во мрак мир и безмолвно царит в своем призрачном дворце, освещенном
бледными звездами.
Мы укрыли нашу лодку в тихой бухточке, поставили палатку, сварили
скромный ужин и поели. Вспыхивают огоньки в длинных трубках, звучит
негромкая веселая болтовня. Когда разговор прерывается, слышно, как река,
плескаясь вокруг лодки, рассказывает диковинные старые сказки, напевает
детскую песенку, которую она поет уже тысячи лет и будет петь, пока ее
голос не станет дряхлым и хриплым. Нам, которые научились любить ее
изменчивый лик, которые так часто искали приюта на ее волнующейся
груди, – нам кажется, что мы понимаем ее, хотя и не могли бы рассказать
словами повесть, которую слушаем.
И вот мы сидим у реки, а месяц, который тоже ее любит, склоняется, чтобы
приложиться к ней братским лобзанием, и окутывает ее нежными серебристыми
объятиями; мы смотрим, как струятся ее воды и все поют, все шепчут,
устремляясь к владыке своему – морю; наконец голоса наши замирают, трубки
гаснут, и нас, обыкновенных, достаточно пошлых молодых людей, переполняют
мысли печальные и милые, и нет у нас больше охоты говорить.
И наконец, рассмеявшись, мы поднимаемся, выколачиваем погасшие трубки и
со словами «спокойной ночи» засыпаем под большими тихими звездами,
убаюканные плеском воды и шелестом деревьев, и нам грезится, что мир
снова молод, молод и прекрасен, как была прекрасна земля до того, как
столетия смут и волнений избороздили морщинами ее лицо, а грехи и
безумства ее детей состарили ее любящее сердце, – прекрасна, как в былые
дни, когда, словно молодая мать, она баюкала нас, своих сыновей, на
широкой груди, пока коварная цивилизация не выманила нас из ее любящих
объятий и ядовитые насмешки искусственности не заставили нас устыдиться
простой жизни, которую мы вели с нею, и простого величавого обиталища,
где столько тысячелетий назад родилось человечество.
Гаррис спросил:
– А как быть, если пойдет дождь?
Гарриса ничем не проймешь. В Гаррисе нет ничего поэтического, нет
безудержного порыва к недостижимому. Гаррис никогда не плачет, «сам не
зная почему». Если глаза Гарриса наполняются слезами, можно биться об
заклад, что он наелся сырого луку или намазал на котлету слишком много
горчицы. Если бы вы очутились с Гаррисом ночью на берегу моря и сказали
ему: «Чу! Слышишь? Это, наверное, русалки поют в морской глубине или
печальные духи читают псалмы над бледными утопленниками, запутавшимися в
цепких водорослях», Гаррис взял бы вас за локоть и сказал бы: «Я знаю,
что с тобой такое, старина. Ты простудился. Идем-ка лучше со мной. Я
нашел здесь за углом одно местечко, где можно выпить такого шотландского
виски, какого ты еще не пробовал. Оно мигом приведет тебя в чувство».
Гаррис всегда знает местечко за углом, где можно получить что-нибудь
замечательное в смысле выпивки. Я думаю, что, если бы Гаррис встретился
вам в раю (допустим на минуту такую возможность), он бы приветствовал вас
словами:
– Очень рад, что вы здесь, старина! Я нашел за углом хорошее местечко,
где можно достать первосортный нектар.
Но в данном случае, в отношении ночевки под открытым небом, его
практический взгляд на вещи послужил нам весьма своевременным