- Не я первый, не я и последний! - не унимался смелый ковач. - Эй, глянь-ка сюда, сколь тут припасено для нашего брата, мужика, веселых затей! - он озорными глазами показал в угол.
Там грудой лежали тяжелые ржавые рогатки, дубовые обтертые колодки, ошейники с гвоздями, на которых засохла кровь.
При виде этих орудий, предназначенных для истязания непокорных крестьян, Аносов поморщился.
- Что, барин, не по нутру наши изделия? - насмешливо спросил кузнец.
- Не по нутру! - признался Павел Петрович. - Такой мастер, как кузнец, и, помилуй бог, куда твое умельство уходит! - сказал он с горечью, и молодой ковач уловил его тоску, понял Аносова и откликнулся сердечно:
- Это верно, на всем белом свете нет лучше нашего ремесла! Не зря кузница в селе на первом месте! Эх, барин, и мастера у нас тут - на всю Россию поискать! - вдохновенно вымолвил он. - Не зря о ковачах толкуют, что блоху подковать могут... Мне такое самому не доводилось, а вот скорлупу с куриного яйца, изволь, очищу молотом и белка не коснусь! Глянь-ко! - он схватил кувалду и крикнул товарищу: - А ну, давай!
Молот описал мощный полукруг и крепко ударил по раскаленной поковке. Удар отличался меткостью и точностью. Ковач ковал, и слух его обостренно ловил звон металла; он зорко следил за движениями своего напарника. Синеватые искры метелью летели из-под молота, слепили ярким сиянием, веселили сердце игрой.
"Эх, чародеи мои, чародеи! - со вздохом подумал Аносов. - А что они делают? И кто в этом виновен?"
- Эй, вы, там! - зычно крикнул в кузницу унтер, и сердитое усатое лицо его появилось в дверном просвете. - Кончайте, что ли!
- Изволь, готово! - брякнул цепью ковач и опустил ее в бадью со студеной водой. Миг, - и взвился пар, зашипело раскаленное железо, и снова наступила тишина.
Кузнец вынул мокрые кандалы и подал их конвойному.
- Получай монисто! Эх, служивый! - он не договорил, безнадежно махнул рукой и отошел прочь...
Через несколько минут за стеной кузницы раздалась грубая команда, а вслед за этим загремели кандалы.
- Тронулись, родимые! - хмуро вымолвил ковач. - Погнали в Сибирь, на каторгу. Ух!.. - тяжко выдохнул он. - Мне бы силу, сковал бы другое...
Он не договорил, выглянул в дверь кузницы, облегченно вздохнул:
- Ушли ярыжки!
Молодой кузнец поднял голубые глаза на Аносова, встряхнул кудрями и неожиданно запел:
Как идет кузнец
Да из кузницы...
- Слава! - дружно подхватили мастеровые.
Что несет кузнец?
Да три ножика.
Вот уж первый-то нож
На злодеев вельмож;
А другой-то нож
На судей на плутов;
А молитву сотворя,
Третий нож на царя!
Кому вынется
Тому сбудется;
Кому сбудется
Не минуется.
- Слава! - гаркнули разом кузнецы...
Аносов не ждал конца песни. Услышав, что третий нож готовится на царя, он опустил голову, вышел из кузницы и побрел прочь.
- Эй, барин, куда же ты? - раздался позади встревоженный голос запевалы.
Аносов скупо ответил:
- Пора на станцию, дела ждут!
- Не обессудь, господин, что так вышло. Сами понимаем! - простодушно извинился парень. - Что же поделаешь, коли на душе наболело и не стерпеть...
Павел Петрович промолчал. Когда он вернулся на станцию, буяна-фельдъегеря уже не было, - ускакал дальше. За столом у ведерного самовара, пышущего паром, в распахнутой поддевке сидел купец и со свистом тянул кипяток из блюдечка. По его лицу струился обильный пот...
- Ты, батюшка, пока шатался, я сделку обладил одну! - похвастался купец. - Садись к столу да угощайся!
Аносов, вежливо поклонившись, отказался от чаепития.
- Гнушаешься, барин? Эх, ты, а ведь я гильдейский, не какой-нибудь! Садись, милай, я ведь мильонщик, за всё плачу! - грубо сказал купец, нагло разглядывая бедную шинель Аносова.
Лицо и уши горного офицера вспыхнули. Он хотел осадить нахального гостинодворца, но сдержался и снова вышел на улицу. Позади, в избе, всё еще раздавался громкий гомон. Битком набитая проезжим народом, станция гудела, словно растревоженный улей. То и дело открывались и хлопали двери, пропуская в тепло подрядчиков, скупщиков, приказчиков, чиновников, торопившихся по делам в Москву.
Аносов стоял у дороги, за которой простиралось широкое бескрайное поле. Сизая дымка скрыла горизонт, а под самым небесным куполом вдруг пробилось скупое солнце и засинела полоска.
"Эх, поле, родимое поле! - глубоко вздохнул Аносов. - Сколько столетий лежишь ты здесь безмолвное, родное сердцу пахаря. Сколько крестьянского поту и слёз пролито над подъяремной землей! Когда же труженик русский будет избавлен от рабства и труд его из проклятия станет радостью?"
Заголубевшая полоска снова погасла. Через белую равнину потянуло поземкой. У крыльца станции появился ямщик и хриплым голосом громко объявил:
- Хвала господу, дилижанец готов. Извольте, господин, в путь!
И снова под непрестанное укачивание проплывали мимо унылые перелески, бедные поля и деревни, занесенные сугробами.
Глава шестая