терпеливей некуда: хаживал, конечно, посмотреть, как оно растет, но уж
совсем редко, не каждый день.
Ну а весной началось такое… Саженцы его пошли в рост, словно
подгоняя время, двадцать лет за год. На Общинном лугу не выросло, а
вырвалось из-под земли юное деревце дивной прелести, с серебряной
корою и продолговатыми листьями; к апрелю его усыпали золотистые
цветы. Да, это был мэллорн, и вся округа сходилась на него любоваться.
Потом, в грядущие годы, когда красота его стала неописуемой, приходили
издалека – шутка ли, один лишь мэллорн к западу от Мглистых гор и к
востоку от Моря, и чуть ли не самый красивый на свете.
Был 1420 год сказочно погожий: ласково светило солнце, мягко,
вовремя и щедро струились дожди, а к тому же и воздух был медвяный, и
на всем лежал тихий отсвет той красоты, какой в Средиземье, где лето
лишь мельком блещет, никогда не бывало. Все дети, рожденные или
зачатые в тот год – а в тот год что ни день зачинали или родили, – были
крепыши и красавцы на подбор, и большей частью золотоволосые, среди
хоббитов невидаль. Все уродилось так обильно, что хоббитята едва не
купались в клубнике со сливками, а потом сидели на лужайках под сливами
и ели до отвала, складывая косточки горками, точно завоеватели черепа, и
отползали к другому дереву. Никто не хворал, все были веселы и довольны,
кроме разве что косцов – уж больно пышная выросла трава.
В Южном уделе лозы увешали налитые гроздья, «трубочное зелье»
насилу собрали, и зерна было столько, что амбары ломились. А на севере
уродился такой ядреный ячмень, что тогдашнее пиво поминали добрым
словом еще и лет через двадцать. Какой-нибудь старикан, пропустивши
после многотрудного дня пинту-другую, со вздохом ставил кружку и
говорил:
– Ну, пивко! Не хуже, чем в четыреста двадцатом!
Сперва Сэм жил у Кроттонов вместе с Фродо, но, когда закончили
Новый проулок, он переселился к Жихарю – надо же было присматривать
за уборкой и отстройкой Торбы. Это само собой, а вдобавок он разъезжал
по всему краю как – хочешь не хочешь – главный лесничий. В начале марта
его не было дома, и он не знал, что Фродо занемог. Фермер Кроттон
тринадцатого числа между делом зашел к нему в комнату: Фродо лежал
откинувшись, судорожно сжимая цепочку с жемчужиной, и был, как видно,
в бреду.
– Навсегда оно сгинуло, навеки, – повторял он. – Теперь везде темно и
пусто.
Однако же приступ прошел, и, когда Сэм двадцать пятого вернулся,
Фродо был какой обычно и ничего ему о себе не рассказал. Между тем
Торбу привели в порядок, Мерри и Пин приехали из Кроличьей Балки и
привезли всю мебель и утварь, так что уютная нора выглядела почти что
по-прежнему.
Когда наконец все было готово, Фродо сказал:
– А ты, Сэм, когда ко мне переберешься?
Сэм замялся.
– Да нет, спешить-то некуда, – сказал Фродо. – Но Жихарь ведь тут, рядом, да и вдова Буркот его чуть не на руках носит.
– Понимаете ли, господин Фродо… – сказал Сэм и покраснел как
маков цвет.