– Пошлите их туда, к шлюхам, – пробормотал он. Шестеро посланцев либеральной партии – юристов в сюртуках и цилиндрах – с редким стоицизмом переносили страшную ноябрьскую жару. Урсула приютила их в своем доме. Большую часть дня они просидели в запертой спальне, обсуждая сугубо секретные дела, а к вечеру попросили дать им охранников с несколькими аккордеонистами и сняли на весь вечер заведение Катарины. «Не трогать их, – приказал полковник Аурелиано Буэндия. – Я-то всегда знал, чего им надо». В начале декабря эта долгожданная встреча, которая, по мнению многих, грозила превратиться в нескончаемую дискуссию, была завершена в течение часа.
В накаленной солнцем гостиной, рядом с гробовым силуэтом пианолы, накрытой белым саваном, сидел полковник Аурелиано Буэндия, презревший на этот раз меловой круг, начертанный его адъютантами. Он занял кресло между своими политическими советниками и, закутавшись в шерстяной плед, молча слушал краткие предложения партийных эмиссаров. Они, во-первых, просили его отказаться от ревизии прав собственности на землю, чтобы снова заручиться поддержкой землевладельцев-либералов. Просили, во-вторых, прекратить гонения на священнослужителей, чтобы получить возможность опираться на верующих. И, наконец, просили ни в коем случае не уравнивать в правах законных и незаконнорожденных детей, дабы охранить святость домашнего очага.
– Выходит, мы сражались только за власть, – усмехнулся полковник Аурелиано Буэндия, когда закончилось перечисление.
– Это всего лишь тактические реформы, – заметил один из делегатов. – Сейчас, в войну, главное – крепко стоять на пьедестале народного большинства. А там видно будет.
Один из политических советников полковника Аурелиано Буэндии поспешил вмешаться.
– Это противоречит всякому смыслу, – сказал он. – Если предложенные вами реформы хороши, значит, хорош и нынешний режим консерваторов. Если эти реформы помогут нам укрепить народный пьедестал войны, как вы говорите, значит, нынешний режим стоит на крепком народном пьедестале. А следовательно, вывод такой: почти двадцать лет мы боролись вовсе не за чаяния народа.
Советник хотел продолжить, но полковник Аурелиано Буэндия прервал его взмахом руки.
– Не теряйте времени, доктор, – сказал он. – Главное то, что с этого момента мы боремся только за власть. – С усмешкой, не сползавшей с его губ, он взял бумаги, переданные ему на подпись делегатами, и обмакнул перо в чернила. – А если так, – подытожил он, – у нас нет никаких возражений.
Его люди не верили своим ушам.
– Простите меня, полковник, – мягко сказал полковник Херинельдо Маркес, – но это – измена.
Полковник Аурелиано Буэндия застыл с поднятой рукой и тут же обрушил на смельчака тяжелый молот своей власти.
– Сдать оружие! – приказал он.
Полковник Херинельдо Маркес встал и положил пистолет на стол.
– Отправляйтесь в казарму, – продолжал полковник Аурелиано Буэндия. – Предстанете перед революционным трибуналом.
Затем подписал декларацию и возвратил документы посланцам со словами:
– Сеньоры, вот ваши бумаги. Пусть послужат общему делу.
Спустя два дня полковник Херинельдо Маркес, обвиненный в государственной измене, был приговорен к расстрелу. Съежившись в своем гамаке, полковник Аурелиано Буэндия оставался глух к просьбам о помиловании. Накануне казни, нарушив приказ не тревожить, Урсула пришла к нему в спальню. В черном с головы до пят, с небывало торжественным видом стояла она все тр минуты своего визита.
– Я знаю, что ты расстреляешь Херинельдо, – сказала она очень спокойно, – и не могу этому помешать. Но хочу тебя предупредить: как только я увижу труп своими глазами, клянусь тебе прахом моего отца и моей матери и памятью Хосе Аркадио Буэндии, клянусь перед Господом Богом, я из-под земли тебя достану и задушу собственными руками. – Уходя из комнаты, не дожидаясь ответа, она добавила: – Именно так я поступила бы, если бы ты родился со свиным хвостом.
В ту нескончаемую ночь, когда полковник Херинельдо Маркес оживлял в памяти дни, погибшие в швейной комнате Амаранты, полковник Аурелиано Буэндия час за часом долбил твердую скорлупу своего одиночества, стараясь ее пробить. Единственные счастливые мгновения – после того далекого дня, когда отец водил его смотреть на лед, – он пережил в своей ювелирной мастерской, где делал золотых рыбок. Ему надо было тридцать два раза начинать гражданскую войну, надо было подвергать испытанию все свои договоры со смертью и, подобно свинье, вываляться в грязи славы, чтобы с почти сорокалетним опозданием понять преимущества прямодушия.
На рассвете, изнуренный тяжкими бессонными часами, за час до казни он появился в комнате, где лежала колода для пыток. «Комедия окончена, друг, – услышал полковник Херинельдо Маркес. – Вали отсюда, пока москиты тебя не сожрали». Полковник Херинельдо Маркес не мог скрыть своего презрения.
– Нет, Аурелиано, – отвечал он. – Лучше умереть, чем видеть, как ты делаешься подонком.
– И не увидишь, – сказал полковник Аурелиано Буэндия. – Натягивай сапоги и пойдем кончать с этой гнусной войной.
Сказав это, он не знал, что легче начать войну, чем ее кончить. Ему понадобился почти год кровавых расправ, чтобы принудить правительство заключить мир на условиях, приемлемых для мятежников, и еще один год, чтобы убедить своих сторонников в необходимости принять эти условия. Он прибегал к невообразимо жестоким мерам для подавления восстаний своих собственных офицеров, которые отказывались праздновать купленную победу, и даже призвал на помощь неприятельские силы, чтобы сломить их сопротивление.
Никогда он не воевал с таким азартом, как теперь. Уверенность в том, что наконец-то он воюет за свое собственное освобождение, а не за абстрактные идеалы, за лозунги, которые политикам при желании ничего не стоит вывернуть наизнанку, наполняла его безудержным энтузиазмом. Полковник Херинельдо Маркес, сражавшийся за проигрыш столь же убедительно и самоотверженно, сколь раньше боролся за победу, осуждал его безрассудную храбрость. «Будь спокоен, – ухмылялся тот. – Умереть труднее, чем кажется». В этом случае так и было. Уверенность в том, что его день еще не пришел, наделяла полковника Аурелиано Буэндию таинственным иммунитетом, бессмертием, которому не вышел срок и которое сопутствовало ему в перипетиях войны и позволило наконец завоевать поражение, оказавшееся намного более тяжелым, намного более кровавым и дорогостоящим, чем все победы.
За двадцать лет военных действий полковник Аурелиано Буэндия не раз бывал дома, но эти мимолетные наезды, постоянное сопровождение охранников, ореол легендарности, ослеплявший даже Урсулу, превратили его под конец в совсем чужого человека. Когда в последний раз он посетил Макондо и снял дом для своих трех сожительниц, то собственный дом посещал лишь время от времени, когда находил время прийти пообедать. Ремедиос Прекрасная и близнецы, родившиеся в разгар войны, его почти не знали. Амаранта никак не могла сопоставить образ брата, который в юности мастерил золотых рыбок, с образом легендарного полководца, который отгородился от всего человечества трехметровым пространством. Но как только стало известно о скором перемирии и возможном возвращении полковника, возвращении обычного человека, которого можно просто любить, сердца домашних не только очнулись от многолетней летаргии, но воспылали при виде его с неожиданной силой.
– Наконец-то, – сказала Урсула, – в доме опять будет мужчина.
Амаранта первой поняла, что он для них потерян безвозвратно. За неделю до перемирия, когда полковник Аурелиано Буэндия пришел домой без охраны, лишь с двумя босоногими ординарцами, свалившими в галерее сундук со стихами и сбрую от мула – остатки его прежнего королевского снаряжения, – она увидела брата из своей швейной комнаты и окликнула. Он, кажется, не сразу узнал ее.
– Я Амаранта, – кивнула она приветливо, радуясь его приезду и подняв руку с черной повязкой. – Гляди-ка.
Полковник Аурелиано Буэндия растянул губы в той же улыбке, какой приветствовал ее, увидев с этой повязкой тем далеким утром, когда в Макондо его вели на расстрел.
– Какой ужас, – сказал он. – Время просто бежит.
У дома был выставлен караул из правительственных войск. Полковник Аурелиано Буэндия вернулся униженный, опозоренный, обвиняемый в том, что сделал войну чрезмерно жестокой лишь затем, чтобы побольше взять за ее прекращение. Его знобило от лихорадки и от холода, и под мышками снова налились волдыри. За полгода до этого дня, еще только услышав о перемирии, Урсула открыла и подмела его спальню, затеплила в углах плошки с благовонным миром, надеясь, что он возвратится тихо встретить старость в компании замшелых кукол Ремедиос. Однако последними двумя годами он сполна рассчитался с жизнью, в том числе и за постарение. Проходя мимо своей ювелирной мастерской, которую Урсула прибрала с особым усердием, он даже не заметил, что в замочную скважину вставлен ключ. Он не обратил никакого внимания на незначительный, но навевающий грусть ущерб, который время нанесло дому и который показался бы любому человеку, столь долго отсутствовавшему, но хранившему в душе воспоминания, просто бедствием. Его не трогали ни отвалившиеся от стен куски штукатурки, ни грязная вата паутин в углах, ни чахлые бегонии, ни источенные термитами балки, ни позелененные мхом оконные переплеты, ни другие ранящие душу капканы, расставленные ностальгией. Он сел в галерее, завернувшись в плащ и не сняв сапоги, словно ждал, когда пройдет непогода и кончится дождь, весь день поливавший бегонии. И Урсула поняла, что он в доме долго не задержится. «Если не война его возьмет, – подумалось ей, – возьмет смерть». Мысль была настолько ясной, настолько четкой, что показалась пророческой.
Этим же вечером, за ужином, один из близнецов, предполагаемый Аурелиано Второй, разломил хлеб правой рукой и зачерпнул суп левой. Его брат-близнец, предполагаемый Хосе Аркадио Второй, разломил хлеб левой рукой и зачерпнул суп правой. Координация действий была так точна, что они казались не двумя братьями, сидящими напротив друг друга, а комбинацией зеркал. Спектакль, который стали разыгрывать близнецы с тех пор, как осознали свое абсолютное сходство, на этот раз был дан ими в честь вновь прибывшего. Но полковник Аурелиано Буэндия ничего не заметил. Он был так от всего далек, что даже взгляда не бросил на Ремедиос Прекрасную, которая прошла мимо совсем голой. Только Урсула отважилась вывести его из состояния полной прострации.
– Если тебе снова надо уйти, – сказала она ему за ужином, – то по крайней мере запомни, как мы выглядели сегодня вечером.
Тогда полковник Аурелиано Буэндия без всякого удивления отметил, что Урсула – единственное человеческое существо, понявшее, что он конченый человек, и впервые за многие годы решился посмотреть ей в лицо. Морщинистая кожа, гнилые зубы, жидкие седые волосы и недоумевающий взгляд. Глаза матери вызвали у него в памяти ее образ из тех очень далеких времен, когда он однажды предсказал, что горшок с кипящей похлебкой вот-вот упадет со стола, и горшок в самом деле разбился. Вмиг стали видны ему все царапины, рубцы, следы от ударов, раны и шрамы, оставленные на ее лице полувековой нелегкой жизнью, и он признался себе, что все эти ее переживания не вызывают в нем даже сочувствия. Он сделал последнюю попытку разыскать в своем сердце место, где скисают все его добрые чувства, и не нашел. Раньше его все-таки мучила совесть, когда, бывало, собственная кожа вдруг запахнет Урсулой и его начнут одолевать думы о ней. Но все это похоронила война. Даже Ремедиос, его жена, была теперь полустертым образом какой-то девочки, годившейся ему в дочери. Бесчисленные женщины, которых он встречал на просторах любви и которые разнесли его семя по всему побережью, не оставили и следа в его душе. Большинство из них входили к нему в потемках и уходили до рассвета и на следующий день напоминали о себе лишь ощущением легкой разбитости. Единственной его привязанностью, которую не взяли ни время, ни война, был брат Хосе Аркадио, да и то времен их детства, когда их сближало сообщничество, а не братская любовь.
– Простите, – ответил он извинением на замечание Урсулы. – Война все вытравила во мне.
В последующие дни он занимался тем, что заметал следы своего пребывания на грешной земле. В почти оголенной ювелирной мастерской оставил только самые необходимые предметы, ничего о нем не говорящие, раздарил всю одежду ординарцам и закопал оружие в патио с таким старанием, словно приносил покаяние, как его отец, когда закапывал копье, убившее Пруденсио Агиляра. Сохранил только пистолет с одной-единственной пулей. Урсула ничему не препятствовала. Один лишь раз она его остановила, когда он собрался разбить дагерротип – изображение Ремедиос, – висевший в гостиной и озарявшийся вечным светильником. «Ее портретуже давно не принадлежит тебе, – сказала она. – Это семейная реликвия». Накануне объявления о перемирии, когда в доме уже не осталось ни одного предмета, напоминавшего о нем, полковник Аурелиано Буэндия притащил в пекарню сундучок со своими стихами как раз в ту минуту, когда Санта София де ла Пьедад собралась затопить печь.
– Разожги дрова вот этим, – сказал он ей, протягивая первый свиток пожелтевших бумаг. – Огонь быстро схватит такую гниль.
У Санта Софии де ла Пьедад, молчаливой, со всеми согласной, уступавшей даже собственным сыновьям, почему-то рука не поднялась на свиток.
– Важные бумаги, – сказала она.
– Вовсе нет, – сказал полковник. – Такое пишут только для себя.
– Тогда, – сказала она, – вы сами их и жгите.
Он так и сделал, да еще расколол топором сундучок в щепки и бросил их в огонь. Несколькими часами раньше к нему заходила Пилар Тернера. Не видавший ее многие годы полковник Аурелиано Буэндия поразился тому, как она постарела и растолстела и до чего потускнел ее смех, поразился и тому, как проницательно она читает карты. «Не разевай рот», – сказала Пилар Тернера ему и теперь, а полковник подумал, что она сказала эти же слова в прошлый раз, когда он был полководцем в зените славы, и пророчество оказалось поразительно вещим и предопределило его дальнейшую судьбу. Поэтому, после того как его личный медик вскрыл ему волдыри под мышками, он с самым безразличным видом попросил врача показать точное местонахождение сердца. Тот приложил ухо к его груди и нарисовал на ней круг помазком, влажным от йода.
Вторник – день перемирия – зачинался промозглым и дождливым. Полковник Аурелиано Буэндия пришел в кухню около пяти утра и выпил свой вечный кофе без сахара.
– В такой день, как этот, ты явился на свет, – сказала Урсула. – И всех напугал своими широко раскрытыми глазами.
Он не повернул головы и напряженно ловил звуки, долетавшие из казарм, трубные сигналы и голоса команды, пронзавшие тихий рассвет.
Хотя, казалось, он за долгие годы войны должен был ко всему привыкнуть, у него вдруг так же налились свинцом ноги и засвербила спина, как в юности при первой встрече с обнаженной женщиной. И он невольно подумал, попав, наконец, в западню ностальгии, что если бы женился на ней, не знал бы ни войны, ни славы, стал бы безымянным ремесленником, счастливым домашним животным. Эта запоздалая потрясающая картина, никогда ранее ему не являвшаяся, испортила завтрак. Когда в семь утра за ним зашел полковник Херинельдо Маркес с группой мятежных офицеров, он выглядел на редкость мрачным, задумчивым и одиноким. Урсула пыталась накинуть ему на плечи новый плащ.
– Что подумает правительство? – сказала она ему. – Скажут, ты сдался, потому как уже не на что и плащ купить.
Но он не взял. Уже в дверях, увидев струи дождя, напялил на голову старую войлочную шляпу Хосе Аркадио Буэндии.
– Аурелиано, – сказала ему тогда Урсула, – обещай мне, если тебе будет худо, вспомни о своей матери.