позвали его оттуда, издалека, из прихожей, но у них
перед самым носом захлопнули дверь, и они ушли.
Доктор сказал, ему нельзя волноваться. Никаких
посетителей, ни в коем случае! И он слышал, как
мальчики переходили улицу, он их видел, даже помахал
им рукой. И они помахали ему в ответ. «Полковник…
Полковник…» И теперь он сидит совсем один, и сердце
его, как маленький серый лягушонок, вяло шлепает
лапками у него в груди, то тут, то там.
— Полковник Фрилей, — раздалось в трубке. —
Говорите, я вас соединила. Мехико, Эриксон, номер
3899.
И далекий, но удивительно ясный голос:
— Bueno.
— Хорхе! — закричал старый полковник.
— Сеньор Фрилей! Опять? Но ведь это же очень
дорого!
— Ну и пусть. Ты знаешь, что надо делать.
— Si. Окно?
— Окно, Хорхе. Пожалуйста.
— Минутку, — сказал голос.
И за тысячи миль от Грин-Тауна, в южной стране, в
огромном многоэтажном здании, в кабинете раздались
шаги — кто-то отошел от телефона. Старый полковник
весь подался вперед и, крепко прижимая трубку к
сморщенному уху, напряженно, до боли вслушивался и
ждал, что будет дальше.
Там открыли окно.
Полковник вздохнул.
Сквозь открытое окно в трубку ворвались шумы
Мехико, шумы знойного золотого полудня, и полковник
так ясно увидел Хорхе — вот он стоит у окна, а
телефонную трубку выставил на улицу, под яркое
солнце.
— Сеньор…
— Нет, нет, пожалуйста! Дай мне послушать!
Он слышал: ревут гудки автомобилей, скрипят
тормоза, кричат разносчики, на все лады расхваливая
свой товар — связки красноватых бананов и дикие
апельсины.
Ноги полковника, свисавшие с кресла, невольно
начали подергиваться, точно и он шагал по той улице.
Веки его были плотно сомкнуты. Он шумно втягивал
ноздрями воздух, словно надеясь учуять запах мясных
туш, что висят на огромных железных крюках, залитые
солнцем и сплошь облепленные мухами, и запах
мощенных камнем переулков, еще не просохших после
утреннего дождя. Он ощущал на своих колючих, давно
не бритых щеках жгучее солнце — ему снова двадцать