Он опустил Пина и Мерри наземь, а они, не сговариваясь, оба враз
сообразили низко и благодарственно поклониться. Онтов это очень
позабавило: они о чем-то перемолвились, и зеленые искры замелькали в их
взорах. Но вообще-то им, видимо, было уже не до хоббитов. А те побежали
наверх западной тропой: надо же поглядеть, что там, за оградой, с этой
стороны Тайнодола. Там громоздились лесистые откосы, и за
высокогорным ельником сверкал сахарно-белый пик. Слева, на юге, тоже
виднелся лес, лес и лес, уходивший в серую расплывчатую даль с бледной
прозеленью. «Наверно, Ристанийская равнина», – догадался Мерри.
– А где, интересно, Изенгард? – спросил Пин.
– Знал бы я, куда хоть нас занесло, – отозвался Мерри. – Ну, если это
вот вершина Метхедраса, то у подножия его, помнится, как раз и есть
Изенгард, крепость в глубоком ущелье. Небось вон там, слева за хребтиной.
Видишь, не то дым сочится, не то туман?
– Изенгард, он какой? – выспрашивал дальше любопытный Пин. – Он
ведь онтам, поди, не по зубам.
– Да и я тоже думаю – куда им, – согласился Мерри. – Изенгард – это
скалистое кольцо, внутри каменная гладь, а посредине торчит высоченная
гранитная башня, называется Ортханк. Там и живет Саруман, гранит на
граните, на возвышении. Кругом скалы, во сто раз толще любых стен,
ворот не помню сколько, может и не одни, и в каменном русле бежит
горная речка, которая пересекает Врата Ристании. Да, онтам вроде бы там
делать нечего. Но про онтов, понимаешь, как-то мне странно думается: не
такие они смирные, не такие смешные. С виду-то, оно конечно, –
чудаковатые тихони, терпеливые, опечаленные, обиженные, обойденные
жизнью; но, если их обидишь, тогда хватайся за голову и смазывай салом
пятки.
– Ага, ага, – подтвердил Пин. – Сидит себе старая корова и жует свою
жвачку; и глазом не успеешь моргнуть, как это не корова, а бык, и не сидит
он, а вскачь несется на тебя. Да, хорошо бы старик Древень их расшевелил.
Затем, видать, и собрал, только трудное это дело. Вчера, помнишь, как он
сам собой разошелся, а потом пых-пых – и выкипел.
Хоббиты вернулись в долину. Онтомолвище продолжалось вовсю: то
глуше, то громче звучала напевная неспешная беседа. Солнце поднялось
над оградой, брызнули серебром кроны срединных берез, и желтоватым
светом озарился северный склон. Блеснул незаметный родник. Хоббиты
пошли закраиной круглой долины, возле вечнозеленой изгороди – так
отрадно было не спеша брести по свежей мягкой траве, – и напрямик
спустились к искристому фонтанчику. От кристальной студеной воды
щемило зубы; они уселись на обомшелый валун и смотрели, как бегают по
траве солнечные блики и проплывают тени облаков. Онтомолвище не
смолкало. Какие-то все ж таки непонятные, совсем уж чужедальние это
были места, точно все былое осталось в другой жизни. И чуть не до слез
захотелось увидеть лица и услышать голоса друзей – особенно Фродо,
особенно Сэма и особенно Бродяжника.
Вдруг стихли голоса онтов, и невдалеке появился Древень, да не один,
а со спутником.
– Кгум, кгу-гум, вот и я, – сказал Древень. – А вы тут, поди,
притомились, всякое терпенье у вас кончается, кгмм, а что, разве не так?