубы валил густой дым. "Пожар!" - подумал Тихон. Он наконец нашелся и дал команду: - Тушить пожар всеми насосами! Боцман, проверить и доложить. Спокойствие. Все остаются на своих местах! Орудийная прислуга на баке убита разрывом бомбы. Продолжало вести огонь против наседавших самолетов носовое орудие и пулеметы на мостике. По трапу вбежал боцман. - Товарищ старпом! Механические насосы не работают. В машинном отделении повреждения. - Ручные помпы в ход! - Пустили ручные... Течи на судне не обнаружено. - Команде гасить огонь ведрами, забортной водой! - Есть! Но там, на палубе... - Что на палубе? - перебил капитан, оправившийся от удара и падения. - На палубе возле орудий ящики со снарядами. Огонь подбирается к ним... - Горящие ящики - за борт! - распорядился капитан. - Есть! - боцман побежал вниз. Тихон хотел было идти следом, но капитан удержал его. - Молодец. Не растерялся. Теперь возьми на себя работы по спасению судна. Быстро! Держи со мной связь. Тихон, грохая по железному трапу каблуками, помчался вниз. На полубаке он увидел огонь и дым и услышал стоны раненых. Корабельный врач и санинструктор из военных, склонившись над ними, делали повязки. Два матроса с черными от копоти лицами тащили раненых на носилках в лазарет. Тихон увидел, что тут уже распорядились без него. Помполит Петровский выскочил из огня с дымящимся снарядным ящиком в руках и, подбежав к борту, скинул его в воду. С таким же ящиком бежал матрос Аказенок. Тихон стал помогать выносить снаряды из опасного места. Огонь охватывал корабль. Объятый пламенем, окутанный дымом, "Большевик", казалось, был обречен. Под полубаком горела краска, густой дым клубился над морем. Он привлек внимание пикирующих бомбардировщиков, и они решили добить гибнущий транспорт. Но корабль отбивался метким огнем, и больше в него не попало ни одной бомбы. Команда боролась с пожаром. Потеряв ход и управление, "Большевик", как огромный сгусток огня и дыма, качался на волнах. Тихон спустился в трюм. Оба механика и вся машинная команда работали возле главного двигателя, устраняя повреждения. Тихон, сбросив куртку, принялся помогать машинистам. А на палубе вели борьбу с огнем, подбиравшимся к тем отсекам, где была взрывчатка... Работали ручные насосы, пот застилал матросам глаза. Петровский с членами экипажа выносил снаряды из артиллерийского погреба. Выстроилась цепочка. Снаряды передавали с рук на руки. Капитан неотлучно находился на мостике. Снова налетели фашисты. Пронзительно воя, они зашли в пике. Палуба опять встретила их плотным огнем. Израненный корабль продолжал воевать. Самолеты сбросили бомбы мимо: мешали дым и огонь пулеметов и пушки. Опять один бомбардировщик загорелся и рухнул в воду. С наветренной стороны подошел английский корвет. Он предложил команде "Большевика" покинуть гибнущее судно и перейти на борт корвета. Моряки не пожелали расстаться со своим кораблем. Через некоторое время с флагмана охранения командир конвоя предложил по радио экипажу перейти на один из кораблей эскорта. Афанасьев ответил: "Мы не собираемся хоронить судно". С наступлением темноты самолеты оставили транспорт в покое, считая его обреченным. Однако "Большевик" жил. К ночи пожар потушили, машинная команда устранила повреждения, и с капитанского мостика раздалась долгожданная команда: - Полный вперед! "Большевик" стал догонять конвой, который, не задерживаясь, шел своим курсом. Тихон не ушел из машинного, пока не убедился в исправности и надежности механизмов. Он доложил капитану: - Машины в исправности! В каюте был полный погром. Стекло в иллюминаторе выбито взрывом, осколки хрустели под ногами. Треснувшее зеркало валялось на палубе. Тихон достал из стенного шкафа чистую тельняшку - старая порвалась и вся была запачкана машинным маслом, - переоделся, свалился на койку и сразу уснул. С рассветом моряки принялись наводить порядок на судне после бомбежки и пожара. Когда работу закончили, Тихон поднялся на ходовой мостик доложить капитану. Афанасьев, выслушав доклад, сказал: - Догоняем караван! - он передал свой бинокль старпому. - Смотри. Тихон обвел горизонт и примерно в полутора милях увидел суда конвоя. Колонны заметно уменьшились. Когда подошли ближе, он насчитал двадцать семь транспортов. Семь кораблей было потоплено. Через полчаса "Большевик" занял свое место в конце левой кильватерной колонны. Все корабли подняли на мачтах приветственные сигналы. Командир конвойных судов просигналил: "Сделано хорошо!" Увидя флажки на английском судне, Афанасьев протянул бинокль Тихону: - Читай сигнал на флагмане. - Сделано хорошо! - подтвердил помощник, и капитан устало улыбнулся. 4 Когда пришли в Мурманск, судно быстро разгрузили и поставили в срочный ремонт. Док был перегружен работой, но судоремонтники обещали исправить все повреждения самое большое за трое суток. Судовые механизмы вызвалась осмотреть и починить своими силами машинная команда теплохода. За работами наблюдал сам капитан. Тихон отпросился у него на час-другой в город. Мурманск был исполосован бомбежками. Фашисты, потеряв всякую надежду захватить его, остервенело, методически бомбили и порт, и суда, стоящие на рейде, и жилые кварталы. Уцелели лишь немногие дома. Улицы были в развалинах, и хотя их разбирали, освобождая проходы и проезды, разрушения виднелись на каждом шагу. Тихон с грустью смотрел на разбитые постройки, вспоминая, каким был город до бомбежек. Сначала он пошел в пароходство узнать, нет ли писем. На узле связи ему вручили два письма - из дому от матери и от Родиона из госпиталя. От любимой девушки из Архангельска вестей почему-то не было. Тихон сел в коридоре на жесткий деревянный диван и прочитал письма. Родион писал, что лечится в Кандалакше. Сначала его хотели было отправить в Архангельск, но не отправили потому, что он был нетранспортабелен - потерял много крови и сильно обморозился. Пулевое ранение в плечо зажило сравнительно быстро, а вот с ногами медикам пришлось немало повозиться. Появились признаки гангрены, и ему грозила ампутация. Но опытные врачи все-таки избежали ее. Теперь Родион передвигается по палате на костылях и, видимо, скоро поправится. Он хочет после госпиталя непременно вернуться опять в свою бригаду. Родион писал также, что в конце апреля ему с десантниками довелось плыть на боте Дорофея, который ходит по Мотке - Мотовскому заливу - и перевозит всевозможные грузы на Средний и Рыбачий полуострова из Полярного и Мурманска. Если Тихону удастся побывать в Мурманске, то, возможно, доведется и увидеть земляка. Прочитав письмо, Тихон задумался: "Не везет брату. Второй раз ранен, да еще и обморозился. Туго ему приходится..." Положил письмо в карман и вскрыл другое. Августа писала, как всегда, под диктовку матери. В Унде за весну прибавилось еще двенадцать вдов.. Дочка у Августы растет, ей уже пятый месяц. Елеся днями пропадает на улице. Озорник, непоседа - весь в дядю. При упоминании о дяде Тихон улыбнулся: "Да, брат, уж я и дядя... А племянника не видал давно..." В конце письма многочисленные приветы и поклоны от родных и близких. Тихон вышел на улицу. Навстречу скорым маршей колонной по четыре шагал отряд моряков с автоматами, вещевыми мешками, в касках. Позади колонны катили на станках три "максима". Отряд повернул к гавани. "Видно, опять на Рыбачий", - подумал Тихон. Он пошел в диспетчерскую порта, навел справки о боте "Вьюн". Там сказали, что это суденышко вчера погрузилось и ушло в Мотку. Вернется бот, возможно, сегодня к вечеру. Вечером Тихон пришел на пристань, долго искал среди разных судов и суденышек "Вьюна" и наконец нашел его. Бот только что пришел. С него выносили раненых и грузили их в санитарные машины. Тихон заволновался: у трапа стоял Дорофей. - Дорофей! - окликнул его Тихон. Тот пригляделся к молодому моряку и наконец радостно воскликнул: - Тихон! Разговаривать не пришлось, Дорофей был занят. Он велел Тихону спуститься в кубрик. Тихон через рубку спустился в кубрик. В углу, стоя на корточках перед жестяной печкой, матрос изо всей мочи дул в топку. Дрова вспыхнули. Матрос поднялся. Он был в тельняшке, флотских брюках и сапогах. - Кончили выгрузку, Дорофей? - спросил он и, разглядев незнакомого моряка, удивился: - Я думал, Дорофей... - Здравствуй, земляк! - Тихон протянул руку и назвал себя. - Тихон Мальгин? Вот здорово! А меня узнал? Котцов я, Андрей! Помнишь? - Помню. Жена у тебя на почте работает. - Во, во! Все меня узнают по жене, - с некоторой досадой сказал Котцов. Сам по себе я вроде ничего не значу. Садись, гостем будешь. Чаек заварим. Дорофей придет. Офоня вылезет из чулана... Он там в двигателе копается. - Из чулана? - Это я так трюм зову... Темно там. ...Когда Дорофея с его ботом и Офоней Патокиным призвали в "военку", то в команду взамен Хвата и Родиона дали Андрея Котцова, тридцатилетнего рыбака, бойкого на слово и столь же щуплого и невзрачного на вид, сколь проворного и подвижного. Дорофей знал его плохо - не доводилось работать вместе. В Унде больше были наслышаны о жене Андрея, почтовой служащей, золотоволосой, чуть заносчивой и гордой красавице. Знали, что она помыкает мужем, как только захочет. А известность по жене до некоторой степени принижает достоинство мужчины. Но Андрей тоже был не лыком шит, в тридцатые годы служил в армии артиллеристом. Теперь его военные знания пригодились. Тихон сел на койку, снял фуражку и облегченно вздохнул: нашел-таки земляков. - Каково плаваете? - спросил он. - Да что, плаваем. Морские извозчики. Нас тут целый дивизион. По Мотовской губе ходим. А один раз и в Норвегию плавали ночью. Разведчиков высаживали. Ну и снабжаем пехоту снарядами, минами, патронами, продуктами. Почту возим. Наш капитан-лейтенант, командир дивизиона Рощин зовет нас армадой. Какая там армада! И что такое - армада? Хрен знает... - Андрей сел на койку, достал вещевой мешок, из него вынул хлеб, консервы, кусок сахару. Крепким ножом домашней ковки мигом взрезал банку, отвернул жестяную крышку. Обушком того же ножа расколол кусок сахару, потом нарезал хлеб. В Мотке плавать больно опасно. Юго-западный берег до самой Титовки занят егерями. На высотках у них батареи. Как завидят хоть самое невзрачное суденышко - давай лупить из пушек. Вода кипит от снарядов. Ну а мы, значит, прибавим ходу да зигзагами уходим из-под обстрела. Мы маленькие, в нас попасть не просто... Скоро пойдем мины тралить. А это, брат ты мой, много опаснее, чем егерские пушки. Наскочишь на рогатую чертовку и взлетишь в небо. А потом в воду дощечками опадешь... Мы ведь деревянные, Котцов говорил скороговоркой, с шутками. - Ну а как ты? Ишь, шевроны у тебя! Капитанишь? Тихон рассказал ему о себе. Котцов похвалил: - Молодец. Пусть знают наших, унденских! Вскоре по трапу спустился здоровенный солдат с поседелой, но довольно густой бородой, в кирзовых сапогах, брюках из хлопчатки и ватнике защитного цвета. На голове шапка из искусственного меха с зеленой жестяной звездочкой. За ним спустился и Дорофей. Он сказал: - Везет нам сегодня на гостей! Узнаете этого бородача? - Как не узнать бывшего хозяина Унды! - присмотревшись, отозвался Андрей. - Ряхин! Вавила Дмитрич. Откуда бог послал? Вавила остановился в тесном проходе, и когда глаза привыкли к слабому свету, сочащемуся из иллюминаторов, стал здороваться. - Тебя, Андрюха, помню. А вот этого капитана не знаю. Он что, тоже из Унды? - Из Унды, - сказал Дорофей. - Мальгиных помнишь? Это младший сын покойного Елисея. - Тишка? Нипочем бы не узнал. Да и как узнать, если в Унде-то я боле двенадцати годиков не был. Помню, ты все по берегу бегал, мальков ловил. А теперь - гляди-ка, с нашивками, при галстуке. Капитан али как? - Вавила осторожно присел рядом с Тихоном на край койки, снял шапку. Тихону пришлось опять рассказывать о себе. Выслушав его, Вавила заговорил: - Ишь ты, вот какие дела-то. А я, значит, попал сюда в сорок первом на оборонные работы. А потом в армию призвали. Служу в интендантстве, грузчиком на автомашине. Из порта возим на склады всякую всячину... Вас вот с трудом великим разыскал. Дай, думаю, навещу земляков. - Давайте чай пить, - сказал Котцов и взялся было за чайник, но Дорофей остановил его жестом и достал из вещмешка алюминиевую фляжку. - Со встречей не грех и по чарке. Нам грузиться утром. Так что можно... Разлили спирт по кружкам. Вавила спросил: - А где же Офоня, мой старый приятель? - Про него-то и забыли, о, мать честная! - сказал Дорофей. - Андрей, позови! Офоня Патокин не заставил себя ждать. Увидев бывшего своего хозяина, он немало подивился и еще больше удивился появлению Тихона. - Все в моторе копаешься? - спросил Вавила. - Копаюсь, - Офоня улыбнулся, глаза сузились в щелки. - А Родька где? - спросил Вавила. Тихон рассказал про брата, про то, как погиб Хват. Мужики загрустили. Долго молчали. - Многие погибли, - сказал Дорофей. - Из Унды человек сорок немцы отправили на тот свет... Да еще сколько пропало без вести! - И у меня, братцы, горе, - вдруг сказал Вавила, опустив голову. - Недавно получил похоронную... Сын мой, Веня... погиб. Плавал он перед войной на траулере "Бриллиант"... А как война началась, судно это переделали в сторожевик. И в мае, в середине мая... стояли они в Иоканге... Налетели немцы бомбить. Бомба угодила в корабль, и он затонул6. Часть моряков спаслась, а часть погибла... И мой Веня тоже! Горе у меня, земляки, горе!.. Все сочувственно опустили головы. Вавила утер слезы, расстегнув ватник, снял с брючного ремня фляжку, достал из кармана плоскую банку консервов и положил на стол. - Помянем, братцы, моего сынка... Большую я имел на него надежду. Хороший был. Моряк! Благодарности от тралфлота имел, боцманом назначили и вот... Вавила развел руками в отчаянии и обвел всех затуманенным взглядом. - Не знаю, как теперь Мелаше писать. Убьет ее такая весть... Давно бы надо сообщить, да все не решаюсь... - За светлую память Венедикта, - сказал Офоня, взяв кружку. - И Гришу Хвата помянем, и всех других... Взгрустнули земляки. Вспомнили родных и знакомых, тех, кто жив и кого уж нет. Тихон пил мало - не хотелось. Он сидел совсем трезвый и внимательно слушал. Все-таки счастье - встретиться вот так, вместе, в это трудное время. Команда бота вышла на палубу проводить гостей. Тихон попрощался и ушел. После срочного ремонта "Большевик" опять вышел в очередной рейс к берегам Исландии.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Тихон Сафоныч, по его собственному выражению, в эти дни "кроил с бабами шубу из овечьего хвостика". Он так и заявил утром жене, которая, шуруя в печке кочергой, осведомилась, куда же в такую рань отправляется ее "заботушка": "Иду кроить шубенку из овечьего хвоста". Жена поставила кочергу, повернула к нему румяное от жара лицо и сказала не то с похвалой, не то с укоризной: - Ох и- тороват ты у меня, муженек! Научи-ка и свою женку так кроить. - Пойдем, так научишься. - Пошла бы, да пироги пригорят в печи. Тихон Сафоныч усмехнулся: о каких пирогах может идти речь, когда и хлеба не досыта? Ели с оглядкой, экономя пайковый рыбкооповский хлебушек, тяжелый, словно камень, с добавкой отрубей, мякины и еще бог знает чего... Панькин обмотал шею шарфом домашней вязки, нахлобучил шапку и взялся за скобу. Постоял, - не очень хотелось выходить на каленый мороз из теплой избы. Жена опять за свои шуточки: - Чтой-то в последнее время ты стал ниже ростом. Стоптался? - А кто его знает. Дело к старости. - Ну, ты еще не старый. Бабы заглядываются, те, которых приласкать по военной поре некому. Только я тебя никому не отдам. - Не время сейчас заглядываться. Ну, я пошел. Стужей сразу обожгло лицо. На улице было пусто. У магазина стекла в инее от подоконника до верху. Покупателей там, видимо, не много, да и торговать, по правде сказать, нечем. Война смела все товары с полок, и теперь они блистали чистотой. Уборщица аккуратно вытирала их каждый день, и наводить чистоту ей не мешали никакие предметы. Навстречу Тихону Сафонычу топал какой-то странный прохожий, обмотанный с ног до головы в разные одежды. Лица не видно, только щелки для глаз. Поверх шапчонки наверчена бабья драная шаль, концы ее завязаны на спине узлом. Старый тулуп своими полами подметает снег. От валенок видны лишь латки на пятках да обшитые желтой кожей передки. Когда этот "странник" поравнялся с председателем, Панькин увидел его глаза - прозрачно-голубые, холодные, словно замерзшие на такой стуже. Прохожий снял огромную рукавицу, высвободил из шали нос и, захватив его корявыми пальцами, высморкался. По этому характерному жесту и узнал Панькин Иеронима Марковича Пастухова. - Здравствуй, Тихон, - дребезжащим баском сказал дед. - Куды тя понесло в таку стужу? Сидел бы в конторе - все теплее. - Дела зовут, - ответил Панькин. - Иду в сетевязальную. Как ваше здоровье, Иероним Маркович? - А ничего пока. Помирать повременил - жена не велела. Земля, говорит, примерзла. Будут копать могилу - всего приругают. Да и сам я еще желаю до победы дотянуть. - Надо дотянуть. А уж после победы собираться на погост совсем не захочется! - ответил Панькин. - Все рюжами занимаешься? - Рюжами. На обручи сажаю. - Так. Нет ли в чем нужды? - Ни в чем не нуждаюсь. Не голоден и, как видишь, обут, одет. Спасибо. Ну, пойду - мороз гонит. И дед шариком покатился по тропке к своей избе. Панькин с теплой улыбкой глядел ему вслед. Есть же такие люди, при виде которых человеку делается как бы легче, настроение у него поднимается! Тихон Сафоныч вспомнил старое правило: "Живи так, чтобы другим было легче от того, что ты есть на белом свете". Отзывчивость и готовность прийти на помощь особенно нужны теперь, когда все идут и идут похоронки и то в одной, то в другой избе плач да причитания перед иконами... Сиротеют некогда многолюдные поморские избы, стоят зимними ночами с сугробами снега на крышах, словно вдовы глядят на мир из-под снеговых нависей, как из-под траурных, низко повязанных платков. И все эти избы его. Висят они немалым грузом на мужицких, уже немолодых плечах председателя, и надо тащить этот груз через всю войну, до самой победы. Так думал Панькин, идя пустынной улицей села и поглядывая на притихшие избы, которые от него будто чего-то ждали... Как облегчить жизнь людям, если промыслы стали малодобычливы из-за нехватки снастей да флота? Если заработки на путине невелики, да и продуктами рыбкооп иной раз отоваривает рулоны7 с перебоями? И вот так просто, по-человечески, внимателен ли Панькин к людям, всегда ли находит слово им в поддержку и похвалу? Районы промыслов ограничены, да и со снастями очень уж туго. Запасы, сделанные на черный день в колхозе, кончились - очень долгим оказался этот черный день... Вот и приходится изворачиваться: перетряхивать на складах старые снасти да невода, сети да канаты, которые еще не истлели окончательно, и делать из них "новые" материалы для промысла. Моторно-рыболовная станция не могла ничего другого придумать, как рекомендовать вместо сетных ловушек деревянные - загородки и перегородки в воде из досок, ивовых прутьев и прочего. Старые веревки советовали использовать "до полного износа". В письме МРС было сказано: "Изготовить к весенне-летней путине мелких деревянных ловушек не менее пятнадцати штук, стенок - до восьми - десяти штук. А из утильных сетей - сто килограммов канатов". Сто килограммов канатов из старой сетки - и никаких гвоздей! Выполнением такого распоряжения и занимались теперь колхозницы, то есть "шили шубу из овечьего хвоста". Войдя в маленькие сенцы сетевязальной мастерской, Панькин прежде всего услышал пение. Дверь была тонкая, а голос звонкий, певучий, с грудным тембром. Была в нем тоска жгучая и безысходная:
Ягодиночка убит, Убит и не воротится. На свиданьице со мной Теперь не поторопится.
Стало тихо. Панькин стоял за дверью, ждал, когда выльется сердечная женская тоска в новой частушке. И вылилась:
Передай привет залетке, Птица перелетная. Полевая сто вторая Рота пулеметная.
Пели двое. Густой, грудного тембра голос принадлежал Фекле, а потоньше, альтовый - Соне Хват. Панькин потянул на себя скрипучую дверь: - Здравствуйте, бабоньки! Труд на пользу! - Здравствуй, Тихон Сафоныч! - Пришел - будто солнышко взошло! - Чем порадуешь? Панькин окинул взглядом помещение. Посредине топится печка-времянка, от нее струилось тепло. Пахло дымком, словно летом на сенокосе в избушке. "Надо дымоход проверить да почистить, - отметил про себя Панькин. - Дымит печка". Вокруг, на табуретках и скамьях, сидело с десяток женщин и девчат. Перед ними на полу - вороха старых сетей и канатов. Раздергивая канаты, мастерицы выбирают пряди покрепче, свивают их в клубки, а другие из таких же прядей на самодельных деревянных станках скручивают веревки. Разбирают женщины и ветхие, давно списанные, но в свое время не выброшенные сети, выискивают дель с ячеями покрепче, ухитряются связывать куски в одно большое полотно иглами. Работа вроде бы никчемная, материал прелый, гнилой - выбросить давно пора, но по нужде еще годный. Тихон Сафоныч вспомнил, как в мирные дни ругал кладовщика за беспорядок: "На что тебе эта рвань? Ведь давно списана, выбрось!" Кладовщик отвечал: "Жаль бросать. Может, сгодится еще". "Ну ты и Плюшкин!" - сказал председатель. "Плюшкин не Плюшкин, а пусть лежит. Не мешает", - опять за свое кладовщик. Словно чувствовал, что пойдет старье в дело... Пыль в мастерской - столбом, в воздухе плавают хлопья. Свет слабоват, хотя на стене висят три десятилинейные лампы. С улицы только синева сочится в окошко, а на дворе часов десять. - Ну чем же вас порадовать? - Панькин сел на чурбак, протянул руки к печке. - По последним сведениям, принятым Густей, наши войска крепко бьют под Сталинградом окруженных немцев. Освободили Котельниково, наступают на Ростов. Вот самая свежая новость. Радостная? - Радостная! - согласились женщины. - А еще? - А еще сегодня в семь вечера будет собрание. Приходите и соседям накажите, чтобы явились. - О чем собрание? - Придете - узнаете. - Ладно, придем. Фекла сбросила с колен растрепанный старый канат - как видно, такая работа ей наскучила. Встала, с хрустом потянулась, подкинула в печку поленьев и, сев на корточки перед топкой, сказала: - Скучная работа, председатель! Спел бы хоть, что ли? Повеселил нас! На голове у Феклы белый ситцевый платок - от пыли, на плечах - вязаная кофта. Метнула на Панькина из-под платка живой, озорной взгляд: - Так споешь? - Эх, бабоньки, спел бы, да на морозе голос потерял! - махнул рукой Панькин. - Почему же вы говорите, что работа плохая? - он подобрал с пола конец каната, стал развивать его на волокна. - Во, во! - одобрили женщины. - Хорошо у тебя получается. Фекла молча села на свое место и принялась наматывать на клубок толстую льняную нить. Вспомнила Бориса, загрустила. Подумала, что после работы надо бы зайти к его матери, принести керосину - обещала. Соня Хват опустила руки на колени, замерла, неподвижно глядя перед собой. "Убит, убит, батя..." - всхлипнула и закрыла лицо руками. Женщины принялись ее успокаивать. Она справилась с собой и, утерев слезы, опять взялась за дело. - Да, бабоньки, у каждого свое горе, - вздохнула Фекла. - Горе, что море, и берегов не видно... Панькин побыл здесь, молча посочувствовал женщинам, пообещал добавить ламп для освещения мастерской и попрощался.
Вслед ему тихонько потянулась песня: На речке, на речке, На том бережочке Мыла Марусенька Белые ноги. Плыли к Марусеньке Серые гуси, Плыли к Марусеньке Серые гуси...
Странно было слышать эту ласковую песню в низкой мрачной избе, заваленной старыми пыльными снастями, в притихшем от безлюдья селе, затерянном в зимней тундре, остуженном калеными предновогодними морозами. 4 В конторе Панькина ждали неотложные дела. Пришли телеграммы из райисполкома. Одна гласила: "Прошлогоднюю практику задержки почты прекратите, поставьте на станциях лошадей, людей таким расчетом, чтобы почта из Мезени до Ручьев и обратно шла без задержки". Другая была не менее категоричной: "В связи с массовым подходом сайки немедленно шлите на реку Кию 15 человек". В третьей предписывалось выделить четырех человек на лесозаготовки. Панькин еще раз перечитал телеграммы. В первой был упрек начальства: "Прошлогоднюю практику прекратите..." Этакий директивный, раздраженный тон. Тихон Сафоныч вспомнил, что в прошлую зиму письма и посылки возили два пожилых рыбака и, оба хворые, доставляли их неаккуратно. "Итак, требуется выделить минимум двадцать два человека: три на почту, четверых на лесозаготовки, пятнадцать на лов сайки, - Панькин призадумался. - А где их взять?" Но еще было очень неприятное письмо моторноры-боловной станции. В нем прислали колхозу иск за убытки, понесенные МРС от того, что Панькин осенью не смог направить на лов наваги потребное количество рыбаков, да еще не обеспечил экипажем эмэрэсовскую моторную дору "Коммунистка", как было предусмотрено договором. Сумма иска внушительна: сорок тысяч рублей. Если суд решит дело в пользу МРС, со счета колхоза спишут эти деньги, которых и так кот наплакал... Час от часу не легче! "Что же делать? Вот они, прорехи-то в работе! Думаешь, все идет гладко, что сделано - хорошо, что не сделано - спишется. А нет, не спишется, не забудется. Как это так получается, что нам - и вдруг иск? Или я вовсе остарел, руководить не могу? - думал Тихон Сафоныч. - Нет, дело, пожалуй, не в этом. Людей, правда, на промыслы отправили маловато. Но ведь сама же МРС десять человек использовала на ремонте судов, хотя это вовсе не входило в обязанности колхоза. Кроме того, станция не сумела вывести на селедочный промысел столько ботов и ел, сколько предусматривалось договором. Вот план и треснул. Теперь их приперло, и все валят на колхоз. Хотят покрыть убытки за наш счет! Ловко". Панькин решил посоветоваться с Митеневым - главбухом и секретарем партийной организации. Долго они судили да рядили и наконец решили: из сетевязальной мастерской снять Феклу, Соню и еще двух женщин помоложе и отправить на заготовку леса. На перевозку почты, кроме стариков, поставить некого. Пусть возят. Только вместо двух назначить троих, чтобы могли хворать, если придется, по очереди. Что же касается лова сайки на Кие, туда уже послано десять рыбаков, остается еще найти пятерых. С большим трудом нашли и этих людей. Оставался иск. Митенев взял это дело в свои опытные руки финансиста: - А мы предъявим им встречный иск. Клин клином вышибают. Наших людей они использовали на второстепенных хозяйственных работах - раз. Суда за сельдью не послали, и рыбаки тоже находились без дела сколько дней. И рыба осталась в море - два. Нам убытки? Убытки. Я уже подсчитал иск на тридцать пять тысяч, и ни копейки меньше. - Самое последнее дело судиться колхозу с эмэрэс, - хмуро сказал Панькин, когда они решили этот щепетильный вопрос. - Я бы этого не сказал, - отозвался бухгалтер. - Видишь ли, Тихон, судебное разбирательство - не столь уж позорное дело. Суд восстановит истину. И уж если дело дошло до него, значит, мы поступаем принципиально, боремся за колхозную копейку, как требует экономика. - Вот за эту экономику вызовут нас в райком да врежут по строгачу! - Уже хотели вызвать. Но я убедил их, что нашей вины в невыполнении договора с МРС нет совершенно никакой. Где взять людей, если их нет? - Ну ладно. Быть по сему. Теперь подумаем, где взять денег на танковую колонну. Личных взносов колхозников будет мало. - Если нам сократить расходы на культмассовую работу, да из неделимого фонда кое-что, да и из прибыли от реализации продукции зверобойки взять средства - тысяч пять найдем. - Хорошо. Обговорим на правлении. В Унде охотно посещали собрания, потому что бывали они не так уж часто. Надоедало колхозникам зимними вечерами сидеть по избам. А на собрании можно, как говорится, и на людей посмотреть, и себя показать, да и перемолвиться с соседями. Поэтому все собрались в "заседательном зальце", неярко освещенном керосиновыми лампами. В зале холодно, пар от дыхания туманил оконные стекла. Все оделись тепло в полушубки, шапки ушанки. Пожилые женщины навертели на себя толстые шали. От разговоров зал гудел, как в кино перед началом сеанса. Но когда вошло колхозное начальство, шум поутих. Парторг Митенев сообщил рыбакам и рыбачкам отрадные вести: советские войска под Сталинградом бьют немцев, и на других фронтах перевес все больше клонится в нашу сторону. Потом перешли к следующему, самому главному вопросу. Председатель сказал, что по области собирают средства на танковую колонну "Архангельский колхозник" и рыбакам Унды необходимо сделать свой взнос. Все дружно согласились: "Надо! Чем мы хуже тамбовских или саратовских? Надо, чтобы была колонна и "Архангельский колхозник". Поможем армии!" Николай Тимонин сказал, что дает на танковую колонну свой месячный заработок - триста рублей. Столько же внес и Семен Дерябин. Потом и другие стали поднимать руки и говорить, кто сколько денег дает на колонну. Фекла была в некотором замешательстве: сбережений у нее почти не имелось. В старом фарфоровом чайнике с отбитым носиком, служившем ей кубышкой, лежало только пятьдесят рублей, заработанных на переделке канатов в сетевязальной мастерской, а прежние, летние заработки она давно проела. "Пятьдесят все-таки мало, - подумала она. - Надо просить аванс". Но когда одинокие женщины и жены фронтовиков тоже стали вносить по пятьдесят, семьдесят рублей, она решилась-таки объявить и свой взнос: пятьдесят целковых. Но добавила: - Меня посылают на лесозаготовки. Там подработаю, так еще внесу. К концу собрания набралась довольно внушительная по тем трудным временам сумма, девять тысяч. Да еще из колхозной кассы выделили шесть тысяч, и всего стало пятнадцать тысяч рублей. На собрании Панькин заметил отсутствие Иеронима Марковича Пастухова, непременного участника всех заседаний. "Уж не заболел ли?" - подумал председатель и решил после собрания заглянуть к нему. Но засиделись в правлении допоздна и зайти на квартиру к Пастухову не пришлось. А утром дед явился к Панькину сердитый. - Почему меня не позвали на собрание? - спросил он, обиженно насупившись. - Видимо, курьерша забыла вас известить, Иероним Маркович. Извините. Дед долго молчал. Панькин успел составить текст телеграммы в район о том, что люди вышли на путину пешком в сопровождении одной подводы и придут на Канин через четыре-пять дней. - Слышал я, на танки деньги собирали, - начал дед, увидев, что Панькин поставил точку и положил перо. - А меня обошли. Как же так? Выходит, теперь я совсем и не патриот? - Как же не патриот? Вы у нас самый главный патриот. - А все-таки обошли. - Иероним Маркович, я ж говорю: по оплошности не известили вас. Беру всю вину на себя. Простите. А что касается взноса на танковую колонну, то его можно сделать и не на собрании. Деньги мы примем в любое время и запишем в общую ведомость. - Ладно, если так. - Иероним подумал, помялся.- Только бумажных кредиток у меня нету. Однако есть золото. Дал тебе кто-нибудь золото на танки? Панькин удивился и подумал: "Откуда у старого золото, если всего добра в избе - курица под печкой да старый сундук с рухлядью?" - Нет, золота никто не вносил. - Ну вот! А я внесу. Иероним осторожно стянул с левой руки варежку - Панькин теперь только заметил, что, обогреваясь, дед эту варежку не снимал, - тихонько вынул из нее колечко. Золотое, обручальное. Он бережно положил его на стол перед Панькиным. - Вот! Литое кольцо, не дутое, самой высшей пробы. Знаешь, сколько оно стоит по нонешним временам? Золото не простое, червонное! Ты бы взял увеличительное стекло да с изнанки глянул на пробу-то. На это колечко можно для танка отлить пушку. Вот какая ему цена! Панькин улыбнулся. - Пожалуй, колечко ваше на пушку потянет. Никак не меньше. - Да. И колечко дорогое, обручальное. Старухино. Свое-то я в море, со снастями работая, утопил, слезло с перста. А старухино уцелело. Вот я и принес с ее добровольного согласия. - Ну спасибо, Иероним Маркович. Огромное спасибо. Только что мне делать с таким взносом! Деньги мы переводим через банк. А как колечко переведем? Сохранили бы вы его в память о молодости да о счастливом бракосочетании. - Это мой добровольный взнос, и принять его ты обязан. Кто-нибудь поедет в банк, там и обменяет колечко на деньги. А деньги можно внести без труда. - Разве так... Ну ладно. Оставьте колечко. И еще раз спасибо вам от имени колхоза за ваш золотой взнос. До свиданья, - Панькин встал, протянул руку, прощаясь. - Мне бы, Тихон Сафоныч, расписку... Нет, нет, я тебе доверяю, однако для проформы мне нужна расписка. Перед старухой оправдаться. - Хорошо, пожалуйста. Тихон Сафоныч написал расписку и для большей убедительности поставил колхозную печать. - Ну вот и ладно, - дед спрятал расписку в рукавицу. - Жене покажу. Пусть знает, что ее кольцо поступило в оборонный фонд. Панькин вежливо проводил деда. А когда он ушел, подумал: "Конечно, не так уж много стоит это кольцо, но для Иеронима оно-то великая ценность потому, что единственное и памятное. Вот и еще раз раскрылась душа русского человека. Словно шкатулка с самоцветами".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Если в мирное время колхозный флот регулярно выходил в море на тресковый и сельдяной промыслы, а озерный, "местный" лов из-за малой его прибыльности был не в почете, то сейчас в округе не оставалось, пожалуй, ни одного озера, которое бы не облавливали рыбаки. В середине мая звено Дмитрия Котовцева отправилось на оленьих упряжках на озеро Миньково. Теперь уже ни для кого не было необычным, что в рыболовецких бригадах работали только женщины, и на Миньково поехали Фекла Зюзина, Варвара Хват с дочерью, Авдотья Тимонина, Парасковья Мальгина и еще три средних лет колхозницы. Привезли они с собой невод, продукты на первое время, обосновались в избушке, законопатили лодку-трехнабойку, служившую рыбакам уже третий сезон, и принялись "кидать" тони - ловить окуней и щук. Рано утром выбирались рыбачки из тесной и душной избушки и, позавтракав, принимались за дело. Весь день они возились у невода, вытряхивали на вытоптанную лужайку рыбу из кутка8, солили ее в бочки, а часть прятали в яму со льдом. Дважды в неделю приезжала оленья упряжка и увозила улов. Дмитрий Котовцев забрасывал невод с лодки. Ему помогала Фекла. Целый день она сидела в веслах, до мозолей на руках, до боли в пояснице. Это озеро считалось добычливым. Каждый сезон тут колхозники брали до двадцати центнеров улова. Рыбачили и зимой подледным способом, если удавалось сколотить бригаду из мужиков. Озеро имело два километра в длину. Широкое, с обрывистыми, черными от торфяников берегами, оно казалось диким, заброшенным в просторах тундры. Кое-где на берегах имелись отлогие песчаные косы, на которых и трясли снасть рыбаки. Кругом ни деревца, ни кустика. Только рос по кочкам черничник, морошечник да очиток. А по южному берегу стлалась по земле карликовая березка. У большой отмели, на отлогом холме, стояла изба. Перед ней сколочены из досок стол и две скамьи. Тут в хорошую погоду рыбаки завтракали, обедали и ужинали. А когда шли дожди или донимал гнус, они забирались в избу, клали в камелек сырые ветки, чтобы было больше дыма, и ели здесь. Фекла еще в селе, узнав, что на озеро едут Авдотья и ее зять Дмитрий Котовцев, сказала Панькину, что лучше бы отправилась в другое место. Но Панькин уговорил ее, и она, скрепя сердце, согласилась. На озере Фекла сначала присматривалась к Тимониной и Котовцеву, но они не проявляли к ней открытой неприязни, и она было успокоилась. Она сидела в лодке и быстро, но почти бесшумно работала веслами, налегая больше на левое. Лодка описывала на озере большой круг по длине невода. Котовцев стоял на корме и рассчитанно-привычно сбрасывал в воду невод с деревянными поплавками по верхней и глиняными грузилами по нижней кромке. Фекла гребла, торопилась, потому что вспугнутая движением лодки и шумом сбрасываемого невода рыба могла уйти на глубину. Рыжая шкиперская борода Котовцева горела огнем на скупом северном солнце, ветер трепал брезентовую куртку. Мелкие частые волны бились о борта. За кормой тянулась по воде изогнутая цепочка поплавков. Когда подъехали к косе, эта цепочка образовала почти правильной формы круг, разорванный только у самого берега. Котовцев молча выходил из лодки и, подтянув конец веревки от невода, передавал его женщинам-тяглецам. За один конец брались Соня, Варвара, Парасковья, за другой - Авдотья и еще две рыбачки. Они ровно вытягивали снасть, упираясь ногами в мокрую илистую землю: "И р-рраз, и два! Еще! Еще!" - повторяла про себя Фекла, помогая тяглецам, перехватываясь по мокрой тетиве. Подходил куток. Он был тяжел - улов попадался хороший. Рыбаки вытаскивали его на берег подальше от воды и вытряхивали. Груда рыбы билась на песке. Ее собирали в двуручные корзины. Потом подбирали и выбрасывали в воду трепещущую мелочь и снова укладывали невод в лодку. Котовцев и Фекла плыли в другое место. Женщины гуськом шли за ними по берегу. Приняли конец от крыла невода, и Фекла выгребала подальше, в глубь озера, а Котовцев опять сбрасывал тяжелую мокрую снасть. С его брезентовых штанов, с края куртки стекала вода. Резиновые сапоги натянуты до бедер, прихвачены ремнями к поясу. На голове небольшая по размеру шапка с вытертым бараньим мехом. Бородатое широкое лицо под ней казалось непропорционально огромным. Время от времени он говорил: - Правым, правым больше! Теперь ровно! Фекла ощущала на себе его прилипчивый взгляд, от которого ей делалось нехорошо. "Здоров, как жеребец, - с неприязнью думала она. - Глазищи жадные, нахальные..." Но скоро она перестала обращать на него внимание привыкла, и ей стало безразлично, как смотрит на нее Дмитрий. Однако молчаливое его внимание к Фекле не прошло незамеченным. У Авдотьи опять появилось подозрение. Женщина вздорная, способная сделать слона из мухи, она решила: "Сговорились. Все в лодке ездят вместе. Зятек меня обманывает, а Фекла корчит из себя невинность". Авдотья стала следить за Феклой и Дмитрием. Но повода для того, чтобы высказать в открытую свои подозрения, не было. Фекла на берегу старалась держаться подальше от звеньевого, и если ей случалось перемолвиться с ним словом, то лишь о деле и накоротке. Однажды вечером, развешивая на колья невод для просушки, Фекла и Дмитрий замешкались у лодки, вытаскивая ее на берег, и вернулись вместе. Авдотья варила уху в котле перед избушкой. Пробуя варево, она обожглась, бросила ложку и вдруг разразилась бранью. - Вместе ходите! Схлестнулись опять! Бога не боитесь! Меня сколько из за вас таскали в правление, натерпелась сраму! Фекла вспыхнула: - Ну вот что, Авдотья! Человек ты неблагодарный, очень подозрительный, все тебе кажется да мерещится. Садись теперь сама в лодку и греби. А я больше не хочу. С меня хватит. Котовцев нахмурился, туча-тучей. На этот раз он был ни в чем не виноват: "Уж и поглядеть на бабу нельзя!" - О чем речь? Не понимаю, - сказал он недовольно. - Кобель несчастный! Договорились с Феклой... Недаром ее в звено взял на озеро! - накинулась на него теща. - Да откуда вы взяли? Весь день мы в лодке, у всех на виду. Все ваши выдумки. Прекратите этот пустой разговор. - Я же видела, как вы переглядывались! - не унималась Авдотья. - Разве это человек? - Фекла собрала свой мешок, вскинула за плечи и пошла прочь от избушки Соня за ней. Догнала. Феня заплакала. Всегда смелая, непреклонная, умевшая постоять за себя, на этот раз Фекла упала духом. Уломалась в работе, устала, нервы сдали. Соня ее уговаривала: - Успокойся, Феня, вся эта история не стоит выеденного яйца. Пойдем обратно. Пора ужинать. Никто не ест, тебя ждут... Фекла все же вернулась и услышала, как женщины бранили Авдотью на чем свет стоит. Увидя Феклу, все притихли. - Давайте ужинать, - сказала она и стала разливать уху по мискам. Когда поели, Котовцев подошел к ним и сказал: - Вот что, бабоньки, прошу вас иметь в виду, что между мной и Феклой ничего предосудительного не было. Тещу мою не слушайте. И чтобы об этом больше ни слова. А кто, - он метнул на Авдотью сердитый взгляд, - кто будет мутить воду, того вывезу на середку озера и утоплю. Под суд пойду, в тюрьму сяду, а утоплю. Ей богу! - Это меня-то утопи-и и-шь? - взвизгнула Авдотья, округлив глаза. - Ну, зятек, спасибо. - Попрошу вас, Варвара Тимофеевна, с завтрашнего дня сесть в весла, продолжал звеньевой. - А Фекча Осиповна будет тянуть невод со всеми. - Так она, Авдотья-то, и к Варваре приревнует! - сказала Парасковья. - Она ведь вдовая... Котовцев озадаченно поскреб затылок и растерянно глянул на Мальгину. - Тогда кто же? - спросил он. - А пусть Авдотья и гребет, - продолжала Парасковья. - А ты сдерживай слово, топи ее! Женщины захохотали. Авдотья ушла в избушку и легла на нары. До позднего вечера Котовцев бродил по берегу, курил и думал "Конечно, я Феклой увлекался. И сам виноват, что теща злится, оберегая свою дочь. Бывало, сболтнул Анне сдуру лишнее, а она и рада стараться. Хватит! К добру это не приведет. Фекла теперь еще больше ненавидит меня. Так что я за мужик, если буду за ней волочиться? А в веслах ее надо сменить. Пусть в лодку сядет Варвара". Придя к такому решению, он сказал женщинам: - Завтра будет работать со мной Варвара Хват. Во избежание дальнейших недоразумений... Рыбачки молча переглянулись. Лишь Авдотья подала в открытую дверь избушки непримиримо-злобный голос: - Ну вот, теперь Варвару облюбовал. - Да замолчи ты! - прикрикнул на нее вконец разозленный Дмитрий, и она умолкла.
2 После этого, в общем-то пустячного, вздорного происшествия на озере воцарились мир и согласие. Забрасывать невод Котовцев стал с Варварой. Фекла теперь работала на берегу. Авдотья угомонилась. Снег еще растаял не везде, лежал серыми плитами в низинах между кочками. Небо было облачным, но дожди не шли. Над холодной землей свистел порывистый северо-восточный ветер. Рыбачки, сильно вымокшие у невода, "кинув" за день до семи-восьми тоней, едва добирались до избушки, отогревались у костра и, поужинав, ложились спать. Сердце - такая штука, что пока оно здорово, его не чувствуешь, а как заболит, так сразу и напомнит о себе... Однажды выдался ясный, тихий денек. Ветер свернулся где-то за увалами и задремал, словно притомившись. Небо расчистилось, и над тундрой, над тоней засияло солнце. Озеро выстоялось тоже чистое и гладкое. Рыбачки обрадовались неожиданному теплу, редкому в это время. Котовцев сказал членам звена: - Эту неделю вы, бабоньки, поработали славно. Сегодня денек погожий, даю вам отдых. Женщины встретили решение звеньевого с восторгом. - Спасибо, Дмитрий. Дал бы еще по чарке! - сказала Варвара. - По чарке нету, а вот сахару к чаю дам. Три дня без сахару пили - теперь побалую вас сладким, - он развязал хранившийся у него мешочек с особо "дефицитными" продуктами и аккуратно разложил на кучки по три кусочка пиленого рафинада. Потом достал восьмушку чаю и острым ножом разрезал ее пополам вместе с оберткой. Половину отдал женщинам для заварки, а вторую половину старательно завернул в холщовую тряпочку и спрятал в мешок "на потом". И чай - тоже праздник, потому что вместо него заваривали березовую чагу, настой которой был почти безвкусен, но, как утверждали сведущие люди, "пользителен для здоровья". Всласть напились чаю с сахаром и хлебом. Разомлели, сели на сухой поговорить, причесаться, подышать воздухом, посмотреть на небо - синее, без единого облачка. А потом вдруг спохватились, и все принялись стирать. То одна, то другая моет за кочкой, за кустиком то исподнюю рубаху, то платок или юбку. Стирали без мыла - где его взять? Дмитрий вроде бы помирился с тещей. Он помог ей выкрутить выстиранное суконное одеяло и развесил его на колья сушиться. Фекла стиркой не занималась, у нее было взято в запас чистое белье. Она бродила по берегу озера, разглядывая под ногами зазеленевшую травку, бочажки с водой и без воды, и с грустью вспоминала, как вот так же шла по тундре на Чебурае с Борисом Мальгиным... ...Фекла повернула к избушке. Вечерело. Из тундры наплывали серые облака, словно морские волны с туманом. У избушки сиротливо чадили остатки костра. Все ушли спать. Фекла поковыряла в кострище палочкой, посидела немного и хотела было тоже ложиться, но дверь избушки тихонько отворилась и, придерживаясь за косяк, показалась Парасковья. Вышла на улицу, остановилась, приложив руку к левой стороне груди и подняв лицо к белесому в летней ночи небу. Потом глубоко вздохнула, ойкнула и опустилась на землю. Фекла бросилась к ней. - Что с вами, Парасковья Андреевна? Мальгина посмотрела на нее тревожными глазами и тихо ответила: - Сердце жмет. Там у меня... в мешке есть капельки сердечные. Взяла на всякий случай. Будь добра, принеси. Фекла пошла в избушку, нащупала на нарах мешок и вынесла его на улицу. Отыскала пузырек с каплями, налила из чайника воды в кружку, накапала капель. Парасковья выпила и долго сидела молча и лизала губы, будто они у нее совсем пересохли. - Легче вам? - склонилась над ней Фекла. - Полегчало. Я тут посижу. В избе душно. А ты спи. - Да нет, я с тобой побуду, - сказала Фекла. - Спать не хочется... Но тут стал накрапывать дождик, и пришлось им все-таки уйти в избушку. Фекла помогла Парасковье лечь, сама легла рядом. Никто из звена не проснулся, только Соня подала голос: - Кто тут ворочается? - Это я, Фекла. Спи. Соня тотчас уснула, а Фекле не спалось. Она долго лежала на спине, прислушиваясь к дыханию больной. Оно было спокойным и глубоким. "Спит!" облегченно подумала Фекла и незаметно для себя уснула. По крыше ночью будто кто-то ходил мягкими крадущимися шагами тихо, словно кошка... Это капал дождик. Молодой, майский дождик. Он пролился редкими крупными каплями и прошел. К утру от него не осталось и следа - обсушило ветром. Когда все проснулись, по одному выбрались на свет божий, стали разводить костер и хлопотать у невода, снимая его с вешал и укладывая в лодку, Фекла, очень испуганная, подошла к звеньевому и тихонько сказала: - Беда, Дмитрий. С Парасковьей плохо. И не дышит вовсе... Я будила - не шевелится, голоса не подает... - Да что ты? - Котовцев быстро пошел к избе. Женщины, заметив неладное, собрались у входа. Дмитрий быстро вышел и снял шапку: - Умерла. Рыбачки заохали, все сразу бросились в избушку, чтобы убедиться, не ошибся ли звеньевой. Войдя туда и увидев плачущую Феклу, стоявшую перед нарами, на которых, вытянувшись, лежала Парасковья и не дышала, все попятились обратно к двери и повыскакивали из избы - так напугала их эта неожиданная смерть, заглянувшая на рыбацкий стан, в глухое, дальнее место. Фекла со слезами на глазах повязала на голову платок - было холодно. - Она вечером жаловалась на сердце. Я ей капель давала. А потом она уснула. Дышала так ровненько, спокойно. Меня тоже сморил сон. А утром бужу ее - не встает. Я перепугалась, не помню, как вышла из избы, рассказывала Фекла. - Что же делать? - беспомощно развел руками Котовцев. - Надо бежать в село, сообщить в правление. - Может, ее доставить туда волокушей? - предложила Варвара. - Тут ведь не станем хоронить. А олени когда еще придут... - Этого делать нельзя, - сказал Котовцев, - Надо, чтобы фельдшерица установила причину смерти на месте. Кто бы сбегал в село? Может, Соня, ты, самая молодая да быстрая? Губы у Сони дрогнули, оспинки на лице стали какими-то темными, неживыми. - Я бы сбегала, да боюсь одна... - Кого боишься? Кругом ни души! - Боюсь покойницы! - Ладно, я одна сбегаю, - предложила Фекла. 3 И опять, как с тони Чебурай, беда позвала Феклу в дорогу. Она быстро шла по мокрой болотистой тундре, оскользаясь, увязая по колено в топких местах, с усилием вытаскивая ноги из торфяника, перепрыгивая с кочки на кочку. Они мягко пружинили под ногами, сворачивались на стороны, и Фекла едва удерживала равновесие. Время от времени она останавливалась, искала след от полозьев и оленьих копыт, находила его и опять торопилась дальше, от широкого тундрового озера в бескрайний ветровой простор, над которым во все стороны размахнулось серое облачное небо. Иногда сквозь облака прорезывалось солнце, и Фекла примечала дорогу и по нему. Если нет солнца да совсем не знаешь пути, в тундре очень легко заблудиться, потому что далеко видно, да нечего смотреть, нет никаких путевых примет. Еще в детстве Фекла не раз плутала в двух шагах от дома, когда ходила за ягодами. Село спрячется за невысоким увалом, до него и всего-то какая-нибудь верста или того меньше, а не видать. И ни куста, ни дерева, ни столба - ничего вокруг. Только буроватая равнина с островками травы да мелкорослого кустарника. Небо шевелится от облаков, как живое, а солнца нет. Куда идти? Понадеяться на ветер? Нельзя. Ветер есть ветер крутит во все стороны, уведет в топи, в неведомые тундровые дали. И озера среди болот все на одно лицо - окружены оправой из мелкого березняка да черничника. Издали их никак не различишь. В детстве перед этой голой равниной, в которой всё на одно лицо, Фекла испытывала неодолимый страх и все же ходила. Возвращаясь от ближнего озерка с корзинкой черники, она облегченно вздыхала, когда наконец из-за, косогора показывались крыши, а потом и вся россыпь изб, прижавшихся к берегу. Несколько минут, и ты дома. Страхи оставались позади. Фекла все торопилась по следу оленьей упряжки на влажной перегнойной земле и думала тягостную думу: "Господи, какое горе-то несу! Как мне быть-то! Как сказать Мальгиным о смерти Парасковьи? А все равно, не я, так кто-то другой должен бежать в село и сказать..." Фекла только упрекала себя, что вечером рано и как-то незаметно уснула. Сказалась, видимо, усталость. Надо было присмотреть за ней да помочь в случае чего. А чем помочь? Капельки тут не спасут. На них худая надежда. "Медичку бы, домашний покой да уход... Видно, ночью ее снова прихватило, лежала, мучилась, не хотела людей беспокоить. Ох, Парасковья, Парасковья! Жить бы да жить тебе, внуков нянчить. Зачем пошла на озеро? Но, видно, придет смертный час - ничего не сделаешь, не избежишь его". Так думала Фекла, а сама все бежала, торопилась. На ходу стало жарко. Сняла платок, расстегнула ватник. Впереди обозначились заросли мелкорослой березки. Сквозь голые, еще не облиственные ветки блеснула вода. "Это Мертвое озеро, то самое, в котором рыбы нет. Оно как раз посредине пути от Минькова до Унды. О нем и говорил Котовцев". Тропка вела мимо озера. Скоро Фекла увидела его целиком - довольно широкое, с мелкой рябью на темной воде. Под берегом - редкий камыш. Значит, она шла правильно. Фекла приметила под ногами неглубокие следы оленьих копыт и полозьев и прибавила шагу. Ветер гулял на просторе, шумел в ушах. Она опять накинула платок и застегнула пуговицы ватника. И вдруг услышала какой-то странный гул. Высвободив ухо из-под платка, замедлила шаг. Гул стал явственней. "Что же это такое гудит? Вроде как мотор... А откуда он здесь?" - подумала она, остановившись на податливом, влажном моховом ковре, примятом оленями, и увидела, как из-за края тундры показался самолет. Он летел низко, приближаясь к озеру. Вот самолет увеличился в размерах, на широких крыльях и на боку у него можно было различить странный знак вроде креста. "Немец!" - ударило ей в голову, и она растерялась, села. Самолет прошел стороной, но опять повернул к озеру, сделал над ним круг, потом еще круг поменьше. Огромный, ревущий, он прошел над Феклой и, кажется, накрыл собой всю землю. Фекла легла, чтобы с самолета ее не заметили, подползла ближе к кустам черничника и карлликовой березки, уткнула голову в мох и зажав уши руками... Первый испуг прошел, она приподняла голову. Самолет, скользя над озером, садился на воду. На шасси вместо колес у него были поплавки. Из-под них побежала пенными бурунами вода. Самолет подрулил поближе к берегу и развернулся носом на широкую водную гладь. Заглушил мотор. Большой, с черным крестом на фюзеляже, обведенным белыми каймами. Теперь она убедилась: "Фашист. У наших на крыльях - звезды. Что ему тут надо?" Она чуть-чуть приподняла голову. Откинув прозрачный фонарь из плексигласа, летчик выбрался на крыло. Он был в темном комбинезоне, в шлеме, с очками на лбу. Сбоку у него висела плоская сумка, с другого боку - пистолет. Фекла следила за ним из-за кочки. Приложив руку козырьком ко лбу, пилот оглядел все вокруг. Наверное, Феклу он не заметил: кочек было много, и ее голова в сером полушалке тоже сошла за кочку. Из кабины вылез другой немец, и оба стали осматривать и ощупывать крыло. Потом принялись что-то мастерить: до Феклы донеслись удары металла о металл. Пилоты недолго возились на крыле. Они по очереди влезли в кабину и задвинули фонарь. Заработал мотор, набирая обороты. От винта кусты на берегу зашевелились, как от сильного ветра. Самолет повернулся боком к Фекле, она опять увидела крест, обведенный по контуру белым. Снова возле поплавков закипела вода. Удаляясь, самолет уменьшался в размерах. Вот он оторвался от воды, стал набирать высоту и вскоре скрылся из вида. Фекла встала, почувствовала дрожь в ногах и слабость во всем теле. Выругалась и погрозила кулаком вслед самолету. Она, конечно, не знала, что это был разведывательный гидросамолет, фашистские летчики, пролетая над побережьем, выясняли, где находятся наши позиции зенитной и дальнобойной береговой артиллерии. У мыса Воронов гидросамолет попал под обстрел зениток, осколками снарядов у него повредило плоскость. Полет с заклиненным и погнутым элероном над морем на авиационную базу на норвежском берегу был рискован, и летчики сели на озеро, чтобы исправить повреждение. Фекла опять пошла своим путем, негодуя: "Ну-ка, набрались нахальства! Уже и в наших краях летают! Кабы мне ружье, да если бы я умела метко стрелять, я бы их посекла пулями!" Но ружья у нее не было, стрелять ей не приходилось, и потому ей было досадно. "Куда же они полетели? Вдруг на Унду? Еще разбомбят село!" - предположила она и пошла быстрее, чтобы поскорее сообщить в деревне о самолете. В Унде, еле волоча ноги от усталости, она поспешила в правление, к председателю. Панькин удивился: - Фекла Осиповна? Ты почему здесь? Что-нибудь случилось? - Беда! Она рассказала председателю о смерти Парасковьи и о самолете. Панькин сразу спросил: - Чего они там делали, немцы? - Чинили... Молотками стучали на крыле... - А еще что заметила? - А ничего больше. Постучали, забрались в кабину и улетели. - На берег людей не высаживали? - Нет, не высаживали. Это я точно приметила. - Может, парашютистов сбросили, диверсантов? - Парашютистов не видела. За кочкой пряталась, испугалась. Может, и проворонила, - неуверенно добавила Фекла. - Эх ты! - Панькин тотчас принялся звонить по телефону в райком партии. Переговорив с Мезенью, он сказал озабоченно: - Сейчас соберу людей, возьмем винтовки и прочешем весь район. Мне некогда. А ты, Феня, поезжай с фельдшерицей в Миньково на оленях. Привезите покойницу... И передай Котовцеву, чтобы снимался с бригадой с озера. На другой день, вернувшись с Минькова, Фекла узнала, что колхозники прочесали все окрестности, но немецких парашютистов не обнаружили.
Парасковью похоронили на кладбище за деревней, поставили на могиле вытесанный из сосны православный крест... Августа и Ефросинья были в глубоком горе. Ефросинья совсем перебралась жить к дочери, заперев киндяковскую избенку на замок. Августа долго не могла собраться с силами написать Родиону и Тихону о смерти матери. Но сообщить им об этом все же пришлось.
В конце мая Фекла уже была на семужьей тоне Чебурай с теми же рыбаками, с которыми ловила и прежде: Семеном Дерябиным, Соней и Немком. Опять Немко карабкался на тоньскую скамью с тяжелой киюрой и забивал в песок колья, а Фекла чистила невод от водорослей и ушивала его в порванных местах. Снова рыбаки привычно коротали белые ночи в своей просквоженной ветрами избенке на юру, и возчик Ермолай приезжал к ним с двуколкой на мухортой лошаденке забирать уловы. Опять от прилива до отлива ждали, зайдет ли в невода серебристая боярышня-рыба, и частенько и подолгу Фекла стояла у обрыва и глядела в море, где разгуливал ветер-свежак. Порой налетал и взводень, разводил волну, кидал в берег плавник, ярился и плевался пеной, гоняя мутную воду по желтому песку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В сорок третьем году бот Дорофея, оснащенный катерным подсекающим, магнитным и акустическим тралами, вылавливал мины вблизи Кольского полуострова, потом у Канина. У полуострова Канин "Вьюн" крутился до глубокой осени - уничтожали плавающие мины, нанесенные с моря Баренца, а также расставленные на подходах к горлу Белого моря фашистскими подводными лодками. Поздно осенью пришли в базу и здесь зазимовали, своими силами ремонтировали бот, готовя его к следующей навигации. А весной сорок четвертого капитан получил новый приказ: идти к Вайгачу и нести дозорную службу в проливе Югорский Шар. Бот пустился в неблизкое плавание, обогнул с севера Канин Нос, вышел в Баренцево, где его изрядно трепануло штормом, затем Поморским проливом меж Колгуевым и Тиманским берегом выбрался в Печорское море. Преодолевая плавающие льды и туманы, наконец достучал своим двигателем до Вайгача и отдал якорь в небольшой бухте на южной стороне острова. Оказалось, что работу поморам, нынешним морякам Беломорской военной флотилии, намного облегчили минные тральщики, побывавшие в этих водах. Они освободили от мин и пролив, и подходы к нему, протралили Карские ворота по северную сторону Вайгача. Однако фашисты по-прежнему посылали на арктическую трассу свои подводные лодки, да вдобавок еще сбрасывали мины с самолетов, и работы команде бота хватало. Дорофей, Андрей Котцов и Офоня Патокин, да воинская команда из шести человек под началом минного старшины Агеева - два пулеметчика, три пушкаря да минер оказались на важной коммуникации Севера. Здесь пролегали пути с Тихого океана, из Владивостока, заполярных портов Игарка, Дудинка, Диксон в Архангельск и Мурманск. Проливами Карские ворота и Югорский Шар шли транспорты с грузами под охраной военных кораблей. Югорским Шаром Дорофей этого не знал - прошлым летом шел на "Большевике" на восток Тихон Мальгин. Теперь он плавает в Тихом океане. Фашистские субмарины пытались нападать на советские корабли, ставили мины, воровски высаживали на пустынные берега небольшие десанты и разбойничали на полярных станциях Главсевморпути. По осени, когда наши суда выходили из Арктики, гитлеровцы развертывали подводные лодки вдоль арктических путей до Белого моря. Им противостояли наши тральщики, большие охотники, эсминцы, снабженные новыми гидроакустическими приборами. Деревянное поморское суденышко, ставшее в строй военных кораблей, патрулировало в Югорском Шаре. Оно могло подходить близко к берегам и вылавливать мины там, куда другим военным кораблям подхода не было из-за малых глубин. Совершая дальние переходы, какие до войны и не снились, Дорофей и сам удивлялся, как он поднаторел в мореходных делах. Бывало, на рыбном промысле и картой не пользовался, только взглядывал на компас, да и то в туман, в малознакомых местах. А теперь у него в рубке всегда на столике мореходная карта да калька минной обстановки, какую выдавали в штабе перед каждым выходом на траление. С юности умел Дорофей мастерски лавировать парусами, ходить любым галсом, при любой волне, а теперь от него требовалось другое искусство: используя двигатель "на всю железку", ускользать из-под обстрела береговых батарей, уметь так поворачивать судно на ходу, чтобы артиллеристам из военной прислуги было сподручнее вести огонь с палубы бота. А уж Кольское побережье за эти годы он так изучил, что и без карты мог прийти в любой пункт от Мурманска до Пикшуева мыса. Случалось ему ночами пробираться к норвежским берегам, занятым фашистами, и высаживать наших разведчиков, а потом брать их обратно на борт. Суденко стояло в бухте. Третьи сутки непогодило: небо в тучах, дождь, туман. Немцы в такую хмарь не летают. На берегу, поеживаясь от сырости, ходил взад-вперед по причалу часовой из воинской команды бота с трофейной немецкой винтовкой. Вахтенный на судне Андрей Котцов спрятался от дождя в рубку. Его обязанность - следить за "воздухом", и он для очистки совести изредка поглядывал в небо, ненадолго высовываясь в дверь рубки. Остальные члены экипажа, пользуясь свободным временем, отсыпались впрок. Только еще Дорофей и минный старшина Агеев в носовом кубрике у теплой печки вели неторопливые разговоры. Обогревшись, Киндяков и Агеев вышли на палубу. Было все так же пасмурно, видимость плохая. Доски у причала потемнели от сырости. Небольшой поселок на берегу казался безлюдным, лишь изредка пробегали бойцы от артиллерийской позиции на берегу, на высотке, к своей землянке. Дорофею этот поселок чем-то напоминал Шойну. Там тоже часто непогодило и было безлюдно, и так же зябли под дождем небольшие постройки, а в бухте стояли рыбацкие боты да карбасы. Агеев пошел на корму, к траловому хозяйству. А Дорофей заглянул в рубку, но не обнаружил там вахтенного: куда-то исчез. Только капитан подумал, что придется ему сделать замечание за то, что покинул пост, как Котцов появился из-за рубки. - Там от коменданта пришли. Тебя кличут, - сказал он. Дорофей увидел на пирсе невысокого щуплого бойца в плащ-палатке и сошел к нему по трапу. - Вас капитан-лейтенант просит зайти по срочному делу, - доложил боец. Комендатура размещалась в крошечном брусковом домике и среди населения поселка именовалась штабом. Над крышей на двух мачтах была натянута радиоантенна, ветер раскачивал чуть провисшие провода. Когда Дорофей вошел в помещение, его встретил озабоченный пожилой моряк в форме капитан-лейтенанта - Никитин. Он развернул на столе карту и указал на мысок, что на правом берегу, на материке. - Вот здесь, на мыске, между выходом из пролива и Амдермой сегодня немцы с подводной лодки напали на полярную станцию. Наш радист принял от них открытым текстом: "На берег высадились с подводной лодки фашисты, обстреляли станцию..." И все... Связь пропала. Других судов в бухте нет. Пойдем на твоем "Вьюне". Я возьму отделение автоматчиков. Готовься к выходу. Через десять минут "Вьюн" уже снялся с якоря и на полном ходу пошел проливом. К мыску, где находилась полярная станция, подошли часа через два с половиной. Капитан-лейтенант в бинокль осмотрел берег, но из-за тумана ничего разглядеть не удалось. Дорофей осторожно поворачивал бот к берегу. Котцов лотом измерял глубину. Загремела лебедка, якорь ушел в воду. На талях спустили шлюпку, и Никитин со своими автоматчиками отправились на берег. Артиллеристы и пулеметчики Агеева держали невысокие скалы под прицелом. Судя по всему, лодка уже ушла, иначе бы она обстреляла бот. Шлюпка вернулась примерно через час. За ней показался из тумана карбас, принадлежавший, видимо, полярной станции. На шлюпке привезли двух раненых зимовщиков, а на карбасе четыре изуродованных трупа... Убитых молча положили на палубу и накрыли брезентом. Раненых унесли в кубрик, и Котцов стал перевязывать их. Дорофей, как мог, помогал Андрею. - Вот гады! На зимовщиков напали. Что они сделали им плохого? Ну и гады... - повторял Дорофей. Никитин вызвал капитана наверх. - Снимайся с якоря. Здесь мы больше ничем помочь не можем... Станцию немцы спалили, одни головешки остались. Зимовщиков было шестеро, а винтовок три... Отстреливались, пока имелись патроны. Четверых немцы убили, а после того еще искололи ножами или штыками. А двое спаслись - отступили в тундру, за болото... - Напакостили и ушли? Неужто на них управы нет? Есть же, наверное, какой-нибудь международный уговор насчет зимовщиков? Или нет? - Дорофей в упор смотрел на Никитина. Капитан-лейтенант пожал плечами. - Разве подействует на них уговор? Зверье! - Хуже зверья, - Дорофей рывком отворил дверь в рубку. Заработал двигатель, и бот медленно, словно ощупью, отправился в обратный путь. Туман по-прежнему стоял плотной стеной, и ориентироваться по очертаниям берега было невозможно. Дорофей то и дело поглядывал на компас и карту пролива. Надолго запомнился ему этот рейс с убитыми и ранеными полярниками на борту. 2 В декабре Унда снова отправляла в Архангельск большой обоз с мороженой навагой. Опять с обозом пришлось ехать и Фекле. В прошлый раз она напросилась в дорогу сама, а сейчас собиралась без особой охоты, лишь по необходимости: колхозники были на подледном лове, в деревне почти никого не осталось и, кроме нее, Ермолая да Николая Тимонина, ехать было некому. Перед отъездом Фекла зашла к Мальгиным попрощаться. Ефросинья прихворнула, лежала на печи под шубой. Маленькая Светлана уже ходила по избе, придерживаясь за лавки и стулья. Августа стирала в корыте белье. На полу - ведра, кадка со щелоком из золы. Воду Августа грела в ушате раскаленными в печке каменьями: чугунами на большую стирку воды не напасешься. Увидев Феклу, молодая хозяйка вытерла руки о фартук: - Я слышала, ты с обозом идешь, Феня? - Иду. Дело привычное. - Счастливого пути, - пожелала Августа. - Только не дай бог, чтобы ты опять нашла Родиона в госпитале. - Не каждый же раз... Хватит с него. Что он пишет? - Пишет, что больших боев нет, сидят по землянкам да окопам. Но, судя по всему, скоро будут наступать. Тебе в последнем письме привет написал, да я все никак не могла собраться передать. Дел много, мама болеет. - За привет спасибо. Чего вам привезти из Архангельска? - Ничего не надо. Да и что теперь оттуда можно привезти? Слышала я, что по трудностям в снабжении Архангельск - второй город после блокадного Ленинграда... Чего оттуда привезешь... - Это верно, - вздохнула Фекла и подумала, что надо бы захватить для Меланьи Ряхиной свежемороженой наваги своего улова. - Ну, до свиданья. Желаю вам доброго здоровья. - Счастливого пути, - еще раз пожелала Августа и подала Фекле влажную от стирки руку. Кончик ее тяжелой золотистой косы выпал из-под платка. "Красива Густя, - подумала Фекла. - Двоих детей принесла и нисколько не изменилась". Потом она зашла к матери Бориса, наносила в избу побольше колотых дров, поделилась рыбой из своих запасов, принесла керосина. Серафима Егоровна стала совсем плохо видеть, передвигалась по избе чуть ли не ощупью. Когда она наливала кипяток из самовара, то струйка его побежала мимо чашки, на блюдце. Серафима Егоровна заметила свою оплошность и передвинула чашку под кран, но у Феклы заныло сердце: "Хоть бы не умерла, пока я езжу". Посидев со старухой, окинув грустным взглядом ее избу, в которой было так холодно, что углы промерзли до инея, Фекла посоветовала Серафиме Егоровне топить пожарче, а вьюшку в трубе закрывать не рано, чтобы не угореть. - Легкой тебе дороженьки, Феня! Я буду тебя ждать, - сказала на прощанье Серафима Егоровна.
Путь на этот раз был очень труден - выпало много снега, и местами пришлось дорогу торить заново. Лошади сильно уставали, люди, сопровождавшие обоз, вконец измотались. Но все же благополучно добрались до Архангельска. В город хотели попасть засветло, но перед самым Архангельском разгулялась метель, и на улицу поселка лесозавода обозники въехали уже ночью. Тимонин, разыскав своих дальних родственников, попросился к ним на ночлег. Разгружаться на склад прибыли только утром. Потом мужчины отправились на одной из подвод в рыбаксоюз по снабженческим делам, а Феклу оставили на квартире присматривать за лошадьми и варить обед. Хозяйка, работница лесобиржи, ушла спозаранку на лесозавод. Дома остались дети: семилетний мальчик и две девочки - пяти и трех лет. Мальчик подошел к Фекле. - А наш папа на фронте. Вот его фотокарточка. Недавно прислал. Фекла взяла небольшой снимок. Солдат в полушубке и ушанке стоял у пушки, левой рукой обнимая ствол, и улыбался из-под закрученных усов. Позади виднелся дом с островерхой черепичной крышей. - Теперь он в Польше, - пояснил мальчик. - У него два ордена Славы. - Скоро папа кончит войну и приедет домой, - он так пишет, - добавила старшая девочка с худым смугловатым лицом. "В Польше... - подумала Фекла. - Далеко шагнул солдат!" - Теперь уж недолго вам ждать, - успокоила она детей и предложила: Хотите есть? Младшая девочка робко кивнула. - Садитесь, я ухой вас накормлю. Фекла наварила огромную кастрюлю свежей наважьей ухи, и ей было приятно покормить детей. Не успела Фекла убрать со стола, как в дверь кто-то постучал. - Войдите! - отозвался мальчик. Фекла обернулась к двери и обомлела. В комнату, неловко споткнувшись о высокий порог, вошел Родион Мальгин. - Родио-о-он? - удивленно протянула Фекла. - Ты откуда? - Здравствуй, Фекла Осиповна! Здравствуйте, детки! - оглядел всех Родион. - Откуда, спрашиваешь? Да из госпиталя, откуда же еще? Почему не спросила куда? Домой. Списали по чистой. Отвоевался... Фекла все еще не могла прийти в себя от такой встречи. - Ничегошеньки не понимаю. Перед отъездом я заходила к вашим, и Августа мне сказала, что было от тебя письмо и что ты на передовой. Опять ты писал неправду? - Святая ложь. Можно простить. Родион правой рукой сбросил с плеч лямки вещевого мешка, опустил его на пол. Стал расстегивать заиндевевшую на морозе шинель. Фекла сразу заметила, что действует он одной рукой, перевела взгляд на левый рукав. Он показался ей пустым, и у нее замерло сердце. Робко подошла, сняла с него шинель, ватник, все еще не решаясь спросить о левой руке. Родион неторопливо сел на старый венский стул и чуть подтянул левый рукав гимнастерки. Из него высунулась розовая, в складках недавних швов култышка. - Левую мне оттяпали. Осколком раздробило кисть. - Ой, Родион, Родион! - болезненно сморщилась Фекла. - Два раза шлепнуло - третьего было не миновать, - Родион как-то неестественно рассмеялся, топорща русые усы, которые успели уже стать густыми и, видимо, жесткими. Фекла взяла с полки миску. - Есть хочешь? Уха свежая. Из наваги. - Из наваги? - обрадовался Родион. - Давай наливай. Я уж забыл вкус наваги. - Ну вот. А нам она надоела. - Известное дело - сами рыбаки. - Кушай на здоровье! - Фекла поставила перед ним миску. - Мы уже пообедали. Ермолай с Тимониным придут - тоже поедят. - Я их видел в рыбаксоюзе. Они и сказали, чтобы шел сюда. Я ведь о вашем обозе узнал неделю назад. Все дожидался, когда прибудете. Думаю, что с земляками домой добираться сподручней, чем одному. Как там в нашей Унде живут? - Да что, живут... Кто хорошо, кто плохо. По-разному живут. Да ты ешь, а то остынет. Дети в уголке занимались книжками да игрушками, старались не мешать гостям. Родион ел, Фекла не сводила с него глаз. - Как мои там? Как Густя? - Августа здорова. Девочка у тебя хорошенькая. Вся в кудряшках. Кто у вас в роду кудреватый был? - Мой отец. В него, наверное, удалась, - Родион улыбнулся, вздохнул. Скорее бы до дому добраться. - Погрустнел, добавил: - Маму жалко. Без отца нас с Тишкой подняла. Хватила трудностей... - Как не жалко, - согласилась Фекла. - На моих глазах померла, у озера... Фекла заметила, что какие-то злые черточки появились на худом и бледном лице Родиона. И глаза он теперь щурил нервно и колюче. Раньше они были синее и ярче. Видать, на Кольской земле, в окопах выдуло ветрами синеву. "Ничего, это пройдет, - подумала Фекла. - Все в окопах, да под пулями, да в госпиталях. Столько ранений перенес! Война душу взмутила... А морщинок-то, бог ты мой, как поднимет брови - весь лоб в складках... Нелегко ты жил, солдат, хватил горя. Ну да ничего, дома отогреешься, просветлеешь... Без женской ласки, наверное, жил. Откуда ей быть? Приласкает Густя, растопит в сердце окопный холод..." Фекла заметила, что, прежде чем откусить хлеб, Родион вынужден был класть ложку на стол - рука-то одна. Не удержавшись, она молча всплакнула. - Ты что, Фекла Осиповна? - Родион порывисто поднялся, подошел к ней. Фекла виновато улыбнулась, утерла слезу как-то уж совсем по-детски, кулаком. - Прости. Жаль мне тебя. Как без руки-то? - Да как-нибудь. Бывает и хуже. Родион отошел к окну, посмотрел на воробьев, клюющих что-то на дороге, и вздохнул. Потом, заметив детей, притихших в своем уголке, достал из мешка несколько кусочков рафинада и оделил им всех троих. - Шоколада, брат, нету, - улыбнулся он мальчику. Тот серьезно ответил: - Какой нынче шоколад? Хлеба не досыта. - Война кончится - все будет, - сказал Родион и повернулся к Фекле. - А как ты живешь, Феня? - Живу хорошо, - ответила она и подумала, что раньше он ее Феней не называл. - Не холодно, не голодно. Заботиться не о ком. Одна как перст. - Одной по нонешним временам легче жить. - Родион принялся неумело сворачивать правой рукой цигарку. - Плохо то, Феня, что теперь уж я не рыбак. Вот что самое худое. Куда без руки в море? - Найдешь дело по душе и без моря, - успокоила она, а сама опять пожалела его, зная, как трудно настоящему рыбаку расстаться с промыслами. Пришли Николай Тимонин и Ермолай, внеся с собой облако холода. Фекла их тоже накормила обедом. - По чарочке бы! Да где взять? - сказал Ермолай, потирая руки с мороза. - И у меня нету, - пожалел Родион. - В тылу сто граммов не положено. Земляки все расспрашивали его о службе в морской пехоте, о встрече с Дорофеем, о Тихоне, о ранениях. Вспомнили Хвата - погрустили. Однако ждали дела, и Ермолай с Тимониным снова отправились на какой-то склад. Родион вызвался им помочь, но они уговорили его остаться и присмотреть за лошадьми, пока Фекла ходит к Меланье Ряхиной. Фекла вернулась не скоро. Свою бывшую хозяйку она нашла в плачевном состоянии. Меланья сильно похудела и еле бродила по квартире, придерживаясь за все, что попадется под руку. Женщина, у которой она снимала комнату, ушла в деревню за продуктами, так что даже истопить печь и выкупить хлеб по карточкам было некому. Фекла принесла дров, затопила печь и поставила вариться уху из принесенной наваги, а потом сбегала в магазин за хлебом. Сделав для Меланьи все, что могла, Фекла распрощалась. Пора было собираться в обратный путь.
Родион первое время, как выписался из госпиталя, никак не мог примириться с тем, что, не довоевав до конца, остался безруким и, значит, непригодным для военной службы. А сможет ли он быть полезным дома? Он умел бить тюленей, стоять у штурвала да вынимать из воды снасти с уловом. Умел то, без чего немыслима поморская жизнь. А теперь все это не для него. Значит, он станет обузой для колхоза и для семьи. На что он годен? Канцелярская работа ему не по плечу: грамота не ахти - четыре класса. Остается какое-нибудь второстепенное занятие: быть сторожем или кладовщиком. "Все уйдут в море, а ты как прикованный сиди на берегу... Горько!" Отправляясь в путь, Фекла предложила ему сесть к ней в сани, замыкавшие обоз. "С мужиком-то не так боязно, - объяснила она. - Еду позади... Того и гляди - волки в лес утащат. А Ермолай с Николой и не заметят". Родион, посмеиваясь, согласился, бросил в пустые сани на сено мешок, завернулся в тулуп, который ему отдала Фекла, и сразу уснул. Накинув на себя оленье одеяло, Фекла сидела в передке саней, помахивая кнутом. Дорога все бежала и бежала из-под конских копыт под сани-розвальни. Временами Фекла задремывала, но, спохватившись, принималась еще решительнее понукать лошадь. Взгляд ее то и дело обращался в задок саней, где в тулупе и ворохе сена лежал Родион. "Хоть бы посидеть с ним рядышком, - подумала Фекла. - Вдвоем-то теплее. Обидится или нет? Характер у него стал крутой, вспыльчивый". Она все посматривала на Родиона, который не высовывал головы из высокого воротника тулупа, и наконец решилась. Почувствовав рядом тяжесть ее тела, Родион открыл глаза. - Что, замерзла? - Холодновато, - откликнулась Фекла. - Тесней бы сесть - теплей будет. Ты не возражаешь? - Какие могут быть возражения! Тулуп мне отдала, а сама зябнешь! Родион распахнул полу, и Фекла радостно прильнула к его боку. Укрыв ее полой и натянув сверху еще одеяло, Родион взял кнут и весело взмахнул им. - Н-но, залетные-е-е! Услышав мужской властный голос, лошадь перешла на рысь. - Будто тройка у тебя запряжена, - с восхищением сказала Фекла, ловя его взгляд. - Тройка при одном хвосте, - рассмеялся он и покрепче прижал Феклу к себе. - Даром что культя, а обнимаешь подходяще! - одобрила она и замерла в ожидании, не обидится ли он на упоминание о культе. Он не обиделся. - Как-нибудь и с культей сладим. Обоим стало тепло и уютно тут, в сене, под одеялом и тулупом. Так и ехали до вечернего привала. "С чужой яблоньки хоть яблоко", - подумалось Фекле. Среди однотонного скрипа полозьев по снегу она услышала, что Родион повторяет ее имя. - Фекла... Фекла... Почему тебя так зовут? - Тебе не нравится мое имя? - Нет, почему же. Имя хорошее, только какое-то в наше время редкое, необычное. Фекла... Чудно! - Так ведь это у меня не настоящее имя. - Как не настоящее? - удивился Родион и даже приподнялся, утопив свою культю в сене. - Вот так новость! - При крещении священник дал мне имя Фелицата. - Фелицата? Тогда почему же тебя зовут Феклой? - Это Меланья меня перекрестила, когда я у Ряхиных работала. Сказала, что Фелицата - мудреное имя. Фекла, мол, проще и красивее... - Вот как! - Вот так. С тех пор меня и зовут все Фекла да Фекла. Поначалу было обидно, а потом вроде привыкла. - Мудреные имена давали попы, - заметил Родион. - По пьянке, что ли? - Ну не скажи. Они знали значение каждого имечка. - Значение? Ну вот Фелицата - что означает? - Мама-покойница когда-то говорила, что Фелицата - значит счастливая, удачливая в жизни и... плодовитая. Детей должно быть много. - Вон оно как! - в раздумье протянул Родион. - Сразу видно, что ты счастливая, удачливая да плодовитая... - Он по-доброму весело рассмеялся, рассмеялась и Фекла. - Где же твои детки? Фекла вздохнула, пожала плечами. - Я в том не виновата. Не нашла своего суженого, Нашла - были бы и дети. - Ищи, Феня, ищи. А то поздно будет. - Теперь уж не найду, - сказала она. - Почему? Она не ответила. Родион, вытащив кисет, долго возился с самокруткой. - Ты очень Августу любишь? - неожиданно спросила Фекла. - Люблю. - Я желаю вам добра. Счастья желаю. - И тебе я желаю того же. Оба долго молчали. Лошади, притомившись, шли шагом. Дорога с реки повернула в берег, и передний меринок уже скрылся в заснеженном ельнике. К Унде подъехали поздно вечером. У околицы обозников никто не встречал, потому что не ждали в такой неурочный час. Однако когда стали подниматься от реки в берег, к полозьям передних саней, где сидел Ермолай, обындевевший не меньше своей лошади, подкатился темный шарик и звонко залаял. - Чебурайко! - обрадовался Ермолай и, когда пес прыгнул в сани, приласкал его. - Самое преданное ты существо! Пес лизнул ему руку, соскочил с саней и побежал вдоль обоза. Обоз направился на окраину села к конюшне, а Фекла свернула в сторону и подвезла Родиона к избе. - Ну вот и дома! - он снял тулуп, взял вещмешок. - Спасибо тебе, Феня. Приходи к нам в гости. Медленно поднявшись по ступенькам крыльца, Родион звякнул железным кольцом о дверь. Постоял, еще звякнул и услышал настороженный голос жены: - Кто там? Он замялся, не зная, как ответить. Наконец сказал нарочито бодро: - Солдат со службы пришел. Мгновенно с треском откинулся засов, отброшенный нетерпеливой рукой, дверь отворилась, и Фекла, молча сидевшая в розвальнях, увидела, как взмахнули белые тонкие руки и крепко обняли шею Родиона. Оба скрылись за дверью, засов снова задвинулся, а окна избы засветились красноватым огнем. Фекла тихонько потянула вожжи. 3 Несколько дней Родион жил как во сне. С трудом верилось, что он возвратился в свою родную дедовскую избу к жене, детям. Треск сверчка за печкой был куда как приятнее накрахмаленного шуршания чистых госпитальных простыней и пододеяльников. Все осталось позади: фронт, опасности, неудобства окопной жизни, бессонница госпиталей и тягучие невеселые думы. Семья обогрела его своим теплом, и он стал мягче и добродушнее. И Августа с его приездом словно бы засветилась вся изнутри. По-прежнему молодо звучал ее голос, она управлялась со всеми делами проворно, быстро все так и кипело у нее в руках. Но тоска по матери не оставляла Родиона: "Будь я дома, может, и уберег бы ее, нипочем не отпустил на озеро... - думал он. - Но что делать? Теперь уж ничего не воротишь..." Тогда ночью, прибыв домой, он удивился тишине. Шагнул через порог в избу, остановился и услышал звон в ушах. Потом услышал, как Августа нащупала на столе спички, засветила лампу, как стал потрескивать в ней фитиль, как мягко ступали по домотканым дорожкам ноги Августы в валенках. На печи заворочался кто-то, и показалось оттуда встревоженное лицо тещи, еще не уразумевшей спросонья, что такое происходит в избе. И родной голос жены, теплый, взволнованный, чуть-чуть срывающийся: - Что же ты стоишь? Давай я помогу тебе раздеться. Августа сразу заметила, что у него нет левой кисти. Ошеломленная, она села на стул и заплакала: "Ведь не писал! Не писал! Ой, какой ты..." Он стал виновато успокаивать: - Рука ведь не приросла бы от того, если бы я написал. Радоваться надо, а не плакать. Легко еще отделался. Августа, не утирая слез, высвободила его култышку из рукава и прижала ее к своей щеке. С печи торопливо, чуть не свалившись с приступка, сошла теща и тоже в слезах припала к Родиону. - Слава богу, живой пришел! Живой, слава богу! - Экую сырость развели! Ну чего плакать? - пытался успокоить их Родион. А где же дети? Августа, улыбнувшись сквозь слезы, провела его в горницу. Елеся и Светлана спали на широкой семейной кровати под одним одеялом. Родион едва удержался, чтобы не погладить их русые головки: тревожить детей не хотелось, пусть спят. Августа светила осторожно, затеняя лампу ладонью. Ефросинья уже накрыла стол, поставила греться самовар. Августа принесла бутылку водки. - От поминок осталась. Для тебя берегла... - Сперва помянем маму, - сказал Родион, налив всем по рюмке. Августа выпила, Ефросинья, пригубила и положила в рот корочку хлеба. Она радовалась возвращению зятя, но к этой радости примешивалась тревога за мужа, который все еще воевал там, на Мурмане, плавая на своем стареньком боте. А может, теперь не на Мурмане, в других местах? Ефросинья хотела спросить об этом зятя, но постеснялась и решила повременить с расспросами. - Ну а теперь за твое возвращение, - сразу расцвела в улыбке Августа.
Рано утром к Мальгиным пришел Панькин со старым кожаным портфелем, сохранившимся у него еще со времен рыболовецкого кооператива. - А ну, покажись, солдат! Герой. Чисто герой! Орден Славы, медаль "За отвагу"! Спасибо за ратный труд. Сегодня к тебе целый день будут приходить гости. Вот я пораньше и явился, принес это самое... так, чтоб было чем угостить земляков: тому чарочку, другому чарочку - веселее пойдет беседа. - Панькин, подмигнув, рассмеялся. Постарел он, поседел, а живинка в разговоре и манерах прежняя. - Августа, убери пока вино. Нет, я пить не могу - работа. Вечерком как-нибудь, - отказался он, видя, что Августа собирается налить ему вина. И снова обратился к Родиону: - Ну, как служил? Рассказывай. Родион стал рассказывать Панькину обо всем, но скуповато, сдержанно и совсем грустно закончил: - Не знаю вот, чем теперь буду заниматься. Панькин положил ему руку на плечо. - Не волнуйся. Работы хватит. Война кончится - вдвойне ее будет. Есть у меня насчет тебя одна задумка. - Какая? - живо спросил Родион. - Сейчас не скажу. Рано. Сейчас ты гуляй, отдыхай. Детей приласкай, жену приголубь. Панькин ушел. Тихонько приоткрылась дверь горницы, и показалось заспанное личико Светланы. Глаза ее настороженно смотрели на незнакомого солдата, сидевшего за столом у самовара. И тотчас выше ее головы высунулось удивленное лицо Елеси. Он крикнул: - Батя! Елеся хотел было бежать к отцу, но впереди стояла маленькая сестренка, и он сказал ей: - Батя приехал! Беги к нему скорее! Дочка еще ни разу не видела своего отца и замешкалась в нерешительности, Елеся нетерпеливо отстранил ее и кинулся к отцу. - Батя! Батя! Отец поднял их обоих на руки, расцеловал. Прижав к себе детей, он терся подбородком о их теплые головы. Мягкие волосы Елеси и Светланы щекотали ему лицо и пахли непередаваемым родным запахом: он даже зажмурился от удовольствия. - Ты совсем домой? - спросил Елеся, сойдя с колен отца и сев рядом на лавку. - Насовсем. - Ты - батя? - спрашивала Светлана. - Мой батя? - Твой, твой, Света! Обними его хорошенько, - ласково сказала мать, разливая по чашкам чай. - Познакомься с отцом... Не виделись ведь еще... Видишь, какой он у нас хороший! - Хо-ро-ший, - отозвалась девочка и, дотянувшись до отцовской тщательно выбритой щеки, поцеловала ее. Елесе шел седьмой год, и он спросил серьезно, в упор глядя на отца: - Тебя ранило, батя? Отец утвердительно кивнул. Сын, заметив пустой рукав, осторожно прикоснулся к нему, но ничего не сказал больше. А Светлана, потрогав рукав, с недоумением спросила: - А где рука? - Война взяла, доченька, - ответил отец и, чтобы отвлечь детей от неприятного разговора, предложил: - Давайте пить чай. После поговорим обо всем. Садитесь-ка за стол. 4 Все было подчинено войне - личные судьбы и общественные дела. И все ждали, когда она кончится. С мыслью об этом засыпали и просыпались по утрам. И наконец пришла она, желанная победа. Кто вязал сеть - бросил иглу, кто чинил лодку - забыл о ведерке со смолой на берегу, кто шел к соседям - повернул к правлению колхоза. Все бежали туда. "Победа! Победа!" - вещал радиоприемник, выставленный в открытом окне в кабинете Панькина. "Победа!" - трезвонил телефон. И дети у школы, высыпав на улицу, гомонили: "Победа! Победа!" Перед правлением был небольшой лужок, на нем еще до войны построили трибуну - здесь проводили праздничные митинги. Лютыми военными зимами ее частично растащили на дрова, и теперь трое плотников - вернувшийся с Канина Анисим Родионов, Немко да Николай Тимонин весело стучали топорами, обшивая трибуну новыми, пахнущими смолкой досками. Фекла с Августой принесли из клуба отрез красного материала, и мастера обтянули трибуну кумачом. Вынесли и прикрепили колхозное знамя с гербом. Вся деревня от мала до велика собралась тут. Пришел даже Иероним Маркович Пастухов, опираясь на свой посошок и оглядывая народ выцветшими прозрачными глазами. У трибуны он снял шапку, и ветер трепал остатки седых волос у него на голове. - Надень шапку, дедушка! - посоветовала Фекла. - Простудишься. - Так ведь победа! Как в шапке-то? Дед подумал и все-таки накрыл голову: холодно, сивернк, не перестает дуть уже третий день, хотя в небе чисто и сверкает солнце. Из дома вынесли скамьи, и все устроились на них. На трибуну поднялись председатель колхоза Панькин, парторг Митенев, председатель сельсовета Звездина. Они поздравили рыбаков с победой, поблагодарили их за труд, за то, что колхозники Унды не уронили поморской чести, работая в военные годы и за себя, и за ушедших на фронт. От имени фронтовиков попросили выступить Родиона. Он посмотрел на односельчан растроганно: как давно он не видел их, собравшихся вот так, одной семьей! За эти годы ряды колхозников заметно поредели. Кругом были только женщины, старики да подростки. Мужиков можно было насчитать не больше десятка. "Обезлюдело село за войну", - подумал Родион. Однако минуты были долгожданными, торжественными и грустить не полагалось. Он никогда не говорил речей и поначалу разволновался, но потом, поборов волнение, стал рассказывать о Григории Хвате, о других боевых товарищах, воевавших на Мурмане с фашистскими егерями, о геройской команде бота "Вьюн" под началом Дорофея. А о себе сказал так: - Стоишь, бывало, ночью в окопе у пулемета. Мороз пятки гложет, щеки леденит. Кругом темень, только ракеты вспыхивают да пули трассирующие строчками над головой... Холодно, трудно... И тут начинаешь согревать себя мечтой о доме. Всех вас переберешь в памяти, все избы обойдешь, со всеми в мыслях поговоришь. И теплее станет на сердце, уютнее. Ну а если уж письмо придет из дому - совсем хорошо. Спасибо вам, дорогие земляки, за то, что нас, фронтовиков, не забывали, теплом сердечным ободряли в трудный час! Фронт и тыл у нас были едины, потому и выстояли мы в этой войне! Минутой молчания вспомнили погибших...
Сто сорок человек проводила Унда на фронт. А вернулось на радость матерям и женам, на добрую зависть вдовам пока только шестеро. Уже вскоре после Дня Победы возвратился Воронков, в числе первых ушедший на фронт в начале войны. Воевал Николай в саперах и прошел с миноискателем путь от Волоколамска до Кенигсберга. В конце мая неожиданно объявился "пропавший без вести" Федор Кукшин, худой, до крайности изможденный фашистским пленом, куда попал тяжело контуженный в первых боях. Сначала он находился в концлагере в Польше, потом немцы увезли его на работы в Германию. Узников лагеря, где он находился, наши войска освободили в конце апреля. Пока Федор подлечивался в госпитале, да выполнялись по отношению к репатриированным необходимые формальности, прошел месяц. И вот он дома. Старики родители были рады несказанно. Соня Хват - тоже. А когда рыбаки стали собираться на летний лов семги и селедки, в Унду вернулось суденко Дорофея с его немногочисленной командой. Им повезло: ходили под огнем среди мин, а вернулись целыми и невредимыми. Бот уже был разоружен. За войну его сильно потрепало штормами и дальними переходами, и он еле дотянул до родных берегов. Увидев издали на берегу избы родного села, Дорофей на радостях прослезился. Андрей Котцов, стоя у штурвала, готов был пуститься в пляс. Офоня выглянул из люка - Добрались-таки до дома. Слава богу! Но восторги были преждевременными: мотор тут же заглох Дорофей, чертыхаясь, загрохотал сапогами по трапу в машинное отделение. Он хотел подойти к родной пристани с шиком, на полном ходу, а тут - на тебе! - Не хватало нам еще на мель сесть, курам на смех, с таким мотористом, упрекнул он Офоню. - Ничего... сейчас... сейчас... - Офоня, стоя на коленях, торопливо работал гаечным ключом, потом взял ручник, постучал, что-то прикрутил проволокой и завел наконец машину. - Берег-то рядом. В случае чего и вплавь можно, - пошутил он. - Я те дам вплавь! - проворчал Дорофей. Офоня вытолкал его на палубу. - На двигатель не смотри. У тебя взгляд такой, что он снова может заглохнуть. Иди, иди наверх. Тут копоти много. - Ежели заглохнет еще раз - на берег тебя не пущу. Дежурить на боте оставлю. Кукарекай тогда петухом. К самому берегу подойти не удалось: мелко в отлив. Отдали якорь. Андрей вынес из рубки ручную сирену, которой пользовались в туман, и, оперев ее о колено, повернул рукоять. Мощный рев прорезал тишину. Над берегом поднялась стая птиц. - Всех ворон распугал. И так видно, что мы пришли. Давайте спускать шлюпку, - распорядился Дорофей. Спустили на талях шлюпку, скидали в нее мешки и, торопясь, стали выгребать к берегу. Там уже собралась толпа народа. Еще издали Дорофей приметил Панькина, который махал шапкой. Рядом с ним стояли Ефросинья и Августа с Родионом.
Панькин осуществил свою "задумку", о которой намекнул Родиону, когда тот вернулся домой,- рекомендовал Мальгина в сельсовет исполняющим - до очередных выборов - обязанности председателя. Прежний председатель Анисья Звездина, проработавшая больше двадцати лет, теперь уходила на пенсию. 5 В первых числах июня, когда заметно потеплело и прошел ранний, но по-настоящему летний дождик, Иероним Маркович Пастухов по старой привычке вышел с утра на улицу посидеть на скамеечке у своей избы. Сидел он недолго - почувствовал вдруг сильную слабость и непривычную дрожь в коленях и вернулся в избу. Там разделся, лег на кровать и больше с нее не встал... Силы его убывали, зрение совсем ослабло, и он едва добирался с помощью жены до обеденного стола. Наперекор всем недугам, которые мучили его последние годы, Иероним Маркович дотянул до восьмидесяти трех лет и встретил желанную Победу. Случай долгожительства - довольно редкий для Унды. Про Иеронима Марковича говорили: "Сухое дерево скрипит, да не валится". На этот раз старый помор чувствовал, что ему больше не оправиться от болезни. Жене он об этом не намекал, чтобы не расстраивать ее. Анна Поликарповна тоже была очень стара, с трудом топила печь да вздувала самовар. Но все-таки еще передвигалась по избе довольно уверенно. Видя, как Иероним Маркович догорает, словно маленький свечной огарочек, расплавляя фитильком убогие остатки воска, и вот-вот погаснет, жена упала духом. Уже не помогали деду ни аптечные лекарства, ни домашние травные настойки, ни компрессы и натирания; даже грелка не оживляла холодеющих ног. Иероним Маркович лежал на спине и смотрел блеклыми грустными глазами в потолок. Он вроде бы начинал заговариваться. Сидя у его изголовья, Анна Поликарповна слышала, как он тихо говорил: - Камелек-то у нас не погас? Головни-то есть? Егор, возьми головешку и выдь на улицу. Помаши ею, медведь-то и уйдет... Он огня-то боится. А стрелять... стрелять в него не надо. Пусть живет чудище мохнатое... Грех... Анна Поликарповна не могла взять в толк, что он такое говорит. - Какой камелек, Ронюшка? Какой медведь? Какой такой грех? - Грех, говорю, в белого медведя стрелять. Он вроде как в гости пришел к зимовью... - Да какое зимовье-то? - терпеливо выспрашивала супруга. - А в Митюшихе. Али не так? - Во-о-он куды тя занесло! На Новую Землю! - всплеснула руками жена. Иероним Маркович умолк, плотно сжал губы, нечасто замигал белесыми ресницами, приоткрывая привычную для жены родную голубинку глаз, а потом вдруг принялся убеждать: - Ежели к покрову не вернусь, то жди меня к рождеству. - Давай вернись, хороший мой, к покрову-то. Я буду ждать. - А? - Вернись, говорю, к покрову. - Спички, спички дай. Этакая потемь!9 В субботу утром Иерониму Марковичу стало полегче, память к нему возвратилась. Он даже поднялся с кровати и сел за стол чаевничать. Видел он плоховато и проливал чай из стакана мимо блюдца. У Анны Поликарповны наготове была тряпка, которой она тотчас подтирала стол, и помогала своей рукой супругу наклонять стакан к блюдечку. - Забывчив я и слаб стал, - говорил Иероним Маркович. - Прости меня. Помирать, видно, пора. А не хочется. Без войны нонче плохо ли жить? Теперь только и жить... - Живи, бог с тобой. Разве можно о смерти думать? - О смерти думать, пожалуй, грешно. А о спасении души - можно, глубокомысленно проговорил Иероним и протянул руку. - Напился в охотку. Спасибо, женушка. Теперь я этаким манером желаю на кровать. Он встал, придерживаясь свободной рукой за стол, и жена повела его к кровати. Сняв с него фуфайку и валяные обрезки, уложила в постель, заботливо укрыла стеганым одеялом. - Отдыхай с богом. А я пойду вымою сени. Нынче ведь суббота. Добрым людям прохода у нас нет, столько грязи накопилось. - Давай мой. А я полежу. Ты обо мне не беспокойся. Анна Поликарповна принялась вытаскивать из печи чугун с горячей водой. Держать его на весу, на ухвате, она уже не могла и потому под ухват сунула деревянный кругляш. На кругляше и выкатила бокастый закоптелый чугун. Налила воды в ведро, взяла вехоть и пошла мыть пол в сенях. Помыв на один раз, отправилась выливать воду на улицу. На мытье по второму разу зачерпнула воды из маленького пруда, который был возле избы, и немного задержалась тут около мосточков, на бережку. Отметила про себя, что пруд уже совсем зарос, затянулся болотной жижей и ряской. Лужа - и все тут... А ведь в прежние годы это был довольно большой и глубокий водоем, соединявшийся каналом с рекой. На том берегу стояла большая двухэтажная изба лодейного мастера Новика Мальгина, а перед нею был луг - плотбище, на котором Новик со своими подмастерьями строил деревянные суда по заказам купцов и поморов побогаче. С утра до поздней ночи стучали там топоры, звенели пилы, и с каждым днем на стапелях все явственней вырисовывались очертания корпуса нового корабля. Однажды Новик построил трехмачтовую шхуну. Она получилась на редкость красивой и ладной, и вся Унда приходила поглядеть на этакое диво. Пришло время спускать судно в пруд и по каналу выводить его в реку. Иероним Маркович и Анна Поликарповна любовались шхуной из окна своей избы, и Пастухов вовсю хвалил Новика с его помощниками. Новик поставил на палубе мачты, позвал со всей деревни мужиков, и солнечным днем шхуну на канатах спустили со стапелей в пруд. Вода в нем сразу поднялась и подступила к крыльцу Пастуховых. Повели было судно дальше, но возникла помеха. Шхуна заняла почти весь водоем, и развернуть ее было нельзя. А над прудом с правой стороны нависал крутогрудый конек, что гордо выступал над водой на конце охлупня Пастуховой избы. Мачты задевали за него, и Новик чуть было не своротил вместе с коньком и охлупень. Иероним Маркович, тогда еще боевой, ретивый мужик, выбежал из дома. - Эй, Новик! Избу своротишь! Пошто мне конек ломаешь? - Дак мешает! - кричал мастер с другой стороны пруда. - Надо было судно сперва спустить в реку, а уж потом мачты ставить! Анна тоже выбежала из избы - молодая, светлокосая, в китайчатой кофте, в сарафане с оборками. Стараясь не замочить в воде штиблеты10, вытянувшись, глядела вверх, где мачта касалась резного украшения, и с любопытством ждала, что будет дальше. - Давай спилим конек. Я тебе заплачу за убыток пять рублей, - предложил Новик. - Как спилим? Покойный дедко вырезывал! Память! Ишь, что удумал! - Дак ты должен понимать: шхуну-то надо в реку выводить али нет? - Пущай она тут стоит. Вместо картинки. Я каждый день на нее глядеть буду. Сработано добро - глаз радует. - Давай спилим конек, - упрашивал корабел. - Дам четвертную, хрен с тобой... Мужики, помогавшие корабелу, смеялись, подначивали: - Торгуйся до сотенной, Иероним! Авось выгорит! - И ста рублей не возьму. Память дедова. Убирай мачты, потом на реке поставишь. - Конек-то спилим, а полотенце-то оставим, - снова просил Новик. Полотенце - резное украшение из широкой, ажурно выпиленной доски свисало из-под выпуклой груди конька. Иероним - ни в какую. - Конек без полотенца - что жених без невесты. Убирай мачты! Так и не уговорил корабел Иеронима. Пришлось ему с помощью блоков и стрел опускать мачты на палубу, а уж потом выводить шхуну на простор. С мачтами Новик возился почти целый день, на все корки браня несговорчивого соседа. ...Когда теперь Анна Поликарповна вспомнила об этом - будто солнечный луч блеснул из-за облаков, веселый и радостный, и обдал ее на какой-то миг живительным теплом. Она посмотрела на крышу. Конек с полотенцем были на прежнем месте. Дерево уже потемнело, потрескалось от времени и непогод, но дедово изделие пережило и Новика, и пруд, и деревянное судостроение, и коллективизацию, и войну, да ее с мужем, пожалуй, переживет... Давно, давно усох пруд, давно умер Новик Мальгин, избу его раскатали за ветхостью и бесхозностью на дрова, да и домишко Пастуховых обветшал и покосился, присев на землю тут, на задворках... Взяв ведерко с водой, Анна Поликарповна тихо побрела в сени и прошлась вехоткой по половицам набело. Потом поспешила в избу. Скинув ватник и вымыв руки, окликнула супруга: - Ронюшка, ты не спишь? Ронюшка молчал. Она подошла поближе и, вглядываясь в лицо мужа, испуганно вскрикнула и попятилась. Иероним, не мигая, смотрел в потолок, и голубинка его глаз совсем поблекла... Он не дышал. Анна Поликарповна села на лавку и заплакала.
Похороны Пастухова колхоз взял на свой счет. У Иеронима и Анны не было в селе близких родственников, после смерти Пастухова у жены не осталось никаких денег, если не считать небольшой пенсии, принесенной почтальоншей в канун смерти Иеронима Марковича. Он оставил жене только ветхую избенку, старого кота, двух куриц с петухом, а в окованном жестью сундуке пропахший нафталином выходной бушлат, подаренный ему племянником, матросом Балтийского флота, в двадцать девятом году. Были еще старая рыбацкая роба, топор под лавкой и самовар. Анна пережила мужа только на один год...
Начиналась первая послевоенная путина. Фекла собралась ехать на тоню Чебурай. Она уложила вещи в заплечный мешок, оделась, обошла двор, закрыла двери в хлев, пустующий с того дня, как она передала за ненадобностью свою телку в колхоз, и поднялась на поветь. Постояла тут. Пол из широких сосновых плах был чист - ни сенца, ни листика от веников. В запыленное оконце в бревенчатой стене пробивался неяркий свет с улицы. Фекла ушла с повети и заглянула в летнюю, верхнюю избу. В ней тоже было чисто и пусто. В давно не топленной печи на кухне лежало несколько сухих, как кость, пыльных поленьев. На столе стоял порожний берестяной туесок. Смежная комната показалась ей светлой и веселой, но тоже пустовала. Во всю ее ширину стояла "стенка" - посудный шкаф с дверцами, разрисованными белыми цветками по голубому полю. Шкаф заменял переборку, отделяя комнату от кухни. В углу сохранилась старая икона богородицы. Перед ней запыленная лампадка синего стекла. Под иконой - окованный железом сундук с материнским приданым. Фекла редко заглядывала в него. Каждая вещь, каждый угол родительского дома тосковали по человеку, по его живому голосу и трудолюбивым ласковым рукам. Фекла вспоминала, как, бывало, по этим широким половицам упругой молодой походкой ходил отец высокий, сероглазый, веселый. Мать в праздничном сарафане - опрятная, красивая, белыми округлыми руками стелила на стол домотканую скатерть с набойными цветами по серебристому льняному полю, доставала из шкафа расписные блюда, граненые стопки для вина. Готовилась принимать гостей. И еще вспомнилось: когда отец уходил на промысел, бабушка зажигала по ночам лампадку и опускалась на колени перед иконой, умоляя глазастую и неприступно строгую богоматерь, чтобы отец вернулся с моря целым и невредимым. А она, маленькая девочка, с любопытством выглядывала из-под цветистого лоскутного одеяльца и считала бабушкины поклоны. Считала, считала и засыпала... Однажды шхуна пришла домой с поломанной мачтой, без двух рыбаков, которых в шторм смыло с палубы. Одним из них был отец... Бабушка недолго тосковала по сыну, заболела и умерла. А через два года не стало и матери... Нежилая пустота родительских хором тревожила сердце прозрачным холодком, и Фекла поспешила вернуться в обжитую ею зимовку. Тут было уютней. На стене тикали ходики. Высокая кровать с периной, застланная цветным покрывалом, самовар на столе, цветы на окне - все было привычным, близким, домашним. Фекла посидела на лавке перед дорогой, надела мешок и вышла. Она заперла дверь и направилась к причалу возле колхозных складов. Еще издали Фекла приметила там многолюдье и веселое оживление. У причала стояла моторная дора. Прилив поднял ее с грунта, и она, тихо покачиваясь, терлась округлым боком о настил. Рыбаки и рыбачки входили на дору по трапу, складывали там свои вещи и возвращались на угор проститься с родней. Не было здесь только привычной фигурки Иеронима Марковича. Не улыбнется он больше Фекле, не помашет сухонькой рукой на прощанье. Вспомнив о нем, Фекла подумала также и о матери Бориса Серафиме Егоровне, которая в последнее время стала совсем плоха, даже не выходила из дома. Августа Мальгина обещала Фекле присмотреть за ней. Панькин, как всегда озабоченный, быстрый, вышел из склада с мотком новенького пенькового троса в руках. Сошел на причал и крикнул на дору: - Эй, Дорофей, держи! Дорофей, выйдя из рубки, ловко поймал брошенный Панькиным трос и повесил его на крюк возле рубки. Увидя Феклу, председатель подошел к ней. - Главная рыбачка пришла. Теперь можно и отчаливать. Как настроение, Фекла Осиповна? - Настроение хорошее, - отозвалась Фекла. - Счастливо вам оставаться. - А вам - больших уловов, пожелал Панькин и, заметив Федора Кукшина, который нес свои вещи на судно, окликнул его. - Когда женишься, Федор? Давно у нас в селе не было свадеб. Хоть бы ты почин сделал после войны! Федор смутился, пробормотал что-то невнятное и поспешил пройти мимо. Из толпы провожающих за ним внимательно следила Соня. Фекла увидела и Ермолая. Он стоял у самого уреза берега в неизменном латаном полушубке и смотрел не на дору, не на провожающих, а куда-то вдаль, в просторы губы. Он прибаливал, и его не послали на побережье возить уловы, назначив другого возчика. Ермолай, видимо, скучал по любимой работе. Фекла подумала: "Да, старятся старики. И уходят из жизни, как ушел Иероним Маркович... Старики старятся, а молодежь подрастает..." Она стала искать в толпе эту молодежь и, увидев ее, немало подивилась тому, что раньше она почему-то не замечала ее. Вот они стоят, все эти Петьки, Ваньки, Гришки, Наташки, Светки! И как они выросли! В первый год войны им было лет по тринадцать-четырнадцать, а теперь уже это юноши и девушки. Многие закончили восьмилетку и собираются учиться дальше... А кое-кто наверняка останется дома: отцов нет, надо быть опорой матерей. Это уже работники, это, как говорится, уже новое поколение, которое идет на смену старикам. И Фекле при этом стало радостнее, словно все они - юные - были и ее родными детьми. Она улыбнулась толпе, помахала рукой и легко и довольно молодо вбежала по трапу на дору. Николай Воронков, не заходя на суденышко, небрежно бросил на дору свой старый, еще довоенный рюкзак и сразу вернулся к жене. Те, кто стоял рядом, услышали, как он сказал: - Смотри, не укати опять на курорт! Жена рассмеялась. Сейчас все представлялось ей в радостном свете, а сколько слез она пролила тогда, в сорок первом, с трудом добравшись с курорта до дома и не застав здесь мужа. - Отчалива-а-ай! - необычно высоким голосом крикнул Панькин. - Эй, Дорофей! Долгие проводы - лишние слезы! Дорофей, радуясь первому мирному рыбацкому рейсу, кивнул ему в открытую дверь рубки и скрылся. Дмитрий Котовцев и Анисим Родионов, оставшиеся на берегу, приняли трап. Мотор затарахтел, и дора отошла от причала. Фекла стояла у борта и смотрела на берег. Рядом с ней - Дерябин, Николай Воронков и Немко махали на прощанье шапками. - Все наше звено опять в сборе, - сказал Дерябин, надев шапку. - Тепло ли оделась, Феклуша? Ветрено... - Да тепло. Лето на дворе. Не зазябнем, - ответила Фекла и подумала: "Не все звено. Бориса нет... Немко вместо него", - Наше лето на осень смахивает. Ну, ничего. Главное - война кончилась. Теперь заживем полегче, - Семен вспомнил свою поговорку военных лет: "На тоне, брат, не на войне". Немко, приметив, что Фекла загрустила, тронул ее за рукав и, энергично подняв руки, стал показывать ей, как он опять будет забивать киюрой колья в песок. Фекла сдержанно улыбнулась в ответ. Николай курил и глядел вниз, где возле борта плескались мутноватые волны. Солнце светило щедро, а сиверик обдавал холодом. - Ничего... Все теперь станет на свое место, - как бы подвел итог своим мыслям Дерябин. Но Фекле думалось иначе: "Нет, не встанет все на свое место. Что потеряно, того не воротишь..."
И вот он опять - Берег Розовой Чайки, которая в первое военное лето оставила в глубине сердца Феклы грустную замету... Рыбаки быстро освоились в избушке, разложили по полкам свои припасы, под угором развернули на песке невод и принялись его ставить. Возились два дня, а потом по извечной привычке семужников стали высиживать погоду и боярышню-рыбу. Все на тоне шло своим чередом. Опять с отливом спускались на песок, подбирали уловы, чистили от ламинарий невод, варили уху. Опять Фекла кормила из алюминиевой миски вареной камбалой Чебурая, который за эти годы постарел и начал даже облезать. Но все по-прежнему любили его, потому что без ласкового добродушного пса не мыслили ни мыса Чебурай, ни скромного рыбацкого счастья. Как и прежде, Фекла в свободные минуты выходила на обрыв и подолгу смотрела на море. В эти дни оно было тихим. Взводень прошел, отгрохотал, перестал бесноваться и уступил место спокойной смене приливов и отливов. Море стало таким, каким оно было всегда - широким, спокойным, добрым кормильцем рыбаков. Однажды вдали прошел пароход, блеснув на солнце белыми палубными надстройками. Началось регулярное пассажирское движение на линии Архангельск - Мезень. Фекла глядела на бесконечно бегущие волны, на широко раскинутые над горизонтом облака, прошитые предвечерним солнцем. Что принесет теперь море? Радость ли, горе ли? "О море, души моей строитель!" Где ты берешь такой высокой прочности материал, складывая поморские характеры так, что они выдерживают самые жестокие шторма и чутко отзываются на самую обыкновенную человеческую доброту и участие?
(конец второй книги)
1 Морская миля - мера длины - 1852 м; кабельтов- 185,2 м. 1 Трясти сеть - осматривать ее, высвобождая из ячей рыбу, не вытаскивая целиком сеть из воды.
1 Погудило - длинная рукоять руля на еле, рыбачьей лодке. 2 Баюнок - рассказчик, сказочник (от слова "баить" говорить). 1 Юрка - деревянное сооружение на помосте, расположенное в море на отмели 2 Взводень - сильное волнение на море, крутая, большая волна, крутой вал 1 Ю т - кормовая часть палубы. 1 Утресь - утром (ме-стн). 1 Леер - туго натянутый и закрепленный обоими концами трос, служащий для ограждения борта или люка.
1 Конвой - караван транспортных судов с грузами под охраной военных кораблей и авиации. Во время Великой Отечественной воины с помощью конвоев доставлялись различные грузы и военная техника, выделенная для Советской Армии союзниками СССР ПО антигитлеровской коалиции.
1 Анкерок деревянный бочонок для хранения питьевой воды.
1 Поливные камни - валуны, покрываемые водой во время прилива и обсыхающие в отлив. 2 Гусиная Земля- легендарная северная земля, где, по поверью, покоились души храбрых людей.