лишь три или четыре мили: судя по верхушкам деревьев, никак не больше.
От опушки вздымался черный дым, крутясь и стремясь вслед за ними.
– Переменился ветер, – сказал Мерри. – Снова дует с востока. Холодно
здесь.
– Да, холодно, – сказал Пин. – И вообще: вот погаснет солнце, и все
снова станет серое-серое. Жалость какая! Лес прямо засверкал под солнцем
в своих ветхих обносках. Мне уж даже показалось, что он мне нравится.
– Даже показалось, что Лес ему нравится, ах ты, скажите на милость! –
произнес чей-то неведомый голос. – Ну-ка, ну-ка, обернитесь, дайте я на
вас спереди посмотрю, а то вот вы мне прямо-таки совсем не нравитесь, сейчас не торопясь порассудим да смекнем, как с вами быть. Давайте, давайте обернемся-ка!
На плечи хоббитам легли долгопалые корявые ручищи, бережно и
властно повернули их кругом и подняли к глазам четырнадцатифутового
человека, если не тролля. Длинная его голова плотно вросла в кряжистый
торс. То ли его серо-зеленое облачение было под цвет древесной коры, то
ли это кора и была – трудно сказать, однако на руках ни складок, ни
морщин, гладкая коричневая кожа. На ногах по семь пальцев. А лицо
необыкновеннейшее, в длинной окладистой бороде, у подбородка чуть не
ветвившейся, книзу мохнатой и пышной.
Но поначалу хоббиты приметили одни лишь глаза, оглядывавшие их
медленно, степенно и очень проницательно. Огромные глаза, карие с
прозеленью. Пин потом часто пытался припомнить их въяве: «Вроде как
заглянул в бездонный колодезь, переполненный памятью несчетных веков и
долгим, медленным, спокойным раздумьем, а поверху искристый блеск,
будто солнце золотит густую листву или мелкую рябь глубокого озера. Ну
вот как бы сказать, точно земля проросла древесным порожденьем, и оно
до поры дремало или мыслило сверху донизу, не упуская из виду ни
корешочка, ни лепестка, и вдруг пробудилось и осматривает тебя так же
тихо и неспешно, как издревле растило самого себя».
– Хррум, хуум, – прогудел голос, густой и низкий, словно контрабас. –
Чудные, чудные дела! Торопиться не будем, спешка нам ни к чему. Но если
бы я вас увидел прежде, чем услышал – а голосочки у вас ничего, милые
голосочки, что-то мне даже как будто напоминают из незапамятных
времен, – я бы вас попросту раздавил, подумал бы, что вы из мелких орков,
а уж потом бы, наверно, огорчался. Да-а, чудные, чудные вы малыши.
Прямо скажу, корни-веточки, очень вы чудные.
По-прежнему изумленный Пин бояться вдруг перестал. Любопытно
было глядеть в эти глаза, но вовсе не страшно.
– А можно спросить, – сказал он, – а кто ты такой и как тебя зовут?
Глубокие глаза словно заволокло, они проблеснули хитроватой
искринкой.
– Хррум, ну и ну, – пробасил голос, – так тебе сразу и скажи, кто я.
Ладно уж, я – онт, так меня называют. Так вот и называют – онт. По-вашему
если говорить, то даже не онт, а Главный Онт. У одних мое имя – Фангорн,
у других – Древень. Пусть будет Древень.
– Онт? – удивился Мерри. – А что это значит? Сам ты как себя
называешь? Как твое настоящее имя?
– У-у-у, ишь вы чего захотели! – насмешливо прогудел Древень. –
Много знать будете – скоро состаритесь. Нет уж, с этим не надо спешить. И
погодите спрашивать – спрашиваю-то я. Вы ко мне забрели, не я к вам. Вы