Но теперь…
— Бабушка, — говорили все в доме. — Прабабушка.
Казалось, надо было сложить длинный-длинный
столбик чисел — и вот теперь, наконец, под чертой
выводишь самую последнюю, окончательную. Она
начиняла индеек, цыплят, голубей, взрослых людей и
мальчишек. Она мыла потолки, стены, больных и детей.
Она настилала на полы линолеум, чинила велосипеды,
заводила часы, разводила огонь в печах, мазала иодом
тысячи царапин и порезов. Неугомонные руки ее не
знали устали — весь день они утоляли чью-то боль, что-
то
разглаживали,
что-то
придерживали,
кидали
бейсбольные мячи, размахивали яркими крокетными
молотками, сажали семена в черную землю, укрывали то
яблоки, запеченные в тесте, то жаркое, то детей,
разметавшихся во сне. Она опускала шторы, гасила
свечи, поворачивала выключатели и… старела. Если
оглянуться назад, видно: она переделала на своем веку
тысячи миллионов самых разных дел, и вот все сложено
и подсчитано, выведена последняя цифра, последний
ноль медленно становится на место. И теперь, с мелом в
руке, она отступила от доски жизни, и молчит, и смотрит
на нее, и сейчас возьмет тряпку и все сотрет.
— Что-то я еще хотела… — сказала прабабушка. —
Что-то я хотела…
Без всякого шума и суматохи она обошла весь дом,
добралась наконец до лестницы и, никому ничего не
сказав, одна поднялась на три пролета, вошла в свою
комнату и молча легла, как старинная мумия, под
прохладные белоснежные простыни, и начала умирать.
И опять голоса:
— Бабушка! Прабабушка!
Слухи о том, чем она там занимается, скатились вниз
по лестнице, ударились о самое дно и расплескались по
комнатам, за двери и окна, по улице вязов до края
зеленого оврага.
— Сюда, сюда!
Вся семья собралась у ее постели.
— Не мешайте мне лежать спокойно, — шепнула она.
Ее недуг не разглядеть было ни в какой микроскоп; тихо,
но неодолимо нарастала усталость, все тяжелело
маленькое и хрупкое, как у воробышка, тело и сон
затягивал — глубоко, все глубже и глубже.
А ее детям и детям ее детей никак не верилось: ведь
то, что происходит, так просто и естественно, и ничего