пробудились: из этих кое-какие ни дать ни взять онты, хотя куда им до
онтов. Да, дела, что ни говори.
Вот тебе дерево: растет-зеленеет как ни в чем не бывало, а сердцевина-
то у него гнилая. Древесина – нет, древесина добротная, я не о том. Да
взять те же древние ивы у нижнего тока Онтавы: их уж нет теперь, только в
моей памяти навечно остались. Совсем они прогнили изнутри, держались
еле-еле, а были тихие и простые, мягкие и легкие, что твой весенний
листочек. И есть, наоборот, деревья в предгорьях – ядреные, как орех, а на
поверку – дрянь дрянью. Сущая это зараза. Нет, правда, пожалуй что, очень
опасно к нам зазря забредать. Есть у нас черные, угрюмые лощины, как
были, так и есть.
– Вроде как там на севере, в Вековечном Лесу? – робко осведомился
Мерри.
– Ну да, ну да, вроде как там, только гораздо хуже, чернее. Оно
конечно, Великая Тьма и там, на севере, обрушилась, и там у вас тоже
дурной памяти хватает. Только у нас кое-где Тьма изначально как лежала, так и лежит, а деревья-то иной раз постарше меня. Ну, мы, конечно, делаем,
что можем. Отгоняем чужаков, не подпускаем кого не надо, учим и
умудряем, выхаживаем и ухаживаем.
Мы, онты, издревле назначены древопасами. Теперь нас маловато
осталось. Говорят, пастух и овца преподобны с лица, но и это вовсе не
сразу, а жизнь им отмерена короткая. Зато онты с деревьями – живое
подобие друг друга: века они обвыкают рядом. Ведь онты, они вроде
эльфов: сами себе не слишком-то и любопытны, не то что люди, и уж куда
лучше людей умеют вникать в чужие дела. И однако же люди нам, может, и
больше сродни: мы, как бы сказать, переменчивей эльфов, видим снаружи,
не только изнутри. Вообще-то что эльфы, что люди нам не чета: онты
тверже ходят и дальше смотрят.
Кое-кто из моей близкой родни совсем уж одеревенел, им хоть в ухо
труби, а сами только шепотом и разговаривают. Но есть и деревья, которые
разогнулись, и с ними у нас идет разговор. Разговор, конечно, эльфы
завели: они, бывало, будили деревья, учили их своему языку и учились по-
ихнему. Древние эльфы, они были такие, им лишь бы разговоры
выдумывать – ну со всеми обо всем говорили. А потом пала Великая Тьма,
и они уплыли за Море или обрели приют в дальних краях, там сложили
свои песни о веках невозвратных. Да, о невозвратных веках. В те давние
времена отсюда до Лунных гор тянулся сплошной лес, а это была всего
лишь его восточная опушка.
То-то было времечко! Я распевал и расхаживал день за днем напролет,
гулким эхом вторили моему пению лесистые долы. Тогдашний лес походил
на Кветлориэн, однако ж был гуще, мощнее, юнее. А какой духовитый был
воздух! Я, помню, стоял неделями и надышаться не мог.
Древень примолк, вышагивая размашисто и бесшумно, потом снова
забормотал, бормотание стало напевом, в нем зазвучали слова, и хоббиты
наконец расслышали обращенное к ним песнопение:
У ивняков Тасаринена бродил я весенней порой.
О пряная свежесть весны, захлестнувшей Нантасарион!
И было мне хорошо.
К вязам Оссирианда на лето я уходил.
О светлый простор Семиречья, о звонкоголосица вод!