клинок прорезал паутину, как лезвие косы – траву: веревки-паутинки
взметнулись, скукожились и обвисли. Для начала было неплохо.
Фродо рубил и рубил, пока не рассек всю паутину, сколько хватало
руки. Свисавшее сверху охвостье покачивалось на ветру. Вырвались из
ловушки!
– Пойдем! – крикнул Фродо. – Скорей! Скорей!
Его обуяла дикая радость спасенья из самых зубов смерти. Голова у
него кружилась, как от стакана крепкого вина. Он с криком выскочил
наружу.
После зловонного мрака черная страна показалась ему светлым краем.
Дым поднялся и немного поредел; угрюмый день подходил к концу, и
померкли в сумерках красные зарницы Мордора. Но Фродо чувствовал себя
как при свете утренней надежды. Он у вершины стены, еще чуть выше – и
вот Кирит-Унгол, щербина в черном гребне между каменными рогами.
Рывок, перебежка – и на той стороне!
– Вон перевал, Сэм! – крикнул он, сам не замечая, до чего
пронзительно: высоким и звонким стал его голос, освобожденный от
смрадного удушья. – Туда, к перевалу! Бежим, бежим – мы проскочим, не
успеют остановить!
Сэм бежал за ним со всех ног, но и на радостях не терял осторожности
и озирался – не покажутся ли Глаза из-под черной арки прохода, да, чего
доброго, не только глаза, а вся туша, страх подумать, кинется вдогонку.
Плохо они с хозяином знали Шелоб. Из ее логова был не один выход.
Исстари жила она здесь, исчадье зла в паучьем облике; подобные ей
обитали в древней западной Стране Эльфов, которую поглотило Море:
с такою бился Берен в Горах Ужасов в Дориате, а спустившись с гор, увидел танец Лучиэнь при лунном свете на зеленом лугу, среди цветущего
болиголова. Как Шелоб спаслась из гибнущего края и появилась в
Мордоре, сказания молчат, да и маловато сказаний дошло до нас от Темных
Времен. Но была она здесь задолго до Саурона, прежде чем был заложен
первый камень в основание Барад-Дура; служила она одной себе, пила
кровь эльфов и людей, пухла и жирела, помышляя все о новых и новых
кровавых трапезах, выплетая теневые тенета для всего мира: ибо все живое
было ее еще не съеденной пищей и тьма была ее блевотиной. Ее
бесчисленные порожденья, ублюдки ее же отпрысков, растерзанных ею
после совокупленья, расползлись по горам и долам, от Эфель-Дуата до
восточных всхолмий, Дул-Гулдура и Лихолесья. Но кто мог сравниться с
нею, с Великой Шелоб, последним детищем Унголиант, прощальным ее
подарком несчастному миру?
Несколько лет назад с нею встретился Горлум-Смеагорл, превеликий
лазун по всем черным захолустьям, и тогда, во дни былые, он поклонился
ей, и преклонился перед нею, и напитался отравой ее злобы на все свои
странствия, став недоступен свету и раскаянию. И он пообещал доставлять
ей жертвы. Но вожделенья у них были разные. Ей не было дела до дворцов
и колец – ни до иных творений ума и рук: она жаждала лишь умертвить
всех и вся и упиться соком их жизни, раздуться так, чтоб ее не вмещали
горы, чтоб темнота сделалась ей тесна.
Но до этого было далеко, а меж тем как власть Саурона возрастала и в
пределах царства его не стало места свету и жизни, она крепко
изголодалась: и внизу, в долине, сплошь мертвецы, и в Логово не забредали