по-прежнему
сидела
выпрямившись, стиснув руки на коленях, и не смахивала
слез. — Теперь вам лучше уйти. Да, завтра можете
прийти опять, а сейчас, пожалуйста, уходите, и ничего
больше не надо говорить.
Он пошел прочь через сад, оставив ее в тени за
столом. Оглянуться он не посмел.
Прошло четыре дня, восемь, двенадцать; его
приглашали то к чаю, то на ужин, то на обед. В долгие
зеленые
послеполуденные
часы
они
сидели
и
разговаривали — об искусстве, о литературе, о жизни,
обществе и политике. Ели мороженое, жареных голубей,
пили хорошие вина.
— Меня никогда не интересовало, что болтают
люди, — сказала она однажды. — А они болтают, да?
Билл смущенно поерзал на стуле.
— Так я и знала. Про женщину всегда сплетничают,
даже если ей уже стукнуло девяносто пять.
— Я могу больше не приходить.
—
Что
вы!
—
воскликнула
она
и
тотчас
опомнилась. — Это невозможно, вы и сами знаете, —
продолжала она спокойнее. — Да ведь и вам все равно,
что́ они там подумают и что скажут, правда? Мы-то с
вами знаем — ничего худого тут нет.
— Конечно, мне все равно, — подтвердил он.
— Тогда мы еще поиграем в нашу игру. — Мисс
Лумис откинулась в кресле. — Куда на этот раз? В
Париж? Давайте в Париж.
— В Париж, — Билл согласно кивнул.
— Итак, — начала она, — на дворе год тысяча
восемьсот восемьдесят пятый и мы садимся на пароход
в нью-йоркской гавани. Вот наш багаж, вот билеты, там
— линия горизонта. И мы уже в открытом море.
Подходим к Марселю…
Она стоит на мосту и глядит вниз, в прозрачные
воды Сены, и вдруг он оказывается рядом с ней и тоже