— Ну что это вы такое говорите!
— Садитесь и слушайте.
Он сел.
— Дорогой мой Уильям, — начала она, укрывшись
под тенью летнего зонтика. — Через несколько дней я
умру.
Нет,
не
перебивайте
меня.
—
Она
предостерегающе подняла руку. — Я не боюсь. Когда
живешь так долго, теряешь многое, в том числе и
чувство страха. Никогда в жизни не любила омаров —
может, потому, что не пробовала. А в день, когда мне
исполнилось восемьдесят, решила — дай-ка отведаю. Не
скажу, чтобы я их так сразу и полюбила, но теперь я
хоть знаю, каковы они на вкус, и не боюсь больше. Так
вот, думаю, и смерть — вроде омара, и уж как-нибудь я с
ней примирюсь. — Мисс Лумис махнула рукой. — Ну,
хватит об этом. Главное, что я вас больше не увижу.
Отпевать меня не будут. Я полагаю, женщина, которая
прошла в эту дверь, имеет такое же право на уединение,
как женщина, которая удалилась на ночь к себе в
спальню.
— Смерть предсказать невозможно, — выговорил
наконец Билл.
— Вот что, Уильям. Полвека я наблюдаю за
дедовскими часами в прихожей. Когда их заводят, я
могу точно сказать наперед, в котором часу они
остановятся. Так и со старыми людьми. Они чувствуют,
как слабеет завод и маятник раскачивается все
медленнее. Ох, пожалуйста, не смотрите на меня так.
— Простите, я не хотел… — ответил он.
— Мы ведь славно провели время, правда? Это было
так необыкновенно хорошо — наши с вами беседы
каждый день. Есть такая ходячая, избитая фраза —
родство душ; так вот, мы с вами и есть родные души. —
Она повертела в руках голубой конверт. — Я всегда
считала, что истинную любовь определяет дух, хотя
тело порой отказывается этому верить. Тело живет
только для себя. Только для того, чтобы пить, есть и
ждать ночи. В сущности это — ночная птица. А дух ведь
рожден от солнца, Уильям, и его удел — за нашу долгую
жизнь тысячи и тысячи часов бодрствовать и впитывать
все, что нас окружает. Разве можно сравнить тело, это
жалкое и себялюбивое порождение ночи, со всем тем,
что за целую жизнь дают нам солнце и разум? Не знаю.