себя в редакции, и тут пришло письмо. Его принес
Дуглас, отдал Уильяму, и лицо у него было такое, словно
он знал, что там написано.
Уильям Форестер сразу узнал голубой конверт, но не
вскрыл его. Просто положил в карман рубашки, минуту
молча смотрел на мальчика, потом сказал:
— Пойдем, Дуг. Я угощаю.
Они шли по улицам и почти всю дорогу молчали;
Дуглас и не пытался заговорить — чутье подсказывало
ему, что так надо. Надвинувшаяся было осень отступила.
Вновь сияло лето, вспенивая облака и начищая голубой
металл неба. Они вошли в аптеку и уселись у снежно-
белой стойки. Уильям Форестер вынул из нагрудного
кармана письмо и положил перед собой, но все не
распечатывал конверт.
Он смотрел в окно: желтый солнечный свет на
асфальте, зеленые полотняные навесы над витринами,
сияющие золотом буквы вывесок через дорогу… потом
взглянул на календарь на стене. Двадцать седьмое
августа тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Он
взглянул на свои ручные часы; сердце билось медленно
и тяжело, а минутная стрелка на циферблате совсем не
двигалась, и календарь навеки застыл на этом двадцать
седьмом августа, и даже солнце, казалось, пригвождено
к небу и никогда уже не закатится. Вентиляторы над
головой, вздыхая, разгоняли теплый воздух. Мимо
распахнутых дверей аптеки, чему-то смеясь, проходили
женщины, но он их не видел, он смотрел сквозь них и
видел дальние улицы и часы на высокой башне здания
суда. Наконец распечатал письмо и стал читать.
Потом
медленно
повернулся
на
вертящемся
табурете. Опять и опять беззвучно повторял эти слова
про себя и, наконец, выговорил их вслух, и снова
повторил:
— Лимонного мороженого с ванилью, — сказал он. —
Лимонного мороженого с ванилью.
* * *
Дуглас, Том и Чарли тяжело дыша бежали по
залитой солнцем улице.
— Том, скажи честно.
— Чего тебе?
— Бывает так, что все хорошо кончается?
— Бывает — в пьесках, которые показывают на
утренниках по субботам.
— Ну, это понятно, а в жизни так бывает?