пальцах у нее рюмка с аперитивом, и снова он тут как
тут, наклоняется к ней, чокается, звенят рюмки. Он
видит себя в зеркалах Версаля, над дымящимися доками
Стокгольма, они вместе считают вывески цирюльников
вдоль каналов Венеции. Все, что она видела одна, они
видят теперь снова вместе.
Как-то в середине августа они под вечер сидели
вдвоем и глядели друг на друга.
— А знаете, ведь я бываю у вас почти каждый день
вот уже две с половиной недели, — сказал Билл.
— Не может быть!
— Для меня это огромное удовольствие.
— Да, но ведь на свете столько молодых девушек…
— В вас есть все, чего недостает им, — доброта, ум,
остроумие…
— Какой вздор! Доброта и ум — свойства старости. В
двадцать
лет
женщине
куда
интересней
быть
бессердечной и легкомысленной. — Она умолкла и
перевела дух. — Теперь я хочу вас смутить. Помните,
когда мы встретились в первый раз в аптеке, вы сказали,
что у вас одно время была… ну, скажем, симпатия ко
мне. Потом вы старались, чтобы я об этом забыла, ни
разу больше об этом не упомянули. Вот мне и
приходится самой просить вас объяснить мне, что это
была за нелепость.
Билл замялся.
— Вы и правда меня смутили.
— Ну, выкладывайте!
— Много лет назад я случайно увидал вашу
фотографию.
— Я никогда не разрешаю себя фотографировать.
— Это была очень старая карточка, вам на ней лет
двадцать.
— Ах, вот оно что. Это просто курам на смех! Всякий
раз, когда я жертвую деньги на благотворительные цели
или еду на бал, они выкапывают эту карточку и опять ее
перепечатывают. И весь город смеется. Даже я сама.
— Со стороны газеты это жестоко.
— Ничуть. Я им сказала: если вам нужна моя
фотография, берите ту, где я снята в тысяча восемьсот
пятьдесят третьем году. Пусть запомнят меня такой. И
уж, пожалуйста, во время панихиды не открывайте
крышку гроба.
— Я расскажу вам, как все это было.