волны к югу и терялся – даже от острого взора Леголаса – в зеленоватой
дымке, застилавшей широкие долины Лебеннина и Южной Итилии.
И Леголас умолк, вглядываясь в солнечную даль; он увидел над Рекою
стаю белых птиц и воскликнул:
– Смотрите, чайки! Далеко же они залетели! Они изумляют меня и
тревожат мне сердце. Впервые я их увидел и услышал в Пеларгире, во
время битвы за корабли: они вились над нами и кричали. И я тогда замер,
позабыв о сраженье, ибо их протяжные крики были вестями с Моря. Моря,
увы, я так и не видел, но у всякого эльфа дремлет в душе тоска по Морю, и
опасно ее пробуждать. И из-за чаек я теперь не узнаю покоя под сенью
буков и вязов.
– Скажешь тоже! – возразил Гимли. – И в Средиземье глазам раздолье,
а дела – непочатый край. Если все эльфы потянутся к гаваням, поскучнеет
жизнь у тех, кому уезжать некуда.
– Ужас как станет скучно! – сказал Мерри. – Нет уж, Леголас, ты
держись подальше от гаваней. И людям вы нужны, и нам тоже; да что
говорить, нужны и гномам – умным, конечно, вроде Гимли. И всегда будете
нужны, если только все не погибнут, а теперь я надеюсь, что нет. Хотя, похоже, это были еще цветочки, а ягодки впереди: что-то конца не видно
проклятой войне.
– Да не каркай ты! – воскликнул Пин. – Солнце, как видишь, на небе, и
денек-другой мы еще пробудем вместе. Меня вот любопытство разбирает.
Ну-ка, Гимли! Вы уже сто раз за утро успели помянуть свой поход с
Бродяжником, а толком ничего не рассказали.
– Солнце-то солнцем, – сказал Гимли, – да лучше бы, наверно, и не
вспоминать об этом походе, не ворошить темноту. Знал бы я, как оно будет,
нипочем и близко не подошел бы к Стезе Мертвецов.
– К Стезе Мертвецов? – переспросил Пин. – Арагорн про нее
обмолвился, а я думаю – о чем это он? Так что, развяжешь язык?
– Очень уж не хочется, – сказал Гимли. – Тем более что на этой Стезе я
опозорился: я, Гимли, сын Глоина, мнил себя выносливее всякого человека,
а под землей – отважнее всякого эльфа. Оказалось, что мнил понапрасну – я
осилил путь лишь по воле Арагорна.
– И из любви к нему, – добавил Леголас. – Его все любят – каждый на
свой лад. Ледяная мустангримская дева и та полюбила. Мы покинули
Дунхерг, Мерри, в предрассветный час накануне вашего прибытия, и народ
там был в таком страхе, что никто нас и не провожал, кроме царевны Эовин
– как она, выздоравливает? Печальные были проводы, я очень огорчился.
– Увы! – сказал Гимли. – А я никого от страха не замечал. Нет, не стану
я про все это рассказывать.
И он замолк, точно воды в рот набрал; но Пин и Мерри не отставали, и
наконец Леголас молвил:
– Так и быть, давайте уж я расскажу. Мне вспоминать не страшно:
ничуть не испугали меня человеческие призраки. Напротив, они показались
мне жалкими и бессильными.
И он коротко поведал им о зачарованной пещерной дороге, о сборище
теней у горы Эрек и о переходе длиною в девяносто три лиги до
Пеларгира-на-Андуине.
– Четверо с лишним суток ехали мы от Черного Камня, – сказал он. –
И поверите ли? Чем гуще чернела тьма, насланная из Мордора, тем больше