не сдержал злобы Саруман. – Но одумайся, Эомер, сын Эомунда! – И речь
его вновь заструилась: – Каждому свое. Ты – доблестный витязь, честь тебе
и хвала. По велению конунга рази без пощады – таков твой славный удел.
Оставь политику государям, ты для нее еще молод. Но если тебе суждено
взойти на престол, заранее учись выбирать друзей. Дружбу Сарумана и
могущество Ортханка неразумно отвергать во имя обид – подлинных или
мнимых. Победа в одной битве еще не победа; к тому же победили вы с
чужой и опасной помощью. Лесные чудища – ненадежные и своенравные
союзники: в иной, недобрый час они могут обрушиться на вас самих, ибо
люди им ненавистны.
Но рассуди, властелин Ристании, можно ли называть меня убийцей
потому лишь, что в битве пали отважные воины? Двинув на меня свои рати
– к моему великому изумлению, ибо я не желал войны, – ты отправил их на
смертоносную брань. И если я – кровопийца, то уж род Эорла запятнан
кровью с головы до ног, ибо немало войн в его достославной летописи и
случалось конунгам отвечать ударом на вызов. Однако потом они
заключали мир, и даже худой мир лучше доброй ссоры. Итак, молви свое
слово, конунг Теоден: установим ли мы мир, восстановим ли дружбу? То и
другое в нашей власти.
– Да, мы установим мир, – наконец глухо выговорил Теоден, и
ристанийцы разразились радостными возгласами. Теоден поднял руку,
призывая их к молчанию. – Да, мы установим мир, – сказал он ясно и
твердо, – мир настанет, когда сгинешь ты и разрушатся твои козни, когда
будет низвергнут твой Черный Властелин, которому ты замыслил
услужливо нас предать. Ты лжец, Саруман, а ложь растлевает души. Ты
протягиваешь мне руку дружбы? Это не рука: это коготь лапы, протянутой
из Мордора, цепкий, длинный, острый коготь! Война началась из-за тебя: будь ты вдесятеро мудрей, все равно не вправе ждать от нас рабской
покорности во имя чего бы то ни было; но, даже если б не ты ее начал, это
твои орки зажигали живые факелы в Вестфольде и душили детей. Это они
изрубили на куски мертвое тело Гаймы у ворот Горнбурга. Да, мир с
Ортханком настанет – когда ты будешь болтаться на виселице подле этих
окон и станешь лакомой поживой для своих друзей-воронов. Вот тебе
приговор Дома Эорла. Предков своих я, может быть, и недостоин, однако
холопом твоим не стану. Обольщай и предавай других, правда, голос твой
прежней власти уже не имеет.
Ристанийцы недоуменно воззрились на Теодена, точно пробудившись
от сладкого сна. После Сарумановых плавных речей голос их государя
показался им сиплым карканьем старого ворона. Но и Саруман был вне
себя от бешенства. Он пригнулся к перилам, занес жезл, будто вот-вот
поразит им конунга, и поистине стал внезапно похож на змею, готовую
прянуть и ужалить.
– Ах, на виселице! – процедил он, и вселял невольную дрожь его дико
исказившийся голос. – Слабоумный выродок! Твой Дом Эорла – навозный
хлев, где пьяные головорезы вповалку храпят на блевотине, а их вшивое
отродье ползает среди шелудивых псов! Это вас всех заждалась виселица!
Но уже захлестывается петля у вас на горле – неспешная, прочная,
жестокая петля. Что ж, коли угодно, подыхайте! – Он с трудом овладел
собой, и речь его зазвучала иначе. – Но будет испытывать мое терпение.
Что мне до тебя, лошадник Теоден, до тебя и до кучки твоих всадников, которые только удирать и горазды! Давно уж я понапрасну предлагал тебе