Еще много посидел он над клинком, - отполировал его, убрал щербинки, загладил и тайком Аносову показал.
Павел Петрович долго держал саблю.
- Поздравляю, Бушуев, - наконец вымолвил он. - Всё по приказу, а свое, русское показал. Завтра назначаю сдачу.
Всю ночь молодой гравер не спал, ворочался. И женка вся в огне пылала, - тревожилась за судьбу мастера.
- Ты, Иванушка, будь смелее! Коли неудача, не падай духом. Всяко бывает. Не сразу Москва забелела...
- Молчи, молчи, Иринушка! - шептал он. Хотелось ему покоя, тишины, чтобы прислушаться к своему сердцу. А оно подсказывало: "Твоя правда, Иванка!".
Наутро в украшенный цех сошлись все граверы; дедушку Бушуева, хоть и не заводский, а допустили. Немцы толпой сгрудились. От них выбрался Петер Каймер и, взяв Аносова под руку, прошептал:
- О, вы теперь далеко пошли, начальник! Мой Луиза очень скучайт. Прошу в наш дом... Но зачем ви такой хороший парень под насмешку поставили?
- Он не парень, господин Каймер, а мастер-гравер, и мастерству его многим надо поучиться! - сухо отрезал Павел Петрович и приказал: Покажите, Бушуев, что вы там сделали!
Вильгельм Шааф важно выступил вперед и взял из рук Иванки клинок. Серьезный, медлительный, он внимательно оглядел гравюру, и злая усмешка появилась на его губах.
- Господа золингенцы могут видеть, сколь большой выдумщик сей ученик и сколь плёхо знает мастерство!
Старик Бушуев побелел весь.
"Неужто Иванка что несуразное допустил?" - встревожился он и протискался вперед.
- Стой, господа, покажи мне! - строго сказал он, готовясь изругать внука за большой конфуз.
Шааф с брезгливостью подал ему саблю. Старый мастер сдвинул брови, надел очки и взглянул на вороненое поле клинка. И разом разгладились у деда морщинки, засияли глаза и, не скрывая своей радости, он выкрикнул:
- Вот это здорово! Силен ты, Иванушка. Всякого ждал, а такого совершенства не видел!
- Что ты кричишь, глюпый мужик! - загалдели немцы. - Что ты разумеешь в высоком искусстве? Где ты видел конь с крыльом?
- И-и, батенька, - спокойно отозвался дед. - Плохо ты знаешь нашу русскую сказку! Огонь-конь! Милый ты мой, батюшка, - незлобиво обратился он к Вильгельму Шаафу, - не знаешь ты, как поднимает и веселит душу русская сказка! Вот и небушко синее - фон булатный, вот и звездочка золотая, эх и несет, эх и мчит скакун! Разойдись! - закричал он. - Дай спытать сабельку!
И что творил седобородый плечистый дед! Рубал по-казачьи с плеча, жихал со свистом по-башкирски - крепость и упругость пробовал. Всё выдержал клинок!
- Ну, милые, хотите не хотите, а сабелька и рисунок подстать богатырю!
Тут и русские граверы больше не утерпели:
- По душе работа Бушуева! Всё живое, сердце трогает!
Немцы выжидательно смотрели на Аносова. Спокойно и внушительно Павел Петрович сказал:
- Бесспорно, Иван Бушуев испытание выдержал. Господа, несомненный талант у молодого мастера, с чем и поздравляю! - При всех он обнял простого гравера и крепко поцеловал его. - Ну, в добрый час, Бушуев. Помни: всегда тот истинный художник, у кого крылатая мысль... Человек должен быть с полетом...
Иринушку не пустили в цех, но через мальчуганов-подсобников она быстро узнала о победе мужа. Теплые радостные слёзы покатились по смуглым щекам молодой женщины. Жарко, с великой любовью она прошептала: "Ах ты мой Иванушка-крылатко..."
С той поры за гравером Бушуевым и закрепилось благородное прозвище Иван Крылатко...
Глава девятая
О БЕЗДУШИИ, ЛЮБВИ И ДРУЖБЕ
В сентябре 1820 года горным начальником округа и директором Златоустовской фабрики вместо Фурмана назначили Клейнера, однако всё осталось по-старому. Немцы по-прежнему являлись хозяевами оружейной фабрики и всюду теснили русских. Шаафы возненавидели Аносова за поддержку уральских мастеров и подчеркнуто его игнорировали. Клейнер тоже высокомерно относился к молодому горному офицеру. Только один Петер Каймер, который всё еще хвастался отлить особую сталь, обхаживал Павла Петровича и по-отцовски жаловался:
- Моя Эльза скучает без вас, молодой человек. Вы совершенно забыли моя дочь, столько времени ушло, а вы даже не были у нас, это весьма неблагородно... Мы ждем вас, ждем непременно!
Изо дня в день Петер старался попасть на глаза Аносову и всегда настойчиво зазывал в гости.
"В самом деле, отчего не побывать у Каймеров? Эльза - хорошая девушка; да и скучно всё время жить таким дикарем!" - подумал Павел Петрович и в первое воскресенье, надев парадный мундир, отправился на Большую Немецкую улицу. Стоял солнечный голубой день золотой осени, длинные ряды отстроенных для немцев домиков с красными черепичными крышами выглядели нарядно. Балкончики, полосатые ограды и ряды одетых в багрянец деревьев - всё радовало глаз. Аносов отыскал жилье Каймера и поднялся на крылечко. Эльза уже заметила его в окно и выбежала навстречу сияющая, радостная.
Они встретились, как старые знакомые.
Каймеры занимали уютную квартирку из трех комнат с видом на горы. В большой столовой стоял накрытый белоснежной скатертью стол, на стене тикали старинные немецкие часы с кукушкой. Было тихо, тепло. Павел Петрович и Каймер уселись в мягкие кресла. Петер держал большую трубку и поминутно пускал сикие клубы дыма. Он то и дело самодовольно щурился и подмигивал Аносову, глазами показывая на пухлую и румяную дочь: смотри, дескать, какая умная и пригожая моя дочь. Хозяйка!
Эльза приготовила крепкое кофе и подала на стол. Краснея, Аносов стал расхваливать девушку, которая, опустив глаза, молча выслушивала эти похвалы. Петер одобрительно покачивал головой:
- Моя Эльза делает дом полная чаша. Но... - Каймер вздохнул и развел руками: - Но она есть женщина, и, так богом положено, она оставит отца и уйдет к мужу. Она ждет хорошего человека. Так всегда поступает умный и терпеливый немецкий девушка. Правда я говорю, Эльза?
Дочь недовольно повела плечами, а лицо гостя залилось румянцем. Чтобы несколько смягчить намек отца, девушка положила перед Аносовым альбом и кокетливо спросила:
- Вы пишете стихи? Напишите для меня что-нибудь приятное.
Павел Петрович окончательно сконфузился:
- Вот, ей-богу, в жизни никогда не писал стихов.
- Ну, а для меня это вы сделаете? - умоляюще взглянула она на горного офицера.
- Вы должен писать! Так принят в хороший общество! - настаивал и Каймер.
- Что ж, раз так, - повинуюсь! - И, как ни мало любил Аносов девичьи альбомчики, разные сентиментальности, всё же он взялся за перо, с минуту подумал и вспомнил Пушкина. Стал быстро писать:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец