Позвать сержанта Кеннеди? Может, он слышал, как я
завопила?
Она снова прислушалась. Ничего. Ничего.
Пойду дальше. Это все та глупая сказка виновата.
Она опять начала считать ступеньки.
— Тридцать пять, тридцать шесть, осторожно, не
упасть бы. Я просто дура. Тридцать семь, тридцать
восемь… девять, сорок и еще две, значит, сорок две, уже
почти полпути.
Она снова замерла.
— Погоди, — сказала она себе. Сделала шаг.
Раздалось эхо. Еще шаг.
Снова эхо. Чужой шаг, на долю секунды позже.
— Кто-то идет за мной, — шепнула она оврагу,
черным сверчкам, и затаившимся зеленым лягушкам, и
черной речке. — Кто-то идет сзади по лестнице. Я боюсь
обернуться.
Еще шаг, снова эхо.
— Как только я шагну, он тоже шагает. Шаг и эхо.
— Сержант Кеннеди, это вы? — нерешительно
спросила она у оврага.
Сверчки молчали.
Сверчки прислушивались. Ночь прислушивалась к
ней и к ее шагам. Все дальние ночные луга и все
ближние ночные деревья вокруг, против обыкновения,
застыли и не шевелились; листья, кусты, звезды и трава
в лугах — все вдруг замерло и слушало, как бьется
сердце Лавинии Неббс. И, может быть, где-то за тысячу
миль, на глухом полустанке, где от поезда до поезда —
целая вечность, одинокий путник читает сейчас газету
при тусклом свете единственной лампочки — и вдруг
поднимет голову, прислушается и спросит себя: что это?
И подумает: наверно, просто дятел стучит по
дуплистому стволу. Но нет, это не дятел, это Лавиния
Неббс, это ее сердце стучит так громко.
Тишина. Тишина летней ночи, что раскинулась на
тысячи миль, затопила землю, точно белое море, полное
теней.
Скорей, скорей! Все ниже по ступенькам.
Беги!
Она услышала музыку. Безумие, глупость, но на нее
обрушилась мощная волна музыки, и тут оказалось —
она бежит, бежит в страхе и ужасе, а в каком-то уголке
сознания, еще усиливая и нагнетая страх, звучит
грозная, тревожная музыка и толкает ее все дальше,
дальше, скорее, скорее, и она летит и падает все ниже,
ниже, на самое дно оврага.
— Еще немножко! — молила Лавиния. — Сто восемь,
девять, сто десять ступенек! Наконец-то дно! Теперь