исходит этот смертоносный луч, – так же как сквозь закрытые глаза знаешь,
где пламенеет жгучее и беспощадное солнце. Луч палил ему лицо, поэтому
он и опускал голову.
Горлуму, может статься, было немногим легче. Но что творилось в его
иссохшем сердце, что его больше мучило – ищущее ли Око, алчная ли
тоска по Кольцу, до которого только руку протянуть, или унизительное
обещание, наполовину исторгнутое страхом перед холодной сталью, –
этого хоббитам знать было не дано. Да Фродо об этом и не думал, а Сэм
большей частью думал о хозяине, своих грызущих страхов почти не
замечая. Он теперь шел позади Фродо и ни на миг не терял его из виду: поддерживал, когда тот спотыкался, и старался подбодрить неуклюжими
шутками.
Когда наконец рассвело, хоббиты с изумленьем увидели, насколько
придвинулись угрюмые кручи. В холодном и ясном утреннем свете все же
еще далекие стены-утесы Мордора не нависали угрозой на небосклоне, а
исполинскими черными башнями сумрачно взирали окрест. Болота
кончились, дальше тянулись торфяники и короста растрескавшейся грязи.
К мерзости запустения у Сауроновых Ворот вели длинные, голые, пологие
склоны.
Покуда серо-стальной день не угас, они ютились, как черви, под
огромным камнем, хоронились от крылатого ужаса, от жестоких
пронзительных мертвых глаз. Страх опустошил память этих дней и тех
двух ночей, когда они пробирались по унылому бездорожью. Воздух здесь
был какой-то колкий, напитанный горечью, от него першило в пересохшем
горле.
Наконец на пятое утро путешествия с Горлумом они снова
остановились. Перед ними высились в серой мгле огромные утесы;
вершины их скрывали дымные тучи, а подножия были укреплены
мощными устоями и загромождены скалами, до ближней из них оставалось
не более двенадцати миль. Фродо огляделся, и ему стало жутко. Отвратны
были Мертвецкие Болота и пересохшая пустошь, но во сто крат
чудовищнее то, что теперь открывал его запавшим глазам ползучий рассвет.
Даже Могильные Топи весна еще подернет зеленоватой пеленой, но здесь
не могло быть ни весны, ни лета. Здесь не было ничего живого, не было
даже трупного тлена. Зияли ямины, засыпанные золой, загаженные
белесовато-серой грязью, точно блевотиной горных недр. Бесконечными
рядами возвышались груды каменного крошева и кучи обожженной,
изъязвленной земли, – дневной свет как бы нехотя озарял изнанку смерти,
кладбище без мертвецов.
Это была поистине мордорская пустыня, памятник на вечные времена
непосильному труду рабских полчищ – цели трудов забудутся, но след их
пребудет: опоганенная, неисцелимо изуродованная земля, разве что волны
Великого Моря сокроют ее от глаз.
– Сейчас меня вывернет, – сказал Сэм.
Фродо промолчал. Они помедлили как бы на краю неминучего
бредового сновидения, которое надо претерпеть, нырнуть во мрак, чтобы
пробудиться утром. Между тем светлело – жестоко и безысходно. Провалы
и язвы прокаженной земли виднелись с ужасающей четкостью. Между
тучами и клоками дыма проглянуло солнце, но и солнечные лучи были
осквернены. Хоббиты не обрадовались солнцу: оно, казалось, служило