– Я уж и так промедлил, а время не ждет, – сказал Гэндальф. – Да и
рассказов тут хватит на год с лишним.
– На год с лишним не надо, а полчаса можно, – попросил Гимли. –
Расскажи хотя бы, как ты разделался с Барлогом.
– Не именуй его! – Гэндальф вздрогнул, лицо его мертвенно посерело,
и он застыл в молчании. – Падал я очень долго, – наконец выговорил он, припоминая как бы через силу. – Я очень долго падал, а тот падал вместе со
мной и опалил меня своим огнем до костей. Потом нас поглотили черные
воды, и замогильный мрак оледенил мое сердце.
– Бездонна пропасть под Мостом Дарина, и несть ей меры, – глухо
произнес Гимли.
– Она не бездонна, она лишь неимоверна, – сказал Гэндальф. – И
однако ж я достиг ее дна, последней каменной глуби. Но он был со мной;
лишившись огня, он сделался скользким и могучим, как огромный удав.
И там, в заподземном глухом тупике, мы продолжали бой. Он
сдавливал меня змеиной хваткой, а я разил его мечом, и он бежал от меня
по извилистым узким проходам, не кирками народа Дарина прорубленным,
о Гимли, сын Глоина. Так глубоко не забирался ни один гном; каменные
корневища гор источены безымянными тварями, неведомыми самому
Саурону, ибо они древнее его. О тамошнем кромешном ужасе я молчу, чтоб
не омрачить дневной свет. Выбраться оттуда я мог лишь вслед за врагом; я гнался за ним по пятам, и волей-неволей он вывел меня наконец к
потайным ходам Казад-Дума: вверх и вверх вели они, и мы очутились на
Бесконечной Лестнице.
– О ней уж и память изгладилась, – вздохнул Гимли. – Одни говорят, что это – сказка, другие – что Лестницу давным-давно разрушили.
– Это не сказка, и давным-давно ее не разрушили. В ней много тысяч
ступеней, и винтом восходит она от каменных подземелий к Башне Дарина,
вытесанной в остроконечной скале, вершине Зиракзигила, иначе Среброга,
Келебдора по-среднеэльфийски.
Там, за одиноким окном, прорезью в оснеженном льду, был узкий
выступ, точно орлиное гнездовье над мглистым покровом гор. Сверху
ярилось солнце, внизу залегли облака. Я выпрыгнул наружу вслед за ним, а
он вспыхнул огненной головней. Ничьи глаза не видели этого Поединка на
Вершине Вершин, а то бы песни о нем, может статься, пережили века. – И
Гэндальф вдруг рассмеялся. – Но о чем тут слагать песни? Издали заметили
только страшную грозу на вершине Келебдора: грохотал, говорят, гром, и
молния за молнией разрывались лоскутьями пламени. Может, для песен и
этого хватит? Дым стоял над нами столбом, клубился смрадный пар,
сыпалось ледяное крошево. Я одолел врага; он низвергся с заоблачных
высот, в паденье обрушивая горные кручи. Но тьма объяла меня, и я
блуждал в безначальном безвременье, путями, тайна которых пребудет
нерушима.
Нагим меня возвратили в мир – ненадолго, до истечения сроков. И
очнулся я на вершине горы. Ни окна, ни самой Башни не было; Лестницу
загромоздили груды обожженных каменьев. Я лежал один, не чая спасенья
и помощи ниоткуда, на кремнистой крыше мира. Надо мною вершился
звездный круговорот, и дни казались мне веками. Я внимал смутному,
слитному ропоту земного бытия: предсмертным крикам и воплям рожениц,
застольным песням и погребальному плачу и медленным, тяжким стонам
утомленного камня. И прилетел Гваигир Ветробой; он меня поднял и понес
неведомо куда.