ярким
светом
восковые
манекены
протягивали розовые восковые руки, выставляя напоказ
пальцы, унизанные перстнями с голубовато-белыми
бриллиантами, или задирали оранжевые восковые ноги,
привлекая взгляд прохожего к чулкам и подвязкам.
Жаркие, синего стекла, глаза манекенов провожали
девушек, а они шли по улице, пустой, как русло
высохшей реки, и их отражения мерцали в окнах, точно
водоросли, расцветающие в темных волнах.
— Как вы думаете, если мы закричим, они прибегут к
нам на помощь?
— Кто?
— Ну, эта публика, из витрин…
— Ох, Франсина!
— Не знаю…
В витринах стояла тысяча мужчин и женщин,
застывших и молчаливых, а на улице они были только
втроем, и стук их каблуков по спекшемуся асфальту
пробуждал резкое эхо, точно вдогонку трещали
выстрелы.
Красная неоновая вывеска тускло мигала в темноте,
и когда они проходили мимо, зажужжала, как
умирающее насекомое.
Впереди лежали улицы — белые, спекшиеся. Справа
и слева над тремя хрупкими женщинами вставали
высокие деревья, и ветер шевелил густую листву лишь
на самых макушках. С остроконечной башни здания суда
показалось бы — летят по улице три пушинки
одуванчика.
— Сперва мы проводим тебя, Франсина.
— Нет, я провожу вас.
— Не глупи, — возразила Лавиния. — Твой Электрик-
парк — это такая даль. Проводишь меня, а потом тебе
придется возвращаться домой через овраг. Да ведь если
на тебя с дерева упадет хоть один листочек, у тебя
будет разрыв сердца.
— Что ж, тогда я останусь ночевать у тебя,
Лавиния, — сказала Франсина. — Ведь из всех нас ты —
самая хорошенькая.
Так они шли, двигаясь, будто три стройных и
нарядных манекена, по залитому лунным светом морю
зеленых лужаек и асфальта, и Лавиния приглядывалась
к черным деревьям, что проплывали по обе стороны от
них, прислушивалась к голосам подруг — они негромко
болтали и пытались даже смеяться; и ночь словно
ускоряла шаг, потом помчалась бегом — и все-таки еле