под кровати доносятся его слабые крики. Решив дорого продать свою жизнь,
вы начинаете отчаянно бороться, раздавая во все стороны удары ногами и
руками и непрерывно испуская дикие вопли. Наконец что-то подается, и ваша
голова оказывается на свежем воздухе. В двух футах от себя вы смутно
различаете какого-то полуодетого негодяя, готового вас убить, и
намереваетесь завязать с ним борьбу не на жизнь, а на смерть, как вдруг
вам становится очевидно, что это Джим.
– Ах, это ты, – говорит он, узнавая вас в ту же самую минуту.
– Да, – говорите вы, протирая глаза. – Что случилось?
– Проклятую палатку, кажется, сдуло, – отвечает Джим.
– Где Билл?
Вы оба кричите: «Билл!» – и почва под вами ходит ходуном, а заглушенный
голос, который вы уже слышали, отвечает из-под развалин:
– Слезьте с моей головы, черти!
И Билл выбирается на поверхность – грязный, истоптанный, жалкий,
измученный и чересчур воинственно настроенный. По-видимому, он твердо
убежден, что вся эта шутка подстроена нарочно.
Утром вы все трое без голоса, так как ночью схватили сильную простуду. К
тому же вы стали очень раздражительны и в продолжение всего завтрака
переругиваетесь хриплым шепотом.
Итак, мы решили, что будем спать под открытым небом только в хорошую
погоду, а в дождливые дни или просто для разнообразия станем ночевать в
гостиницах, трактирах и постоялых дворах, как порядочные люди.
Монморенси отнесся к этому компромиссу весьма одобрительно. Романтика
одиночества его не прельщает. Ему нужно что-нибудь шумное, а если
развлечение чуточку грубовато, что ж, тем веселей. Посмотрите на
Монморенси – и вам покажется, что это ангел, по каким-то причинам,
скрытым от человечества, посланный на землю в образе маленького
фокстерьера. Монморенси глядит на вас с таким выражением, словно хочет
сказать: «О, как испорчен этот мир и как бы я желал сделать его лучше и
благороднее»; вид его вызывает слезы на глазах набожных старых дам и
джентльменов.
Когда Монморенси перешел на мое иждивение, я никак не думал, что мне
удастся надолго сохранить его у себя. Я сидел, смотрел на него (а он,
сидя на коврике у камина, смотрел на меня) и думал: эта собака долго не
проживет. Ее вознесут в колеснице на небо – вот что с ней произойдет. Но
когда я заплатил за дюжину растерзанных Монморенси цыплят; когда он, рыча
и брыкаясь, был вытащен мною за шиворот из сто четырнадцатой уличной
драки; когда мне предъявили для осмотра дохлую кошку, принесенную
разгневанной особой женского пола, которая обозвала меня убийцей; когда
мой сосед подал на меня в суд за то, что я держу на свободе свирепого
пса, из-за которого он больше двух часов просидел как пришпиленный в
холодную ночь в своем собственном сарае, не смея высунуть нос за дверь;
когда, наконец, я узнал, что мой садовник выиграл тридцать шиллингов,
угадывая, сколько крыс Монморенси убьет в определенный промежуток
времени, – я подумал, что его, может быть, и оставят еще немного пожить
на этом свете.
Слоняться возле конюшен, собрать кучу самых отпетых собак, какие только
есть в городе, и шествовать во главе их к трущобам, готовясь к бою с