Мустангрима. Хорошо, что мы подоспели к рассвету: вот она, наша дорога.
А ехать надо с оглядкой – время военное, и коневоды-ристанийцы не спят и
не дремлют, мало ли что издали кажется. Не прикасаться к оружию и
держать языки на привязи – это я всем говорю, да и себе напоминаю. Надо,
чтобы нас добром пропустили к Теодену.
Стояло хрустальное утро, и птицы распевали вовсю, когда они
подъехали к реке. Она шумно изливалась в низину, широким извивом
пересекая их путь и унося свои струи на восток, к камышовым заводям
Онтавы. Сырые пышные луговины и травянистые берега заросли ивняком,
и уже набухали, по-южному рано, густо-красные почки. Мелкий широкий
брод был весь истоптан копытами. Путники переправились и выехали на
большую колеистую дорогу, ведущую к крепости мимо высоких курганов у
подошвы горы. Их зеленые склоны с западной стороны подернуло, точно
снегом, звездчатыми цветочками.
– Смотрите, – сказал Гэндальф, – как ярко они белеют! Называются
поминальники, по-здешнему симбельмейны, кладбищенские цветы, и
цветут они круглый год. Да-да, это все могильники предков Теодена.
– Семь курганов слева, девять – справа, – подсчитал Арагорн. – Много
утекло жизней с тех пор, как был воздвигнут золотой чертог.
– У нас в Лихолесье за это время пять сотен раз осыпались красные
листья, – сказал Леголас, – но, по-нашему, это не срок.
– Это по-вашему, а у мустангримцев другой счет времени, – возразил
Арагорн. – Лишь в песнях осталась память о том, как построили дворец, а
что было раньше, уж и вовсе не помнят. Здешний край они называют своей
землей, и речь их стала невнятна для северных сородичей.
Он завел тихую песню на медлительном языке, неведомом ни эльфу,
ни гному, но им обоим понравился ее протяжный напев.
– Послушать, так ристанийское наречие, – сказал Леголас, – и правда
звучит по-здешнему, то красно и раздольно, то жестко и сурово: степь и
горы. Но я, конечно, ничего не понял. Слышится в песне печаль о смертном
уделе.
– На всеобщий язык, – сказал Арагорн, – это можно перевести
примерно так:
Где ныне конь и конный? Где рог его громкозвучащий?
Где его шлем и кольчуга, где лик его горделивый?
Где сладкозвучная арфа и костер, высоко горящий?
Где весна, и зрелое лето, и золотистая нива?
Отгремели горной грозою, отшумели степными ветрами,
Сгинули дни былые в закатной тени за холмами.
С огнем отплясала радость, и с дымом умчалось горе,
И невозвратное время не вернется к нам из-за Моря.
Такое поминанье сочинил давно забытый ристанийский песенник в
честь Отрока Эорла, витязя из витязей: он примчался сюда с севера, и
крылья росли возле копыт его скакуна Феларофа, прародителя нынешних
лошадей Мустангрима. Вечерами, у костров, эту песню поют и поныне.
За безмолвными курганами дорога вкруговую устремилась вверх по
зеленому склону и наконец привела их к прочным обветренным стенам и
крепостным воротам Эдораса.
Возле них сидели стражи, числом более десятка; они тотчас