пределов Гондора, и мудрецы-звездочеты. Но Саруман медленно и упорно
перестраивал его в угоду своим злокозненным планам и думал, что он –
великий, несравненный, искусный зодчий; на самом же деле все его
выдумки и ухищренья, на которые он разменял былую мудрость и которые
мнились ему детищами собственного хитроумия, с начала до конца были
подсказаны из Мордора: строил он не что иное, как раболепную копию, игрушечное подобие Барад-Дура, великой Черной Твердыни с ее
бастионами, оружейнями, темницами и огнедышащими горнилами;
и тамошний властелин в непомерном своем могуществе злорадно и
горделиво смеялся над незадачливым и ничтожным соперником.
Таков был оплот Сарумана, так его описывала молва, хотя очевидцев и
не было, ибо не помнилось ристанийцам, чтобы кто-нибудь из них проник
за крепостные врата; а те немногие, кто там побывал, – те, вроде
Гнилоуста, ездили туда тайком и держали язык за зубами.
Гэндальф проехал мимо столба с изваянием Длани, и тут конники
заметили, что Длань-то вовсе не белая, а точно испятнанная засохшей
кровью, и вблизи стало видно, что ногти ее побагровели. Гэндальф
углубился в туман, и они нехотя последовали за ним. Кругом, словно после
половодья, разлились широкие лужи, поблескивали колдобины, налитые
водой, журчали в камнях ручьи.
Наконец Гэндальф остановился, сделал им знак приблизиться – и они
выехали из тумана. Бледный послеполуденный солнечный свет озарил
ворота Изенгарда.
А ворот не было; ворота, сорванные с петель и покореженные,
валялись поодаль, среди руин, обломков и бескрайней свалки щебня.
Входная арка уцелела, но за нею тянулась расселина – туннель, лишенный
кровли. По обеим его сторонам стены были проломлены, сторожевые
башни сшиблены и стоптаны в прах. Если бы океан во всей своей ярости
обрушился на горную крепь – и то бы он столько не наворотил.
А в кольце полуразваленных скал дымилась и пузырилась залитая
водой огромная каменная чаша, испуская пары, колыхалось месиво балок и
брусьев, сундуков и ларей и всяческой прочей утвари. Искривленные,
покосившиеся столбы торчали над паводком; все дороги были затоплены, а
каменный остров посредине окутан облаком пара. Но по-прежнему темной,
незыблемой твердыней возвышалась башня Ортханка, и мутные воды
плескались у ее подножия.
Конунг и его конники глядели и поражались: владычество Сарумана
было очевидно ниспровергнуто, но кем и как? Снова посмотрели они на
арку, на вывернутые ворота – и рядом с ними, на груде обломков, вдруг
заметили двух малышей в сером, почти неразличимых средь камней. Подле
них стояли и валялись бутылки, чашки и плошки; похоже, они только-
только плотно откушали и теперь отдыхали от трудов праведных. Один,
видимо, вздремнул, другой, скрестив ноги и закинув руки за голову,
выпускал изо рта облачка и колечки синеватого дымка.
Теоден, Эомер и прочие ристанийцы обомлели от изумления: такое ни
в одном сне не привидится, тем более посреди сокрушенного Изенгарда.
Но прежде, чем конунг нашел слова, малыш-дымоиспускатель заметил в
свою очередь всадников, вынырнувших из тумана, и вскочил на ноги. Ни
дать ни взять юноша, только в половину человеческого роста, он стоял с
непокрытой головой, на которой курчавилась копна каштановых волос, а