Аносов строго посмотрел на нее:
- Не знаешь, что ли, что нельзя тебе тяжелое поднимать?
Работница, низко опустив голову, молчала.
- Что молчишь? - мягче спросил Аносов.
Кержачка покосилась на куренного мастера. Тот заискивающе осклабился.
- Дикий народ, лесовики, ваше высокоблагородие, - пояснил он. - И говорить с благородными людьми разучились. - Сверкнув зло глазами, куренной прикрикнул на женщину: - Ну, что молчишь, скажи барину, что случайно, по своей нужде, валежину взяла!
- Врешь! - заплакала женщина. - Последние дни дохаживаю, а он гонит на самую тяжкую работу! Всё нутро жгёт, милые мои...
Выпятив огромный живот, кержачка пожаловалась:
- Ирод, замучил нас... Хотя бы смертушка меня прибрала... Ох!..
- Ты смотри, баба! - зловеще сказал куренной.
Аносов строго взглянул на мастера:
- Надень шапку и скажи, почему ты заставляешь женщину в таком положении работать?
- Закон-с! - прижав руку к груди, вымолвил приказчик. - Сам бы рад не возжаться с супоросными, но, помилуйте, закон-с! Так испокон веку заведено...
Павел Петрович покраснел, сжал кулаки:
- Как ты смеешь так говорить о будущей матери?
Из-за оснеженной ели вышел согбенный жигаль, хмуро взглянул на куренного и зло обронил:
- Он нас и за людей не считает!
Мастер снова снял шапку, молчал. Глаза его испуганно забегали.
- Простите, ваше высокоблагородие, мы - люди темные. Какие порядки были до нас, такие и теперь.
- Освободи женщину, пусть идет домой, а с тобой будет особый разговор.
В сопровождении куренного и толпы жигалей Аносов обошел курени. Заглянул в котлы, которые висели перед землянками. В них кипела вода.
- И это всё? - удивленно спросил Аносов.
- Нет, батюшка, не всё, - охотно отозвался согбенный углежог. Толокном заправляем, а насчет хлебушка, прости. С Покрова не видим. А без хлеба, известно, еле ногами шевелишь...
- Плохо живете, плохо, - глухо проговорил Павел Петрович.
По лесу раздался гулкий треск, Аносов оглянулся.
- То лесина от мороза раскололась, - пояснил жигаль.
Голос у него был приятный, глаза добрые и борода густая, серебристая.
- Как тебя звать, дед? - спросил начальник округа.
- Иваном кличут. С детства в лесу тружусь. Тут хорошо, кабы... - он замолчал и позвал Аносова: - Вы у огонька обогрейтесь...
Рядом пылало огнище. В огромной яме, вырытой для костра, трещали охваченные жаром коряги. Сыпались искры, и тепло манило к себе. Аносов сбросил доху, уселся на пне. Куренной мастер, делая вид, что сильно занят, ушел к дымящимся кучам:
- Погляжу, чтобы шкоды не вышло...
Он ушел, а за ельником прозвенели колокольцы: кучер устраивал коней на отдых в шалаш. Сумерничало. Постепенно к огнищу сходились измытаренные углежоги. Устроились у огня. В чащобе заухал филин:
- Фу-бу... Фу-бу...
Дед Иван засмеялся:
- Это соседушко меня зовет. Мы с ним дружно живем. Каждую ночь перекликаемся. Послушай! - Старик надул щеки, поднатужился, из груди его вырвался протяжный, странный звук. В ответ ему филин опять прокричал свое: "Фу-бу... Фу-бу..."
- Видишь, что робится? Так и перекликаемся с тоски. В ребячестве бабушка меня пугала: "Филин да ворон - зловещие птицы. Коли кричат - к несчастью!.." Пустое, и ему в таких трущобах, небось, тоска по живому голосу, - улыбнулся старик.
- Ух, и дебри тут! Словно и жизни здесь нет! - обронил Павел Петрович.
- В старые годы леса здесь были непроходимые... И-и, что было! Сам батюшка Емельян Иванович проходил этими местами...
- Ты что, видел его? - оживился Аносов.
- Как вас вижу, - спокойно ответил жигаль. - В плечах крепок, а умом еще крепче был!..
Аносов помолчал. Затем тихо попросил углежога:
- Расскажи, дед, что-нибудь про него.
- А сечь не будешь? За него, батюшка, покойная царица головы рубила... Ну, да куда ни шло, безобидное поведаю. Про клад скажу. Слыхал, барин, про озеро Инышко, глубокое да многоводное? - размеренно и складно начал дед. - Теперь с годами оно помельчало. Дело-то было по осени. Озеро застывать стало, а ночь выдалась темным-темнешенька. По правую сторону Инышка костры горели, а подле Емельян Иванович сидел в полушубке, в шапке лисьей. Ах, милые мои, как его рука донимала, - под Магнитной в большом бою его ранило; пришлось ему поневоле на Златоуст отступать. А по этим местам Салават башкир собирал для подкрепления. Там, где сейчас, братцы, гора Пугачевская, - войско собиралось. Подошел Салават к Емельянушке, словом сердечным перемолвились, а потом Емельян тяжко вздохнул и по тайности сказал: "Иди-ка, Салаватушка, запрячь подале добро, чтоб царице не досталося. Коли вернемся, захватим бочку золота". Салават людей надежных взял да в лодку прыгнул...
- А бочку? - перебил неожиданно согбенный жигаль.
- Известно, бочку захватил, - ответил дед Иван и, повернувшись к огнищу, сказал радостно: - И-их, как пылает!
- А ты не томи, кончай, раз начал!
- Не торопись, твое золото при тебе останется! - слегка насмешливо бросил дед в сторону углежога и продолжал: - Остановились у старого могутного осокоря, который в камышах рос. Салават крикнул башкир, сложили они в пригоршни руки и молятся: "Алла, бисмалла!". А потом столкнули бочку прямо в озеро. Тут филин с осокоря закричал: "Фу-бу, фу-бу!" - дескать охранять клад буду. И вот, братцы, в эту минуту заветную как бухнет пушка откуда-то из-за гор. Сели башкиры, а Салават по-соловьиному свистнул. Ему Емельян тоже свистом отозвался. И поплыла лодка на зов. Выбрались на берег, вскочили на резвых коней и лесной тропой к Златоусту поехали. Скоро на берег Инышко-озера генерал с погоней прискакал: пошарили, поискали ничего не нашли. Емельян Иванович от погони ушел, а здесь, в наших краях, ему не довелось больше побывать. Так бочка с золотом и осталась на дне в Инышко...
У костра наступило глубокое безмолвие. В небе вспыхнули звёзды. Ковш Большой Медведицы низко склонился над огнищем и, казалось, сыпал в него золотые звёзды. Из-за хмурой ели поднялся месяц, и на снегах засверкали синеватые искорки. К огню вышел кучер и сказал:
- Коней устроил, и вам пора, барин, на отдых... Тут в избенке куренного и переспите...