– Что ж вы молчите? – молвил благосклонный голос. – Ну, хотя бы
двое из вас мне хорошо знакомы. Гэндальф, увы, знаком слишком хорошо:
едва ли он приехал за помощью или советом. Но как не узнать тебя, повелитель Ристании Теоден: твой герб горделиво блещет и благородна
осанка конунга из рода Эорла. О, достойный отпрыск преславного Тенгела!
Отчего ты так промедлил, зачем давно не явился как друг и сосед? Да и сам
я хорош! Надо, надо мне было повидаться с тобой, владыкой из владык
западных стран, в нынешние грозные годы! Надо бы остеречь тебя от
дурных и малоумных советов! Но, может статься, еще не поздно? Тяжкий
урон нанес ты мне ради бранной славы со своими буйными витязями, но я
не попомню зла и готов, несмотря ни на что, избавить тебя и царство твое
теперь уже от неминуемой гибели, ибо в пропасть ведет тот путь, на
который тебя заманили. Скажу больше: лишь я один в силах тебе помочь.
Казалось, Теоден хотел что-то ответить, но речь замерла на его устах.
Он глядел в лицо Саруману, в его темные строгие глаза, призывно
обращенные к нему, потом взглянул на Гэндальфа, – видимо, его одолевали
сомнения. А Гэндальф не шелохнулся: опустив глаза, он словно бы ожидал
некоего знака, терпеливо и неподвижно. Конники заволновались: слова
Сарумана были встречены одобрительным ропотом, – потом смолкли и
застыли как зачарованные. Никогда, подумалось им, не оказывал Гэндальф
их государю такого неподдельного почтения. Грубо и надменно
разговаривал он с Теоденом. И сердца их стеснило темное предчувствие
злой гибели: Гэндальф по своей прихоти готов был ввергнуть Мустангрим
в пучину бедствий, зато Саруман открывал путь к спасению, и в словах его
брезжил отрадный свет. Нависло тяжкое безмолвие.
Внезапно его нарушил гном Гимли.
– Да это не маг, а какой-то вертун, – буркнул он, сжимая рукоять
секиры. – У этого ортханкского ловкача помощь означает предательство, а
спасти – значит погубить: тут дело ясное. Только ведь мы сюда не за тем
явились, чтобы молить его о помощи и спасении.
– Тише! – сказал Саруман, и голос его на миг потерял обаяние, а глаза
метнули недобрый блеск. – Есть у меня и к тебе слово, о Гимли, сын
Глоина, – продолжал он по-прежнему. – Далеко отсюда чертоги твои, и не
твоя забота – здешние запутанные распри. Да сам бы ты в жизни не стал в
них впутываться, и я тебя не виню за твое опрометчивое великодушие, за
неуместное геройство. Но позволь мне сперва побеседовать с
ристанийским конунгом, моим давним соседом и былым другом.
Что скажешь, конунг Теоден? Быть может, мы все же заключим мир и
все мои познания, обретенные за много веков, послужат тебе на пользу?
Рука об руку выстоим мы в трудные времена, предадим забвению взаимные
обиды, и наши дружественные края расцветут пышнее прежнего!
Но Теоден не отвечал – то ли в сомнении, то ли в гневе. Заговорил
Эомер.
– Выслушай меня, государь! – взмолился он. – Нас ведь
предупреждали, что так и будет. Неужели же мы одержали многотрудную
победу лишь затем, чтобы стоять, разинув рот, под окном у старого лжеца,
точащего мед со змеиного жала? Это же волк из норы держит речь перед
гончими псами! Какая от него помощь? Он всего лишь тщится избегнуть
заслуженной участи. Но тебе ли вести беседу с предателем и кровопийцей,
схоронив Теодреда на переправе и Гайму у Хельмовой Крепи?