проговорили, это да; однако еще надо много чего растолковать и разжевать,
довести до ума тех наших, кто живет далеко-далеко от Изенгарда, и еще
тех, кого я не застал дома, когда утром приглашал на разговор; потом уж
будем сообща решать, что нам делать. Ну, правда, онты не слишком долго
решают, что им делать, ежели перед тем все как есть обговорено и
разобрано до последнего листочка-корешка. Но толком-то если, еще
поговорить надо: день-другой, не меньше. Так вот, я вам пока что товарища
привел. Он здесь живет неподалеку. По-эльфийски зовут его Брегалад. Он
говорит, решенье, мол, у него готово, на Онтомолвище ему, дескать, делать
нечего. Гм, гм, таких торопливых онтов прямо-таки свет не видывал. Вы с
ним поладите. Вот и до свидания! – И Древень удалился.
Брегалад стоял замерши, пристально разглядывая хоббитов; а те
сидели в ожидании, когда-то он заторопится. Высокий, стройный и гибкий,
он, наверно, считался у онтов молодым: гладкая, блескучая кора обтягивала
его руки и ноги; у него были темно-алые губы и пышные серо-зеленые
волосы. Наконец Брегалад заговорил, и звучный, как у Древня, голос был,
однако же, тоньше и звонче.
– Кха-ха, эге-гей, ребятки, пойдемте-ка погуляем! – пригласил он. –
Меня, как сказано было, зовут Брегалад, по-вашему – Скоростень. Но это,
конечно, не имя, а всего-то навсего кличка. Так меня прозвали с тех пор, как один наш старец едва-едва напыжился задать мне важный вопрос, а я
ему ответил: «Да, конечно». Опять же и пью я слишком быстро: добрые
онты только-только бороды замочили, а я уж губы утираю. Словом, идемте
со мной, не пожалеете!
Он протянул им руки – очень красивые, длинные, долгопалые. Весь
день пробродили они втроем по лесу – хором пели песни, дружно смеялись.
А смеялся Скоростень часто, и смеялся всегда радостно. Смеялся он, когда
солнце являлось из-за облаков, смеялся при виде родника или ручья;
смеясь, останавливался и кропил водой ноги и голову. Слышал трепет или
шепоток деревьев – и тоже заливался смехом. А завидев рябину, стоял, раскинув руки, стоял и пел, гибкий, точно юное деревце.
Под вечер он привел их к себе домой: впрочем, дома-то никакого у
него не было, а был мшистый камень в уютной зеленой лощинке. Рябины
осеняли ее, и журчал ручей, как в любом жилище онта: этот, звеня, бежал
сверху. Они разговаривали, пока не стемнело, а в темноте где-то неподалеку
гудело Онтомолвище, басовитое, гулкое и по-новому беспокойное; время от
времени чей-нибудь голос звучал громче и тревожнее других, и общий
гомон смолкал. Но их слух заполняла тихая речь Брегалада, и шелестели
знакомые, понятные слова: он вел рассказ о том, как разорили его древний
край, где старейшиной был Вскорень. «Вот оно что, – подумали хоббиты, –
с орками у него, стало быть, особые счеты, то-то он долго и не
раздумывал».
– Рябинник обступал мой дом, – печально повествовал Брегалад, – и
рябины эти взрастали вместе со мною в тишине и покое незапамятных лет.
Иные из них, самые старинные, были посажены еще ради онтиц, но те
лишь взглянули на них и с усмешкой покачали головами: в наших, мол, землях у рябин и цветы белей, и ягоды крупнее. А по мне, так не бывало и
быть не могло деревьев прекраснее и благороднее этих. Они росли и росли,
раскидывая тенистую густолиственную сень и развешивая по осени
тяжкие, ярко-багряные, дивные ягодные гроздья, и птицы слетались стаями
на роскошный рябиновый пир. Я люблю птиц, хоть они и болтушки, и чего-
чего, а уж ягод им хватало с избытком. Однако птицы почему-то стали