Дружба сделает наши дела общими, у каждого поодиночке нет ни беды, ни удачи: вся жизнь друзей – заодно. Она не может быть блаженной у того, кто смотрит только на себя и все обращает себе на пользу; нужно жить для другого, если хочешь жить для себя.
Нет человека, что был бы сам по себе, как остров; каждый живущий – часть континента; и если море смоет утес, не станет ли меньше вся Европа…
В 1931 году мой отец, которому было тогда четыре года, заболел полиомиелитом. Его немедленно положили в отдельную палату в местной больнице (дело было в Нью-Йорке, в Бруклине). Тогда от полиомиелита не было ни вакцины, ни специфического лечения, и горожане жили в постоянном страхе заболеть. Несколько недель мой отец провел в полной изоляции, без контактов с людьми, не считая периодических визитов медсестры в маске. Мать приходила навестить его каждый день, но могла лишь махать ему и пытаться что-то сказать сквозь дверное стекло. Отец помнит, как звал ее и упрашивал войти. Должно быть, у нее разрывалось от этого сердце, и один раз она нарушила правила и вбежала в палату. Ее поймали с поличным и строго отчитали. Отец полностью поправился, его не парализовало, но у меня не идет из головы эта картина – крошечный мальчик, один в палате, смотрит на мать сквозь стекло в двери.
Моему отцу не повезло родиться в годы владычества трех великих идей. Одна – бактериальная теория инфекционных болезней, выдвинутая в сороковые годы XIX века Игнацем Земмельвейсом и в течение следующего столетия внедрявшаяся в больницы и дома со все возраставшей бесчеловечностью. В двадцатые годы прошлого века педиатры собрали статистику из приютов для сирот и подкидышей и стали бояться инфекций больше всего на свете. С тех пор как начали вестись соответствующие записи, они неуклонно показывали, что большинство детей, попавших в приюты, умирали в течение года. В 1915 году нью-йоркский врач Генри Чейпин доложил Американскому педиатрическому обществу, что в девяти из десяти приютов для подкидышей, которые он инспектировал, никто из детей не доживал до двух лет (факты из этого абзаца взяты из книги Blum, 2002, глава 2). Как только педиатры выяснили, что такого рода учреждения смертельно опасны для маленьких детей, они сделали логичные выводы и начали беспощадную войну с микробами. В приютах и больницах главным стало по возможности изолировать детей в чистые отдельные спальни, палаты и боксы, чтобы они не заражали друг друга. Кровати ставили подальше друг от друга и разделяли ширмами, нянечек и медсестер обязали носить маски и перчатки, а матерей строго отчитывали за нарушение карантина.
Остальные две великие идеи – психоанализ и бихевиоризм. Эти две теории противоречили друг другу практически во всем, однако обе утверждали, что привязанность младенца к матери основана исключительно на молоке. Фрейд считал, что либидо младенца (то есть стремление к наслаждению) первоначально удовлетворяется материнской грудью, поэтому первая привязанность (психологическая потребность) у младенца возникает именно к груди. Ребенок лишь постепенно обобщает это желание на женщину, которой принадлежит грудь. Бихевиористов либидо не интересует, но и они считали грудь первым положительным подкреплением – первой наградой (молоко) за первое действие (сосание). Если бы у бихевиоризма с его бессердечием все-таки было сердце, в нем хранилась бы мысль, что обучение происходит, когда поведение обусловлено вознаграждением. Безусловная любовь, все эти объятия, поцелуи, нежные прикосновения безо всякой причины, считались вернейшим способом вырастить ребенка ленивым, слабым и избалованным. Фрейдисты и бихевиористы были едины в убеждении, что слишком любвеобильные матери портят детей, а научные принципы очень помогают в воспитании. За три года до того, как мой отец попал в больницу, Джон Уотсон, ведущий американский бихевиорист (до появления на арене Б. Ф. Скиннера), опубликовал свой бестселлер «Психологическая сторона воспитания ребенка» (Watson, 1928). Он писал о своей мечте – о мире будущего, где детей будут растить на специальных фермах, подальше от развращающего влияния родителей. Но пока этот день не настал, родители должны применять бихевиористские методы, чтобы растить сильных детей: не брать их на руки, когда они плачут, не качать их и не баюкать и лишь тщательно отмерять и раздавать награды и наказания за каждый хороший и плохой поступок.
Как же так получилось, что наука настолько заблуждалась? Как врачи и психологи умудрились просмотреть, что любовь нужна детям не меньше молока? Этой потребности и посвящены следующие страницы – потребности в других людях в прикосновении, в близких отношениях. Никто из нас не как остров, ни мужчина, ни женщина, ни ребенок. Со времен Джона Уотсона ученые проделали долгий путь, и наука любви в наши дни стала не в пример человечнее. История этой науки начинается с сирот и макак-резусов, а кончается крупными сомнениями с тем мрачным представлением о любви, которого придерживались многие древние мудрецы и на Востоке, и на Западе. Герои этой истории – два психолога, отринувшие главное, чему их учили: Гарри Харлоу и Джон Боулби. Эти ученые понимали, что и в бихевиоризме, и в психоанализе чего-то недостает. И вопреки всему реформировали свои сферы, сделали обращение с детьми гуманнее и дали науке возможность сильно усовершенствовать мудрость древних.
Гарри Харлоу защитил диссертацию в 1930 году в Стэнфорде, ее темой было поведение крысят при кормлении (о карьере Харлоу подробно рассказано в Blum, 2002). Он получил работу в Висконсинском университете, но оказалось, что ему трудно справляться с педагогической нагрузкой и к тому же у него нет условий для исследований: ни места в лаборатории, ни подопытных крыс, ни возможности проводить эксперименты, о которых ему полагалось писать статьи. От отчаяния Харлоу водил своих студентов в местный зоопарк в Мэдисоне, где держали нескольких приматов. Харлоу и его первый аспирант Абрахам Маслоу не могли проводить контролируемые эксперименты на таком малом количестве животных. Они были вынуждены ограничиться наблюдениями над близкородственным видом, не теряя широты кругозора. И едва ли не первое, что они отметили, было любопытство. Обезьяны любили решать задачки (люди давали им тесты для определения сообразительности и физической ловкости) и делали это, похоже, ради чистого удовольствия. А бихевиоризм утверждал, что животные делают только то, чему получили подкрепление.
Харлоу понимал, что нашел фундаментальный пробел в бихевиоризме, но рассказы о наблюдениях в местном зоопарке не считались доказательством. Срочно требовалось лаборатория для изучения уже не крыс, а приматов, – и Харлоу создал себе лабораторию, причем в буквальном смысле: он с помощью студентов построил ее в заброшенном здании, от которого остался один остов. В этой кустарной лаборатории в следующие тридцать лет Харлоу с учениками выводили бихевиористов из себя, поскольку все точнее показывали, что обезьяны – создания умные и любопытные, которые любят до всего доискиваться. Обезьяны, как и люди, в какой-то степени подчиняются законам подкрепления, но в мозге обезьяны происходит гораздо больше, чем способен понять мозг бихевиориста. Скажем, если давать обезьянам изюм в награду за каждый правильный шаг в решении головоломки (например, когда надо открыть механический засов из нескольких движущихся частей), это им только мешает, поскольку отвлекает от задачи (Harlow, Harlow, and Meyer, 1950). Обезьянам нравится процесс решения сам по себе.
Лаборатория Харлоу росла, и он столкнулся с постоянной нехваткой обезьян. Их было трудно ввозить в страну, а приезжали они нередко больными, отчего в лаборатории пышным цветом цвели новые инфекции. В 1955 году у Харлоу появилась смелая мысль: основать свой собственный питомник макак-резусов. До тех пор еще никому в США не удавалось организовать самодостаточный обезьяний питомник, тем более в Висконсине с его холодным климатом, но Харлоу это не страшило. Он давал своим макакам-резусам спариваться, а детенышей через несколько часов после рождения забирал и изолировал, чтобы уберечь от инфекций в перенаселенной лаборатории. После длительных экспериментов Харлоу с учениками разработали молочную смесь, в которой было достаточно и питательных веществ, и антибиотиков. Ученые выявили оптимальный режим питания, цикл дня и ночи, подобрали температуру. Каждая обезьянка росла в отдельной клетке, где ей не грозило заражение. В каком-то смысле Харлоу воплотил мечту Уотсона о детской ферме, и детеныши росли крупными и здоровенькими на вид. Но когда подросших обезьян с фермы подсаживали в компанию остальных резусов, они цепенели от ужаса. У обезьян с фермы так и не появились нормальные социальные навыки, не выработалось умение решать задачи, так что для экспериментов они не годились. Харлоу и его ученики были огорошены. Что они упустили?
Ответ был очевиден: обезьяны крепко держали его в руках, и в конце концов аспирант Билл Мейсон понял, что это: пеленки. Дно клеток для маленьких обезьян выстилали пеленками – для тепла и гигиены. Обезьянки цеплялись за пеленки, особенно когда пугались, и брали их с собой, когда переселялись в новую клетку. Мейсон предложил Харлоу провести эксперимент: дать маленьким обезьянкам куль из тряпок и полено. Так можно будет проверить, в чем дело: обезьянкам просто нужно за что-то держаться, неважно за что, или оно обязательно должно быть мягкое. Харлоу одобрил эту идею, а когда обдумал ее, сформулировал более глубокий вопрос: не служит ли пеленка заменителем матери? Может быть, у обезьянок есть врожденная потребность и самим держаться за что-то, и чтобы их держали, потребность, которая на детской ферме в принципе не удовлетворяется? Если да, как это доказать? И Харлоу придумал доказательство, ставшее одним из самых прославленных экспериментов в истории психологии.
Харлоу подверг гипотезу о молоке непосредственной проверке. Он сделал два вида «матерей» – каждая состояла из цилиндра размером примерно со взрослую самку резуса с деревянной головой, на которой были глаза и рот. Но одна разновидность «матерей» была изготовлена из проволочной сетки, а другая покрыта слоем поролона и обтянута поверх мягкой махровой тканью. Затем Харлоу поставил в одиночные клетки восьмерых детенышей макак-резусов по две разные «матери». У четырех обезьянок молоко поступало только через трубочку, выходившую из груди проволочной матери. У остальных четырех – через трубочку в груди тряпичной матери. Если Фрейд и Уотсон правы и причина привязанности – молоко, обезьянки должны были привязываться к тем матерям, которые снабжают их молоком. Но все обернулось совсем иначе. Все обезьянки практически постоянно цеплялись за мягкие складки тряпичной матери, лазали по ней, обнимали ее. Эксперимент Харлоу (Harlow and Zimmerman, 1959) так красив и так убедителен, что для понимания его результатов и статистика не нужна. Стоит посмотреть на знаменитую фотографию, которую теперь включают во все учебники по общей психологии: обезьянка прижалась всем тельцем к тряпичной матери и уже из этой позы тянется к проволочной, чтобы пососать молока.
Харлоу утверждал, что «контактный комфорт» для детенышей млекопитающих – базовая потребность, которую они удовлетворяют физическим контактом с матерью. Если матери нет, детеныши ищут что-нибудь, что напоминает мать на ощупь. Харлоу подбирал термин очень тщательно, поскольку мать, даже тряпичная, обеспечивает комфорт тогда, когда он особенно нужен, и в основном через прямой контакт.
Зрелище семейной любви зачастую вызывает у нас слезы умиления, и чудесная биография Харлоу «Любовь в Гун-парке», которую написала Дебора Блум (Blum, 2002), полна трогательных описаний семейной любви. В целом эта история оптимистична и хорошо кончается, но в процессе было много горечи и безответной любви. Например, на обложке книги помещена фотография крошечной обезьянки, которая сидит одна в клетке и смотрит на свою тряпичную «мать» сквозь стекло.
Жизнь Джона Боулби сложилась совсем не так, как у Харлоу, хотя в конечном итоге привела к тому же открытию (биография Боулби и развитие его идей изложены в Blum, 2002, и Cassidy, 1999). Боулби был английский аристократ, воспитывала его кормилица, а учился он в закрытой школе. Он изучал медицину и стал психоаналитиком, но в первые годы обучения работал волонтером, и это определило всю его дальнейшую профессиональную жизнь. Он работал в двух приютах для трудновоспитуемых детей, у многих из которых не было нормального контакта с родителями. Одни были холодны и необщительны, другие невыносимо липли к Боулби и таскались за ним хвостиком, стоило ему проявить к ним хоть капельку внимания. Во время Второй мировой войны Боулби был на фронте, а затем вернулся в Англию и руководил педиатрической клиникой при одной больнице. Он решил исследовать, как влияет на детей разлука с родителями. За всю историю человечества еще нигде не было так много детей без родителей, как в тогдашней Европе. Война породила огромное количество беженцев, сирот, детей, которых отправляли в деревню подальше от бомбежек. Недавно созданная Всемирная организация здравоохранения поручила Боулби составить доклад о том, как лучше всего поступить с этими детьми. Боулби объехал больницы и сиротские приюты, и его доклад, опубликованный в 1951 году, стал страстной филиппикой против превалирующих в ту пору представлений о безвредности разлуки и изоляции и о главенстве биологических потребностей, в том числе питания. Чтобы дети нормально развивались, их нужно любить, утверждал Боулби. Детям нужны матери.
На протяжении всех пятидесятых годов Боулби развивал свои идеи и терпел насмешки психоаналитиков, в том числе Анны Фрейд и Мелани Кляйн, чьи теории о либидо и груди он ставил под сомнение. Боулби повезло познакомиться с Робертом Хинде, ведущим этологом того времени, который рассказал ему о последних результатах исследований поведения животных. В частности, Конрад Лоренц показал, что утята в возрасте 10–12 часов замечают любой движущийся объект размером с утку в своем окружении и после этого несколько месяцев следуют за ним неотступно (Lorenz, 1935). В природе таким объектом может быть только мама-утка, но Лоренц показал, что годится что угодно, лишь бы двигалось, в том числе его собственные ботинки (прямо на его ногах). Такой зрительный механизм импринтинга совсем не похож на то, что происходит у людей, но как только Боулби задумался о том, как эволюция создает механизмы, обеспечивающие, чтобы матери с детьми держались поближе друг к другу, перед ним открылся совершенно новый подход к отношениям родителей с детьми. Не нужно основывать эту связь на молоке, подкреплении, либидо и прочем. Привязанность ребенка к матери настолько необходима для выживания ребенка, что матери и дети всех биологических видов, у которых детеныши зависят от материнской заботы, обладают врожденной системой взаимной преданности. Когда Боулби стал внимательно изучать поведение животных, оказалось, что в поведении детенышей обезьян и человеческих младенцев много общего: они прижимаются к матерям, сосут молоко, плачут, если остаются в одиночестве, и по возможности следуют за матерью. У всех приматов подобное поведение служит для того, чтобы детеныш был поближе к матери, и все это характерно и для человеческих детенышей – у нас с приматами даже общий сигнал «на ручки»: мы одинаково тянем руки к взрослым.
В 1957 году Хинде узнал о еще не опубликованных экспериментах Харлоу с тряпичной матерью и рассказал о них Боулби, а тот написал Харлоу письмо и в дальнейшем приехал к нему в Висконсин. Ученые стали верными союзниками и во всем помогали друг другу. Боулби, великий теоретик, создал основу для объединения большей части дальнейших исследований об отношениях детей и родителей, а Харлоу, великий экспериментатор, обеспечил первые неопровержимые лабораторные доказательства этой теории.
Великий синтез Боулби называется «теория привязанности» (Bowlby, 1969; Cassidy, 1999). Она многое позаимствовала из кибернетики – науки о том, как механические и биологические системы регулируют сами себя для достижения заранее поставленных целей при изменении внешней и внутренней среды. В качестве первоначальной метафоры Боулби взял простейшую кибернетическую систему – термостат, который включает обогреватель, если температура падает ниже заданной отметки.
Теория привязанности опирается на мысль, что поведением ребенка руководят две главные цели: безопасность и исследование. Ребенок, остающийся в безопасности, выживает, ребенок, играющий и исследующий окружение, вырабатывает у себя навыки и интеллект, необходимые во взрослой жизни. (Поэтому все детеныши млекопитающих умеют играть, и чем больше у них лобная кора, тем сильнее потребность в игре; обзор функций игры см. в работе Fredrickson, 1998.) Однако эти две потребности часто входят в противоречие друг с другом, поэтому для их регулировки применяется своего рода термостат, который отслеживает уровень безопасности в окружении. Если он достаточен, ребенок играет и исследует. Но если он падает слишком низко, словно бы кто-то нажимает кнопку, на первый план мгновенно выходит потребность в безопасности. Ребенок бросает игру и движется к матери. Если мать вне досягаемости, ребенок плачет, причем чем дальше, тем отчаяннее, а когда мать возвращается, ребенок ищет телесного контакта или какого-то другого утешения, и лишь потом система может перезапуститься, и игра возобновляется. Вот пример принципа дизайна, о котором я говорил в главе 2: противодействующие системы тянут в разные стороны, пока не найдется точка равновесия. (Отцы тоже прекрасные объекты привязанности, но Боулби сосредоточился на привязанности матери и ребенка, которая обычно возникает быстрее.)
Если хотите посмотреть на эту систему в действии, попробуйте вовлечь в игру двухлетнего ребенка. Если вы пришли в гости к друзьям и только что познакомились с их отпрыском, контакт наладится в одну минуту. Ребенок чувствует себя уверенно в знакомой обстановке, а его мать служит, по словам Боулби, «базой безопасности» – объектом привязанности, присутствие которого гарантирует безопасность, исключает страх и тем самым дает ребенку возможность предаваться исследованиям, которые ведут к нормальному развитию. Но если друзья привели сына к вам и он впервые у вас в гостях, времени потребуется больше. Вам, вероятно, придется заглянуть приятельнице за спину, чтобы обнаружить крошечную головку, которая прячется где-то за материнским бедром. А потом, если вам удастся затеять с ним игру, скажем, рассмешить забавными рожицами, посмотрите, что будет, если его мама уйдет в кухню налить себе стакан воды. Термостат щелкнет, игра закончится, а ваш партнер засеменит в кухню следом за мамой. Харлоу показал, что обезьяны ведут себя точно так же (Harlow, 1971). Когда маленьких обезьянок вместе с их тряпичной матерью сажали в центр большой комнаты, полной игрушек, они рано или поздно отцеплялись от мамы и отправлялись разведывать обстановку, но часто возвращались, чтобы прикоснуться к матери и восстановить контакт. Если тряпичную мать уносили из комнаты, игра тут же прекращалась и раздавался панический визг.
Если детей надолго разлучают с объектами привязанности, например, кладут в больницу, они быстро впадают в отчаяние и ступор. Если у них нет возможности завязать стабильные прочные отношения привязанности (например, ребенок постоянно меняет приемные семьи или его воспитывают постоянно сменяющиеся няни), это может привести к пожизненным нарушениям психики, утверждал Боулби. Такие дети превращаются в тех самых надменных одиночек или отчаянных прилипал, каких Боулби видел, когда работал волонтером. Теория Боулби прямо противоречила и теории Уотсона, и теории Зигмунда Фрейда и его дочери и последовательницы Анны. Если хочешь, чтобы твои дети росли здоровыми и самостоятельными, надо их обнимать, носить на руках, укачивать и любить. Дай ребенку базу безопасности – и он будет исследовать свой мир, а потом и покорит его. Любовь сильнее страха, и об этом прекрасно сказано в Новом Завете: «В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх» (Первое послание Иоанна, 4:18).
Если хочешь опровергнуть теорию, в которую верят все твои современники, лучше запастись доказательствами, да понадежнее. Данные Харлоу были надежнее некуда, однако скептики утверждали, что они неприменимы к людям. Боулби нужны были дополнительные доказательства, и он получил их от одной канадки, которая в 1950 году откликнулась на объявление о вакансии научного ассистента. Мэри Эйнсворт переехала в Лондон с мужем и три года проработала у Боулби, когда он только начинал изучать детей, попавших в больницы. Когда мужу Мэри предложили академическую должность в Уганде, она снова последовала за ним и воспользовалась случаем – сделала тщательные наблюдения над детьми из угандийских деревень. Мэри Эйнсворт обнаружила, что даже в культуре, где женщины совместно исполняют материнские обязанности по отношению ко всем детям из расширенной семьи, между ребенком и его родной матерью налаживается особая связь. Мать гораздо лучше остальных женщин служит базой безопасности. В дальнейшем Мэри Эйнсворт работала в Университете Джонса Хопкинса в Балтиморе, затем – в Виргинском университете, где и придумала, как проверить гипотезы Боулби и собственные соображения о взаимоотношениях матери и ребенка.
Согласно кибернетической теории Боулби, действие заключается в переменах. Нельзя просто смотреть, как ребенок играет, нужно следить за тем, как в ответ на перемены в условиях меняются местами цели исследования и безопасности. Поэтому Эйнсворт сочинила меленькую пьесу, которую потом назвали «Незнакомая ситуация», где ребенок играет главную роль (Ainsworth et al., 1978). В сущности, она воссоздала эксперименты Харлоу, когда обезьянок помещали в большую комнату с новыми игрушками. В первом акте мать с ребенком входят в уютную комнату, полную игрушек. Большинство детей в ходе эксперимента вскоре отправляются ползать или ходить по комнате, чтобы все изучить. Во втором акте входит симпатичная женщина, несколько минут разговаривает с мамой, а потом начинает играть с ребенком. В третьем акте мать встает и выходит, оставив ребенка на несколько минут с незнакомкой. В четвертом акте мать возвращается, а незнакомка уходит. В пятом акте мать тоже уходит, и ребенок остается совсем один. В шестом акте незнакомка возвращается, а в седьмом – возвращается мать и уже никуда не уходит. Цель пьесы – создать у ребенка острый стресс, чтобы понять, как система привязанности у ребенка ведет себя при перемене сцен. Эйнсворт выявила три основных стиля привязанности у детей.
Примерно у двух третей американских детей система ведет себя в точности как предсказывал Боулби, то есть при смене ситуации дети плавно переключаются с игры на поиск безопасности и наоборот. Если дети придерживаются этой линии поведения, то есть у них «надежная привязанность», они без матери играют не так активно или вовсе перестают играть, и у них проявляются признаки тревоги, которые дружелюбной незнакомке не удается полностью снять. В двух актах, когда мать возвращается, эти дети приходят в восторг и зачастую движутся к матери и прикасаются к ней, чтобы восстановить контакт с базой безопасности, после чего быстро успокаиваются и возвращаются к игре. У остальной трети детей перемены происходят не так гладко, и их стиль привязанности называют «ненадежным». Ненадежная привязанность бывает двух типов. Большинство таких детей словно бы не обращают особого внимания на то, что мама вышла или вернулась, однако дальнейшие психологические исследования показывают, что разлука сильно расстроила их. Такие дети, похоже, подавляют огорчение и стараются справиться с ним самостоятельно, не рассчитывая, что мама их утешит. Такой стиль Эйнсворт называла «избеганием». Остальные дети – в США их около 12 % – на протяжении всего эксперимента нервничают и не отходят от матери. Когда мама выходит, они впадают в полное отчаяние, иногда сопротивляются ее попыткам утешить их, когда она возвращается, и им так и не удается успокоиться настолько, чтобы поиграть в незнакомой комнате. Этому стилю Эйнсворт дала название «сопротивление». (О современном положении дел в исследованиях привязанности см. Cassidy, 1999; Weinfield et al, 1999.)
Сначала Эйнсворт решила, что все эти различия объясняются только тем, хорошая или плохая у ребенка мать. Она наблюдала матерей дома, и оказалось, что стиль надежной привязанности в незнакомой ситуации проявляется у детей, чьи матери относятся к ним с теплотой и отзывчивостью. Эти дети усвоили, что на матерей можно положиться, и поэтому вели себя особенно храбро и уверенно. У холодных и неотзывчивых матерей дети были часто склонны к избеганию, поскольку усвоили, что помощи и утешения от мамы не дождешься. Если же мамы вели себя непредсказуемо и капризно, их дети были склонны к сопротивлению, поскольку усвоили, что их требования утешения иногда удовлетворяются, а иногда нет.
Но лично я скептически отношусь к любым попыткам провести корреляции между матерью и ребенком. Исследования близнецов практически всегда показывают, что личностные черты определяются в первую очередь генетикой, а не воспитанием (Harris, 1995). Может быть, просто счастливые женщины, выигравшие в кортикальную лотерею, от природы любвеобильны и дружелюбны и передают свои счастливые гены детям, которые затем проявляют надежную привязанность к матери. А может быть, все наоборот: у каждого ребенка и правда есть стойкий врожденный склад характера (Kagan, 1994) – веселый, мрачный, нервозный – и с веселыми так здорово и приятно, что их матери охотно возятся с ними, вот и всё. Мой скептицизм подтверждается и тем, что исследования, проделанные по следам наблюдений Эйнсворт за матерями и детьми в домашней обстановке, в целом обнаруживали, что корреляция между отзывчивостью матери и стилем привязанности у ее детей очень слаба (DeWolff and van Uzendoorn, 1997). С другой стороны, исследования близнецов показали, что гены определяют стиль привязанности лишь в малой степени (van Uzendoorn et al., 2000). Так что перед нами самая настоящая головоломка – черта, которая слабо коррелирует и с качествами матери, и с генетикой. Откуда же берется стиль привязанности?
Кибернетическая теория Боулби вынуждает нас мыслить вне привычной дихотомии природы и воспитания. Стиль привязанности следует воспринимать как качество, постепенно возникающее в ходе тысяч взаимодействий. Ребенок с определенным темпераментом (заданным генетически) раз за разом требует защиты. Мать с определенным темпераментом (заданным генетически) реагирует или не реагирует на его требования в зависимости от настроения, переутомления, от того, что пишет очередной гуру воспитания детей, которого она сейчас читает. Каждое событие в отдельности не играет особой роли, но со временем у ребенка выстраивается, по выражению Боулби, «внутренняя рабочая модель» самого себя, своей матери и их отношений. Если модель говорит, что мама всегда рядом и придет на помощь в любую минуту, естественно, будешь смелее играть и исследовать окружающий мир. Раунд за раундом предсказуемые взаимоотношения создают доверие и укрепляют привязанность. Дети, обладающие веселым и открытым нравом, у которых счастливые матери, практически наверняка правильно сыграют в эту игру, и у них выработается надежная привязанность, но даже если мать или ребенок от природы мрачные, умная и преданная мать способна преодолеть особенности характера и у себя, и у ребенка и наладить надежную внутреннюю рабочую модель их отношений (все вышесказанное относится и к отцам, но большинство детей во всех культурах проводят больше времени с матерью).
Приступая к работе над этой главой, я собирался посвятить страницу-другую общему обзору теории привязанности, а затем перейти к тому, что интересует нас, взрослых. Когда мы слышим слово «любовь», то в первую очередь думаем о романтической любви. На радиостанциях, посвященных музыке кантри, иногда ставят песенки о любви между детьми и родителями, но на всех остальных частотах любовь – это та любовь, которую сначала встречаешь, а потом пытаешься удержать. Но чем глубже я закапывался в исследования, тем очевиднее становилось, что Харлоу, Боулби и Эйнсворт помогают нам понять и суть взрослой любви. Сами посмотрите. Какое из этих утверждений лучше описывает ваше поведение в романтических отношениях?
1. Мне довольно легко сближаться с людьми, я спокойно чувствую себя, когда от кого-то завишу, а кто-то зависит от меня. Мне не очень часто бывает страшно, что меня бросят или что кто-то станет мне слишком близок.
2. Я не очень ловко чувствую себя в близких отношениях, мне трудно полностью доверять человеку, трудно разрешить себе зависеть от кого-то. Я нервничаю, когда кто-то слишком сильно приближается ко мне, а романтические партнеры часто требуют от меня столько близости и открытости, что мне становится неуютно.
3. Окружающие не сближаются со мной так, как мне хотелось бы. Меня часто охватывает страх, что партнер на самом деле не любит меня и хочет бросить. Я хочу полностью слиться со своей второй половинкой, и это желание часто отпугивает людей[3].
Этот незатейливый тест придумали исследователи привязанности Синди Хазан и Фил Шейвер, чтобы проверить, распространяются ли три стиля привязанности по Мэри Эйнсворт и на взрослых, старающихся выстроить романтические отношения. Да, распространяются. Некоторые люди, повзрослев, меняют стиль привязанности, однако подавляющее большинство взрослых выбрали описание, соответствующее их поведению в детстве (Hazan and Zeifman, 1999). (Три пункта теста соответствуют трем стилям по Мэри Эйнсворт – надежной привязанности, избеганию и сопротивлению.) Внутренние рабочие модели довольно стабильны, хотя иногда все же меняются, и они определяют поведение людей в самых важных отношениях всю жизнь. Надежная привязанность делает ребенка счастливее и помогает лучше приспосабливаться к окружению – и точно так же взрослые, придерживающиеся надежного стиля привязанности, строят более счастливые и прочные отношения, а частотность разводов среди них ниже (Feeney and Noller, 1996).
Но правда ли, что взрослая романтическая любовь коренится в той же психологической системе, что и привязанность детей к матерям? Чтобы в этом разобраться, Хазан проследила процесс изменений детской привязанности с возрастом. Боулби сформулировал четыре определяющие черты привязанности (Bowlby, 1969):
1) поддержание близости (ребенок хочет быть рядом с родителем и борется за это);
2) страдания при разлуке (понятно из названия);
3) тихая гавань (испуганный или огорченный ребенок приходит к родителю за утешением);
4) база безопасности (ребенок использует родителя как базу, с которой можно отправляться в путь для исследований и личностного роста).
Хазан с коллегами (Hazan and Zeifman, 1999) изучили сотни людей от 6 до 82 лет. Ученые спрашивали испытуемых, кто в их жизни выполнял каждую из четырех главных функций привязанности (например: «С кем вам больше всего нравится проводить время?», «К кому вы обращаетесь, когда вы расстроены или обижены?»). Если бы на эти вопросы могли ответить грудные младенцы, они в ответ на все вопросы назвали бы маму или папу, но к восьми годам дети уже стремятся проводить время со сверстниками (и когда они, заигравшись с друзьями, не хотят идти домой ужинать, это и есть поддержание близости). С восьми до четырнадцати тихая гавань расширяется и вместе с родителями охватывает сверстников – подростки учатся обращаться друг к другу за эмоциональной поддержкой. Но лишь к позднему подростковому возрасту, в 15–17 лет, все четыре компонента привязанности может дать сверстник, особенно романтический партнер. О таком нормальном переносе привязанности говорится в Новом Завете: «Посему оставит человек отца своего и мать и прилепится к жене своей, и будут два одною плотью; так что они уже не двое, но одна плоть» (Марк 10:7–9).
О том, что романтические партнеры становятся точно такими же объектами привязанности, что и родители, говорится в обзоре работ, где говорится о том, как люди переживают смерть супруга или долгую разлуку (Vormbrock, 1993). Обзор показывает, что у взрослых наблюдается та же последовательность, которую Боулби отмечал у детей в больницах: первоначальная тревожность и паника сменяется депрессивной летаргией, а затем следует исцеление через эмоциональное отделение от объекта привязанности. Более того, исследование показало, что контакт с близкими друзьями почти не помогает притупить боль, а вот возобновление контакта с родителями гораздо полезнее.
Если вдуматься, сходство между романтическими отношениями и отношениями детей и родителей очевидно. Поначалу влюбленные проводят часы, не сводя друг с друга глаз, обнимаются, ласкаются и целуются, сюсюкают друг с другом, и у них наблюдается всплеск того же гормона окситоцина, который связывает матерей с детьми, создавая своего рода наркотическую зависимость. Окситоцин не только готовит самок млекопитающих к родам (вызывает сокращения матки и появление молока), но и влияет на мозг – способствует стремлению ухаживать за ребенком и снижает стресс, когда матери контактируют с детьми (Carter, 1998; Uvnas-Moberg, 1998). Прочнейшая связь матерей и младенцев, зачастую называемая «системой заботы о детях», у младенцев не совпадает с системой привязанности, однако эволюционировали эти системы, очевидно, в тандеме. Сигналы бедствия, подаваемые младенцем, так сильно действуют только потому, что вызывают у матери стремление заботиться о нем. А связывает две стороны одной медали окситоцин. В популярной прессе роль окситоцина подают упрощенчески: мол, этот гормон заставляет нас, даже грубых мужчин, ни с того ни с чего становиться нежными и страстными, однако последние исследования показывают, что у женщин он еще и гормон стресса (Taylor et al., 2000): он вырабатывается, когда женщина подвергается стрессу и ее потребность в привязанности не удовлетворяется, отчего возникает потребность контакта с любимым человеком. С другой стороны, когда окситоцин заливает мозг (и мужской, и женский) при тесном телесном контакте двух человек, с ним приходят умиротворение и успокоение, а это укрепляет привязанность. У взрослых самые сильные выбросы окситоцина, не считая родов и грудного вскармливания, дает секс (подробнее о роли окситоцина в любви и сексе см. Fisher, 2004). Сексуальная активность, особенно если она предполагает нежные объятия и много прикосновений и ведет к оргазму, задействует те же нейронные связи, что и системы привязанности детей и родителей. Неудивительно, что детские стили привязанности сохраняются и у взрослых: сохраняется вся система привязанности в целом.
Следовательно, взрослая любовь строится на двух древних взаимосвязанных системах: системой привязанности, которая создает узы между детьми и родителями, и системой заботы, которая привязывает мать к ребенку. Системы эти древни, как сами млекопитающие, а то и древнее, поскольку есть и у птиц. Однако если мы хотим объяснить, почему секс связан с любовью, придется еще кое-что добавить. Конечно, природа стимулировала животных искать себе сексуальных партнеров, сколько существуют млекопитающие и птицы. Система спаривания никак не связана с остальными двумя и задействует вполне определенные области мозга и гормоны (Fisher, 2004). У некоторых животных, в том числе крыс, система спаривания сводит самца и самку только на то время, которое требуется для копуляции. У некоторых, в том числе слонов, самец и самка сходятся на несколько дней (на период, благоприятный для зачатия), и в это время они нежно ласкаются, весело играют, словом, всячески проявляют чувства, напоминающие людям-наблюдателям влюбленность (Moss, 1998). Но сколько бы ни были вместе самки и самцы, у большинства млекопитающих (не людей) три системы действуют совместно с идеальной предсказуемостью. Во-первых, когда у самки происходит овуляция, у нее из-за гормональных изменений появляются явные признаки фертильности: так, кошки и собаки испускают феромоны, а у шимпанзе и бонобо краснеют и распухают до невероятных размеров половые органы. От этого самцы приходят в возбуждение и состязаются (у некоторых видов) за обладание самкой. Самка (у большинства видов) так или иначе делает выбор, что, в свою очередь, активирует ее систему спаривания, а затем, через несколько месяцев, роды активируют у матери систему заботы, а у ребенка – систему привязанности. Отец остается от всего этого в стороне, где принюхивается в поисках новых феромонов и озирается в поисках новых красных припухлостей. Секс служит для размножения, а стойкая любовь – удел матерей и детей. Почему же у людей все настолько иначе? Почему самка человека тщательно прячет все признаки овуляции и заставляет мужчин любить и саму себя, и своих детей?
Достоверно это неизвестно, однако самая правдоподобная, на мой взгляд, теория начинается с невероятного увеличения размеров человеческого мозга, о чем я упоминал в главах 1 и 3 (Trevathan, 1987; Bjorklund, 1997). Когда первые гоминиды отделились от предков современных шимпанзе, их мозг был не больше, чем у шимпанзе. Эти предки человека были, в сущности, прямоходящими обезьянами. Но затем, примерно 3 миллиона лет назад, что-то изменилось. Видимо, что-то в среде, а может быть, все дело в распространении орудий труда, применение которых стало возможным благодаря тому, что руки становились все более умелыми: так или иначе, наш предок оказался очень приспособленным к гораздо более крупному мозгу и гораздо более высокому интеллекту. Однако растущий мозг едва не оказался в тупике, причем буквально: проходимость родовых путей у людей ограничена, и это ограничивает размеры головы у ребенка, которого самка гоминида может родить при условии, что ее таз допускает прямохождение. Тогда по крайней мере один вид гоминидов, наш предок, разработал хитрый прием, который позволял обойти это препятствие: теперь младенцев выставляли вон из матки задолго до того, как их мозг развивался в достаточной степени, чтобы контролировать тело. У всех других видов приматов рост мозга резко замедляется сразу после рождения, поскольку мозг в целом уже готов служить, так что нужна только окончательная тонкая подстройка в течение нескольких лет, посвященных детским играм и обучению. Однако у людей стремительный внутриутробный рост мозга продолжается еще года два после рождения, после чего вес мозга медленно, но неуклонно увеличивается еще 20 лет (Bjorklund, 1997). Люди – единственные существа на Земле, чьи детеныши в первые годы жизни полностью беспомощны и больше десяти лет нуждаются в родительской заботе. Человеческое дитя – исполинское бремя, и женщины не могли нести его в одиночку. Исследования обществ охотников-собирателей показывают, что матери маленьких детей не в состоянии собрать достаточно калорий, чтобы прокормить себя и ребенка (Hill and Hurtado, 1996). Женщины рассчитывают на большое количество пищи и на защиту, которые обеспечивают мужчины в самом расцвете сил. Поэтому большой мозг, который так подходит для сплетен и социальных манипуляций, не говоря уже об охоте и собирательстве, мог эволюционировать, только если за обеспечение семьи взялись мужчины. Однако в эволюционной игре на выживание со стороны мужчины было бы роковой ошибкой обеспечивать ресурсами чужого ребенка. Поэтому активные отцы, прочные семейные пары, сексуальная ревность мужчин и большеголовые младенцы – все это эволюционировало совместно, то есть появилось постепенно, но в одно и то же время. Если мужчина желал какое-то время прожить рядом с женщиной, оберегать ее верность и вносить свой вклад в воспитание их общих детей, его дети были умнее, чем у его менее ответственных конкурентов. В обстановке, где интеллект должен очень быстро приспосабливаться (то есть, пожалуй, в любой обстановке, где живут люди, с тех пор как мы начали изготавливать орудия труда), вклад мужчин в воспитание детей оказывался полезным для самих мужчин, то есть для их генов, поэтому хороших отцов с каждым поколением становилось больше.
Но из какого сырья создать узы между мужчиной и женщиной, если их раньше не было? Эволюция ничего не создает с нуля. Эволюция – это процесс, в ходе которого кости, гормоны и образ действий, уже записанные в генах, немного меняются (благодаря случайной мутации генов), а потом отбираются, если приносят особи какие-то преимущества. Природе оказалось несложно модифицировать систему привязанности, которая и так имелась у каждого мужчины и каждой женщины в детстве, когда они были привязаны к матери; а затем объединить ее с системой спаривания, которая и без того включалась у каждого юноши и каждой девушки во время полового созревания.
Безусловно, теория эта чисто спекулятивна (окаменелые кости ответственного отца не отличаются от костей безответственного), но все же она красиво связывает сразу много отличительных особенностей человеческой жизни: болезненные роды, затяжное младенчество, крупный мозг и высокий интеллект. Теория связывает эти биологические странности человека с едва ли не самыми важными эмоциональными чудачествами нашего вида: существованием сильной и (нередко) прочной эмоциональной связи между мужчинами и женщинами и между мужчинами и детьми. Поскольку интересы мужчины и женщины в паре зачастую противоречивы, эволюционная теория вовсе не считает, что романтическая любовь – это гармоничное партнерство с целью вырастить детей (Buss, 2004); однако общая черта человеческой культуры – требование, чтобы мужчины и женщины строили отношения, рассчитанные на много лет (брак), которые так или иначе ограничивают их сексуальное поведение и узаконивают их связь с детьми и друг с другом.
Возьмите одну древнюю систему привязанности, смешайте с равным количеством системы заботы, добавьте модифицированную систему спаривания – и готово: у вас получилась романтическая любовь. Кажется, я что-то упустил: ведь романтическая любовь гораздо больше, чем сумма ее частей. Это экстраординарное состояние сознания, ставшее причиной Троянской войны, вдохновившее лучшие произведения мировой литературы и музыки (худшие, впрочем, тоже), подарившее нам прекраснейшие дни нашей жизни. Но мне думается, что идею романтической любви часто понимают неправильно, а если мы рассмотрим ее физические ингредиенты, это поможет разгадать некоторые загадки и избежать некоторых ловушек на пути любви.
В темных закоулках иных университетов профессора говорят студентам, что романтическая любовь есть социальный конструкт, придуманный французскими трубадурами XII века с их историями о благородных рыцарях, идеализацией женщин и возвышенным зудом нереализованного сексуального желания. Конечно, разные культуры по-своему толкуют те или иные психологические феномены, но многие из этих феноменов возникают безотносительно того, что думают о них люди (например, смерть во всех культурах окружена социальными конструктами, однако живой организм умирает сам по себе, не оглядываясь на конструкты). Этнографические исследования 166 человеческих культур нашли явные признаки романтической любви у 88 % из них, а для остальных было недостаточно данных, чтобы принять то или иное решение.
Да, трубадуры подарили нам особый миф о «настоящей» любви – идею, что подлинная любовь вспыхивает жарко и страстно да так и полыхает до самой смерти, да и после смерти тоже, когда влюбленные воссоединяются на небесах. Этот миф, судя по всему, в новое время разросся и разветвился на набор взаимосвязанных представлений о любви и браке. Мне видится, что современный миф о настоящей любви порождает следующие аксиомы: настоящая любовь – это страстная любовь, которая никогда не остывает; если двое любят друг друга настоящей любовью, им надо пожениться; если любовь кончается, нужно расстаться, поскольку, как выяснилось, любовь была ненастоящая; а если найдешь свою «половинку» – объект настоящей любви – то обретешь настоящую любовь на веки вечные. Вы, читатель, возможно, и не верите в этот миф, особенно если вам больше тридцати, но многие молодые люди в западной культуре воспитаны на нем, и он действует как идеал, который они бессознательно таскают за собой, даже если на сознательном уровне потешаются над ним. (Причем этот миф пропагандирует отнюдь не только Голливуд – Болливуд, индийская киноиндустрия, романтизирован еще сильнее.) Чтобы увидеть это и уберечь достоинство любви, надо понять разницу между двумя видами любви: любовью-страстью и любовью-дружбой. По данным психологов Эллен Бершайд и Элейн Уолстер, изучавших любовь, любовь-страсть – это «неукротимое эмоциональное состояние, в котором сосуществуют нежность и сексуальное желание, душевный подъем и страдания, тревога и облегчение, альтруизм и ревность – и все это создает бурю противоречивых чувств» (Berscheid and Walster, 1978; см. также Sternberg, 1986). Когда мы говорим, что влюбились, имеется в виду любовь-страсть. Именно она вспыхивает, когда золотая стрела Амура пронзает ваше сердце и весь мир вокруг в один миг преображается. Вы жаждете соединения с предметом любви. Влюбленным хочется слиться, сплавиться друг с другом. Этот порыв и описывает Платон в «Пире», где Аристофан предлагает выпить за любовь и рассказывает легенду о ее происхождении. Он говорит, что изначально у людей было по четыре ноги, по четыре руки и по два лица, но вот в один прекрасный день боги решили, что сила и дерзость людей для них опасны, и решили разделить их пополам. С тех пор все и бродят по белу свету в поисках своей второй половинки. (У одних было два мужских лица или два женских, а у других – одно мужское, другое женское, что объясняет разнообразие сексуальных ориентаций.) В доказательство Аристофан предлагает нам представить себе, что Гефест, бог огня и, следовательно, кузнечного дела, видит влюбленных, которые лежат обнявшись, и говорит им:
Чего же, люди, вы хотите один от другого?.. Может быть, вы хотите как можно дольше быть вместе и не разлучаться друг с другом ни днем, ни ночью? Если ваше желание именно таково, я готов сплавить вас и срастить воедино, и тогда из двух человек станет один, и, покуда вы живы, вы будете жить одной общей жизнью, а когда вы умрете, в Аиде будет один мертвец вместо двух, ибо умрете вы общей смертью. Подумайте только, этого ли вы жаждете и будете ли вы довольны, если достигнете этого?
Аристофан утверждает, что от такого предложения не откажется ни одна влюбленная пара.
А любовь-дружбу Эллен Бершайд и Элейн Уолстер, напротив, определяют как «теплые чувства к тем, с кем тесно переплетена наша жизнь» (Berscheid and Walster, 1978). Любовь-дружба крепнет постепенно, с годами, по мере того как влюбленные применяют друг к другу свои системы привязанности и учатся доверять и помогать друг другу. Если любовь-страсть можно уподобить пламени, то любовь-дружба – словно виноградные лозы, которые медленно растут, переплетаются и в конечном итоге связывают людей вместе. Контраст между пылкой и спокойной любовью бросался в глаза представителям многих культур. Как выразилась одна женщина из намибийского племени охотников-собирателей, «Когда двое встречаются, сердца их вспыхивают огнем, их страсть очень сильна. А через некоторое время пламя остывает и только тлеет – и так остается навсегда» (Цит. в Jankowiak and Fischer, 1992).
Страстная любовь – это наркотик. Ее симптомы совпадают с эффектом героина (эйфорическое настроение, иногда описываемое в сексуальных терминах) и кокаина (эйфория в сочетании с легкостью и приливом сил) (Julien, 1998). И неудивительно: страстная любовь влияет на активность нескольких областей мозга, в том числе тех, которые отвечают за выброс дофамина (Bartels and Zeki, 2000; Fisher, 2004). Дофамин вырабатывается при любых переживаниях, которые воспринимаются как очень приятные, и роль дофамина здесь очень важна, поскольку наркотики, искусственно повышающие уровень дофамина, в том числе героин и кокаин, вызывают привыкание. Если баловаться кокаином раз в месяц, привыкания не возникнет, но если делать это каждый день – станешь наркоманом. Нет такого наркотика, опьянение от которого длится непрерывно. Мозг реагирует на хронический избыток дофамина, запускает нейрохимические реакции, которые ему противодействуют, и восстанавливает свое равновесие. Так вырабатывается толерантность, а когда наркотика нет, мозг выходит из равновесия в противоположную сторону – если отнять у наркомана кокаин, а у влюбленного страсть, на смену им приходят страдания, отчаяние и апатия. Поэтому, если страстная любовь – это наркотик, причем в буквальном смысле слова, ее действие рано или поздно сходит на нет. Невозможно пребывать в состоянии наркотического опьянения вечно (правда, если объект вашей страстной любви живет далеко, это все равно что принимать кокаин раз в месяц: наркотик сохраняет силу, потому что приходится страдать между дозами). Если позволить любви-страсти пройти все свои естественные этапы, рано или поздно настанет день, когда она угаснет. Обычно первым это чувствует кто-то один. Это все равно что пробудиться от общего сладкого сна и обнаружить, что ваш спящий партнер пустил слюну на подушку. В такие минуты просветления, когда вдруг возвращается трезвость мысли, влюбленный видит недочеты и недостатки, к которым раньше был слеп. Объект любви падает с пьедестала, а в результате, поскольку наш мозг так восприимчив к переменам, перемена в чувствах приобретает первостепенную важность. «Боже мой, – думает влюбленный, – чары развеялись, я больше не люблю ее!» Если влюбленный верит в миф о настоящей любви, он даже задумается, не порвать ли со своим предметом. Ведь если чары развеялись, значит, любовь была ненастоящей. Но если он и вправду решит разорвать отношения, не исключено, что это роковая ошибка.
Страстная любовь не превращается в любовь-дружбу. Страстная любовь и любовь-дружба – это два независимых процесса, и у каждого свое расписание. Поскольку их тропы иногда расходятся, возникают две опасные точки, два места, где многие совершают ужасные ошибки. На рис. 1 изображено, как колеблется интенсивность страстной любви и любви-дружбы у одного из партнеров на протяжении шести месяцев. Страстная любовь вспыхивает, горит и достигает максимальной температуры за несколько дней. В те недели и месяцы, пока длится это помешательство, влюбленные невольно думают о свадьбе, а зачастую не только думают, но и говорят. Иногда они даже принимают предложение Гефеста и действительно женятся. Это зачастую ошибка. На пике страстной любви никто не способен рассуждать рационально. Наездник так же безумен, как слон. Закон запрещает подписывать договоры в состоянии опьянения, и очень жаль, что нет такого закона, который запрещал бы делать предложение на пике страстной любви, потому что, когда предложение принято, родственники оповещены и дата назначена, остановить поезд очень трудно. А в напряженный период планирования свадьбы в какой-то момент действие наркотика вполне может прекратиться, и тогда многие пары идут к алтарю с сомнениями в сердце и разводом в будущем.
Второй опасный момент – день, когда действие наркотика ослабевает. Страстная любовь редко обрывается мгновенно, но период безумной одержимости именно так и кончается. Наездник приходит в чувство и в первый раз озирается и понимает, куда унес его слон. В этот момент часто случаются разрывы, и для многих пар это лишь к лучшему. Купидона часто называют маленьким проказником именно за то, что он так любит составлять несовместимые пары. Но иногда разрыв оказывается преждевременным: если бы влюбленные пережили опасный период и дали любви-дружбе возможность набрать силу, вероятно, они обрели бы настоящую любовь.
Я верю в настоящую любовь, только это не страсть, которая длится вечно. Так не бывает. Настоящая любовь, та самая, на которой строятся прочные браки, – это просто сильная любовь-дружба, в которой есть место страсти между двумя людьми, очень преданными друг другу (таковы три составные части «треугольной теории любви» по Стернбергу (Sternberg, 1986). На приведенном графике любовь-дружба выглядит бледно, поскольку нигде не достигает напряженности страстной любви.
Рис. 1. Два типа любви в зависимости от времени (краткосрочная перспектива)
Рис. 2. Два типа любви в зависимости от времени (долгосрочная перспектива)
Но если раздвинуть временные границы с шести месяцев до 60 лет, как на следующем рисунке, блеклой становится уже страстная любовь – буря в стакане воды, ей-богу! – зато любовь-дружба и правда может длиться всю жизнь. Если мы восхищаемся супругами, которые в день золотой свадьбы по-прежнему влюблены друг в друга, нас восхищает именно сочетание двух видов любви, причем любви-дружбы в нем гораздо больше.
Если вы страстно влюблены и хотите восславить свою страсть, почитайте стихи. Если ваш пыл слегка утих и вы хотите понять, что происходит в ваших развивающихся романтических отношениях, почитайте книги по психологии. Но если вы только что порвали с предметом страсти и хотите убедиться, что прекрасно обойдетесь безо всякой любви, почитайте философию. Ах, безусловно, любовь превозносят на страницах множество работ, но стоит вчитаться, и обнаружится глубокое противоречие. Любовь к Господу, любовь к ближнему, любовь к истине, любовь к прекрасному – все это нам настоятельно советуют. Но страстная, эротическая любовь к живому человеку? Боже упаси!
На Древнем Востоке было очевидно, что плохого в любви: любовь есть привязанность. Привязанности, особенно чувственные и сексуальные, необходимо разрывать ради духовного развития. Будда сказал: «Пока у мужчины не искоренено желание к женщинам, – пусть даже самое малое, – до тех пор его ум на привязи подобно теленку, сосущему молоко у матери» (Дхаммапада, 2016, стих 284). В «Законах Ману», древнеиндийском трактате о том, как следует жить юному брахману, о женщинах сказано еще жестче: «Природа женщин в этом мире вредоносна для мужчин; по этой причине мудрые остерегаются женщин, ибо женщина способна повести по неверному пути в этом мире не только глупца, но даже ученого, подверженного власти страсти и гнева» (Законы Ману, 1992, глава II, 213–214). И даже Конфуций, который не делал особого упора на разрыве привязанностей, считал романтическую любовь и сексуальность опасными для высших добродетелей сыновней преданности и лояльности вышестоящим (глава IX, 17): «Я не встречал еще человека, который любил бы добродетель так же, как красоту» (Переломов, 2001). Естественно, буддизм и индуизм – это разные вещи, к тому же они меняются в зависимости от времени и места. Некоторые современные духовные лидеры, например, Далай-лама, мирятся с романтической любовью и сопутствующей ей сексуальностью и считают их важной составляющей жизни. Однако дух древних религиозных и философских текстов показывает, что тогда к любви относились гораздо хуже (казалось бы, исключение – тантрические традиции, но их цель – задействовать энергию плотской и прочих страстей, зачастую с отвращением, чтобы разорвать привязанность к телесным наслаждениям. См. Dharmakirti, 2002).
На Западе все было несколько иначе: со времен Гомера любовь всячески славят. Любовь стала двигателем сюжета «Илиады», а «Одиссея» завершается описанием возвращения Одиссея к Пенелопе и их страстной встречи. При всем при том греческие и римские философы, подступаясь к романтической любви, либо обливают ее презрением, либо пытаются превратить во что-то другое. Например, «Пир» Платона полностью посвящен восхвалению любви. Но какую позицию занимает при этом сам Платон, остается неясным, пока не подает голос Сократ, а когда Сократ подает голос, он не оставляет камня на камне от славословий Аристофана и прочих. Он описывает, что любовь у животных вызывает «болезнь»: «Они пребывают в любовной горячке сначала во время спаривания, а потом – когда кормят детенышей» (Платон, 1993). (Отметим, что система спаривания переходит в систему заботы.) С точки зрения Платона, когда человеческая любовь уподобляется животной, это деградация. Любовь мужчины к женщине, если ее цель – продолжение рода, таким образом, любовь низменная. Затем Сократ у Платона показывает, что любовь способна выйти за границы своего животного происхождения, если будет нацелена на что-то высшее. Если взрослый мужчина любит молодого, их любовь возвышает обоих, поскольку старший мужчина способен в промежутках между соитиями научить молодого добродетели и философии. Но даже такая любовь должна быть лишь отправной точкой: если мужчина любит прекрасное тело, он должен научиться любить красоту в целом, а не красоту конкретного тела. Он должен научиться находить красоту в душах людей, а затем – в идеях и философии, и лишь тогда он научится чувствовать прекрасное само по себе и сможет
не быть больше ничтожным и жалким рабом чьей-либо привлекательности, плененным красотой одного какого-то мальчишки, человека или характера, а повернуть к открытому морю красоты и, созерцая его в неуклонном стремлении к мудрости, обильно рождать великолепные речи и мысли, пока наконец, набравшись тут сил и усовершенствовавшись, он не узрит того единственного знания, которое касается прекрасного. (Платон, 1993).
Отрицается сама суть любви как привязанности между двумя людьми: любовь оправданна лишь тогда, когда она преобразуется в умение ценить красоту как таковую.
Поздние стоики отрицали также конкретность любви, поскольку она отдает всю власть над счастьем человека в руки другого, которого невозможно целиком и полностью контролировать. Даже эпикурейцы, чья философия была основана на стремлении к наслаждению, ценят дружбу, но не одобряют романтической любви. В своей поэме «О природе вещей» поэт-философ Лукреций дает самое полное из дошедших до нас изложение эпикурейской философии. Финал книги IV принято называть «Пагубность любви», и там Лукреций уподобляет любовь ране, опухоли, болезни. Эпикурейцы были специалистами по желаниям и их удовлетворению, а страстная любовь не устраивала их тем, что это желание удовлетворить нельзя:
Многие опасения, которые вызывала любовь в классической древности, переняло и христианство. Христос велит последователям любить Господа теми же словами, что и Моисей: «возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душею твоею и всем разумением твоим» (Мф 22:37, отсылка к Втор 6:5: «люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душею твоею и всеми силами твоими»). Вторая заповедь Христа велит любить друг друга: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф 22:39). Но что же это значить – любить других так же, как себя? Психологические корни любви – в привязанности к родителям и сексуальным партнерам. К самим себе мы не привязаны, мы не обращаемся к себе, чтобы ощутить удовлетворение или почувствовать себя в безопасности. Похоже, Христос имел в виду, что нам следует ценить других так же, как мы ценим себя самих, следует быть добрыми и щедрыми даже с чужими, даже с врагами. Эта возвышающая душу заповедь имеет прямое отношение к вопросам взаимности и лицемерия, о которых мы говорили в главах 3 и 4, но почти не затрагивает психологических систем, описанных в этой главе. Напротив, христианская любовь строилась на двух ключевых словах: «каритас» и «агапэ». Латинское слово «каритас» означает деятельную доброту и благожелательность, а греческое слово «агапэ» – ту самоотверженную духовную любовь, в которой нет ни сексуальности, ни привязанности к конкретному человеку. (Христианство, разумеется, одобряет любовь между мужчиной и женщиной в браке, но даже такая любовь идеализируется как любовь Христа к Его церкви: «Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь» (Еф 5:25).) Христианская любовь, как и у Платона, – любовь, лишенная конкретного объекта, без которого она, в сущности, лишена смысла. Модель любви становится иной – теперь это общее отношение к гораздо более крупному, а может быть, и бесконечному классу объектов. «каритас» и «агапэ» прекрасны, но они не имеют отношения к видам любви, в которых человек нуждаются, и не происходят от них. Да, я был бы не прочь жить в мире, где все лучатся благожелательностью друг к другу, но предпочел бы жить в мире, где есть по крайней мере один человек, который любит именно меня и которого люблю я. Представим себе, что Харлоу растил своих макак двумя способами. Макак из одной группы держали в отдельных клетках, но каждый день Харлоу подсаживал к каждой из них в клетку незнакомую, но очень добрую и заботливую взрослую самку. А макаки из второй группы росли бы в клетках с собственными матерями, а Харлоу каждый день подсаживал бы к ним незнакомую и не очень симпатичную макаку. Тогда макаки из первой группы стали бы объектами чего-то вроде «каритас» – неконкретной благожелательности – и, скорее всего, выросли эмоционально ущербными. Не сформировав привязанностей, они, вероятно, боялись бы всего нового и не умели бы любить и заботиться о других обезьянах. Детство у обезьян из второй группы будет больше похоже на нормальное детство макак-резусов, поэтому они, возможно, вырастут здоровыми и способными любить. Людям и обезьянам необходимы близкие и долгосрочные привязанности к конкретным объектам. В главе 9 я объясню, почему «агапэ» существует в реальности, но длится, как правило, недолго. Она способна менять человеческую жизнь и обогащать ее, но не заменяет видов любви, основанных на привязанностях.
Настоящая человеческая любовь смущает философов по нескольким причинам. Прежде всего, страстная любовь, как известно, лишает человека способности рассуждать логично и рационально, а западные философы долго считали, что мораль зиждется на рационализме (в главе 8 мы рассмотрим доводы против этого мнения). Любовь – это умопомешательство, и очень многие, безоглядно погрузившись в пучину страсти, разрушили и свою жизнь, и чужую. Неприязнь философов к любви, вероятно, просто совет мудрецов молодежи, который дают из самых благих намерений: не слушайте песни сирен, это обман.
Однако мне думается, что здесь есть по меньшей мере два других мотива, имеющих мало отношения к благим намерениям. Во-первых, это лицемерное своекорыстие – старшее поколение словно бы говорит: «Делайте, как мы велим, а не как мы сами делали». Будда и Блаженный Августин, к примеру, в молодости сполна изведали страстной любви и лишь гораздо позднее стали противниками сексуальных привязанностей. Моральные кодексы придумали для того, чтобы в обществе соблюдался порядок, они вынуждают нас обуздывать желания и играть предназначенные роли. А романтическая любовь, как известно, побуждает молодежь, мягко говоря, наплевательски относиться к правилам и установлениям общества, кастовым границам и застарелой вражде Монтекки и Капулетти. Так что постоянные попытки мудрецов и пророков переопределить любовь как нечто духовное и общественно-полезное представляются мне морализаторством родителей, которые, в молодости пережив вдоволь романов, теперь учат дочь, что нужно соблюдать себя до свадьбы.
А второй мотив – это страх смерти. Джейми Голденберг (Goldenberg et al., 2001; Goldenberg et al., 1999) из Колорадского университета показала, что если попросить испытуемых поразмышлять о собственном моральном облике, они чаще находят физические аспекты сексуальности отвратительными и менее склонны соглашаться с эссе о том, что люди и животные, в сущности, одинаковы. Голденберг и ее коллеги убеждены, что всем культурам свойствен всепроникающий страх смерти. Все люди знают, что смертны, и поэтому человеческие культуры не жалеют сил на создание философских систем, которые придают жизни особое значение и убеждают людей, что в их жизни смысла гораздо больше, чем в жизни животных, умирающих вокруг них. Жесткие сексуальные ограничения, свойственные многим культурам, попытки связать любовь с Богом и затем отсечь от нее всякие идеи о сексе – все это входит в хитроумные механизмы защиты от непреодолимого ужаса перед собственной смертностью (Becker, 1973; Pyszcsynski, Greenberg, and Solomon, 1997).
Если все это так, если у мудрецов и пророков есть самые разные тайные причины отговаривать нас от радостей страстной любви и всевозможных привязанностей, нам, пожалуй, стоит слушаться их советов лишь выборочно. Вероятно, стоит принимать в расчет нашу собственную жизнь – ведь мир, в котором мы живем, уже совсем не тот, – а также данные о пользе и вреде привязанностей.
В конце XIX века Эмиль Дюркгейм, один из основателей социологии, сотворил научное чудо. Он собрал данные по всей Европе, чтобы изучить факторы, влияющие на количество самоубийств. Его результаты можно описать одним словом: ограничения. Как бы он ни анализировал данные, у него выходило, что те, у кого было меньше социальных ограничений, связей и обязательств, кончают с собой гораздо чаще. Дюркгейм рассмотрел «степень вовлеченности в религиозную общину» и обнаружил, что протестанты, в чьей религиозной жизни тогда было относительно мало строгостей, совершают самоубийства чаще католиков, а иудеи, у которых сеть социальных и религиозных обязательств особенно плотна, делают это реже всех. Дюркгейм изучил «степень вовлеченности в домашнюю общину», то есть в семью, и обнаружил то же самое: те, кто жил один, кончали с собой чаще всех, женатые и замужние – реже, а женатые и замужние с детьми – еще реже. Дюркгейм пришел к выводу, что для обеспечения структуры и смысла жизни человеку нужны обязательства и ограничения: «Чем слабее группы, к которым человек принадлежит, чем меньше он от них зависит, тем больше он, следовательно, полагается лишь на самого себя и не признает никаких правил поведения, кроме тех, которые основаны на его личных интересах» (Дюркгейм, 2018А).
Сто лет дальнейших исследований лишь подтвердили диагноз Дюркгейма. Если хочешь оценить, насколько человек счастлив, и предсказать, сколько он проживет, и при этом тебе нельзя спрашивать о его наследственности и личных особенностях, узнай, каковы его социальные связи. (Если у человека сильные социальные связи, это укрепляет иммунную систему, продлевает жизнь (больше, чем отказ от курения), ускоряет восстановление после хирургических операций и снижает риск депрессии и тревожных расстройств (см. обзоры в Cohen and Herbert, 1996, Waite and Gallagher, 2000). Правда, недавно в работе Lucas and Dyrenforth (в печати) были высказаны сомнения, не переоценивают ли их коллеги важность социальных связей.) Дело не только в том, что экстраверты от природы здоровее и счастливее: если интроверты в силу обстоятельств вынуждены больше общаться, им это обычно нравится, и они отмечают, что это повышает их настроение (Fleeson, Malanos, and Achille, 2002).
Социальные связи полезны даже тем, что считает, что они ему не нужны. Да, «всем нам нужно, чтобы было на кого опереться», но этим все не ограничивается: недавние исследования помощи и поддержки показали, что заботиться о других зачастую полезнее, чем получать помощь (Brown et al., 2003). Нам необходимо взаимодействовать, переплетаться с окружающими, нам нужно и принимать, и давать, нужно ощущать свою сопричастность (Baumeister and Leary, 1995). Идеология предельной личной свободы может оказаться опасной, поскольку вынуждает людей бросать дом, работу, город и семью в поисках личного и профессионального самосовершенствования, а это разрывает связи, без которых, весьма вероятно, это самосовершенствование невозможно. Прав был Сенека: «Жизнь не может быть блаженной у того, кто смотрит только на себя и все обращает себе на пользу». Прав был Джон Донн: «Нет человека, что был бы сам по себе, как остров». Прав был Аристофан: чтобы человек стал полным и цельным, его должны дополнить другие. Да, привязанности и личные отношения могут причинить страдания: как говорит персонаж пьесы Жан-Поля Сартра «Выхода нет», «Ад – это Другие» (пер. Л. Каменской). Но ведь и рай тоже.
Hazan and Shaver, 1987. Copyright © 1987 American Psychological Association. Адаптировано с разрешения правообладателя.